тных
любовников  она  переняла  изящные   манеры   и   образование,   пусть   и
поверхностное, но все же весьма выгодно ее отличавшее от других дам  этого
рода. Под  руководством  лучших  наставников  одаренная  и  чувствительная
девушка расцвела. В 1844 году, когда Дюма-сын с  ней  познакомился,  в  ее
библиотеке были Рабле, Сервантес, Мольер, Вальтер Скотт, Дюма-отец,  Гюго,
Ламартин и Мюссе. Она превосходно знала произведения этих авторов,  любила
поэзию. Ее обучали музыке, и она с чувством играла на пианино баркаролы  и
вальсы.
  Короче  говоря,  она  с  головокружительной  быстротой  шла   в   гору,
окруженная все более изысканной роскошью. В 1844 году она считалась  самой
элегантной женщиной Парижа и соперничала с  Алисой  Ози,  Лолой  Монтес  и
Аталой Бошен. У нее можно было встретить не только "львов" Жокей-клуба, но
и Эжена Сю, Роже де Бовуара, Альфреда  де  Мюссе.  Все  испытывали  к  ней
восхищение, смешанное с уважением и жалостью, потому  что  она  была  явно
выше своей постыдной  профессии.  Почему  она  ею  занималась?  Во-первых,
потому, что привыкла тратить сто тысяч франков золотом в год, а во-вторых,
потому, что, больная, лихорадочно-возбужденная, вечно  недовольная  собой,
она могла забыться лишь в наслаждении.
  В  тот  вечер  в  ложе  Варьете  с  Мари  сидел  дряхлый  старик   граф
Штакельберг, бывший русский посол. Позже она  рассказала  Дюма,  что  этот
выживший из ума старик взял ее на содержание потому,  что  она  напоминала
ему умершую дочь.  Выдумка  чистой  воды.  "Для  графа,  несмотря  на  его
преклонный возраст, Мари Дюплесси была не Антигоной при Эдипе, а Вирсавией
при Давиде". Он поселил ее в доме  _11  по  бульвару  Мадлен,  подарил  ей
двухместную голубую карету и двух чистокровных лошадей.  Благодаря  ему  и
другим поклонникам квартира Мари Дюплесси была всегда украшена цветами,  и
не только камелиями, а всеми цветами, какие только можно  было  достать  в
это время года.  Она,  однако,  боялась  роз,  от  запаха  которых  у  нее
кружилась голова  больше всего она любила камелии, эти цветы  без  запаха.
"Ее заточили, - писал Арсен Гуссэ, - в крепость из камелий..."
  Мари Дюплесси старалась знаками привлечь внимание  толстой  женщины,  с
которой Дюма был слегка знаком,  -  немного  модистки,  а  преимущественно
сводни, по имени Клеманс Пра. Эжен Дежазе хорошо знал эту  особу,  которая
тоже жила на бульваре Мадлен и была соседкой Мари Дюплесси.  Мари  села  в
свою карету и покинула Варьете,  не  дожидаясь  конца  спектакля.  Немного
погодя фиакр высадил Дюма, Дежазе и Клеманс Пра у дверей дома Клеманс, где
они должны были ждать дальнейшего  развития  событий.  В  романе  "Дама  с
камелиями"  Дюма  рассказывает  об  этой  сцене,  но  там   он   превратил
Штакельберга в "старого герцога", а Клеманс Пра назвал Прюданс Дювернуа.

  "- Старый герцог сейчас у вашей соседки? - спросил я Прюданс.
  - Нет, она должна быть одна.
  - Но ей, наверное, ужасно скучно!
  - Мы часто проводим вечера вместе. Когда она  возвращается,  она  зовет
меня к себе. Она обычно не ложится до двух часов ночи. Она не может раньше
заснуть.
  - Почему?
  - Потому что у нее больные легкие, и ее почти всегда лихорадит".

  Вскоре Мари  крикнула  из  своего  окна  Клеманс,  чтобы  та  пришла  и
освободила ее от докучливого гостя, графа  , который до смерти ей надоел.
  - Никак не могу, - сказала Клеманс Пра. -  У  меня  сидят  два  молодых
человека: сын Дежазе и сын Дюма.
  - Берите их с собой. Я буду рада кому угодно,  лишь  бы  избавиться  от
графа. Приходите скорее!
  Все трое поспешили на ее зов и застали в гостиной соседнего  дома  Мари
за фортепьяно и графа, прислонившегося к камину.
  Она любезно приняла молодых людей, а с графом обращалась так грубо, что
он вскоре откланялся.  Мари  сразу  развеселилась.  За  ужином  все  много
смеялись, но Дюма было грустно. Он восхищался бескорыстием  этой  женщины,
которая прогнала богатого поклонника, готового  ради  нее  разориться   он
страдал, видя, как это возвышенное существо пьет  без  удержу,  "ругается,
как  грузчик,  и  тем  охотнее  смеется,  чем  непристойнее   шутки".   От
шампанского ее щеки полыхали лихорадочным  румянцем.  К  концу  ужина  она
зашлась в кашле и убежала.
  - Что с ней? - спросил Эжен Дежазе.
  - Она слишком  много  смеялась,  и  у  нее  началось  кровохарканье,  -
ответила Клеманс Пра.
  Дюма пошел к больной. Она лежала, уткнувшись лицом в  софу.  Серебряный
таз, в котором виднелись сгустки крови, стоял на столе.

  "Я приблизился к ней, но она не обратила на меня никакого  внимания   я
сел и взял ее руку, лежавшую на диване.
  - Ах, это вы? - сказала она с улыбкой. - Разве вы тоже больны?
  - Нет, но вы... вам все еще плохо?
  - Ничего, я уже к этому привыкла.
  - Вы себя убиваете, - сказал я ей взволнованным голосом, - мне хотелось
бы быть вашим другом, вашим родственником, чтобы помешать вам губить себя.
  - Чем объяснить такую преданность моей особе?
  - Той непреодолимой симпатией, которую я питаю к вам.
  - Значит, вы в меня влюблены? Так скажите об этом прямо, это проще.
  - Если я и признаюсь вам в любви, то не сегодня.
  - Лучше будет, если вы этого никогда не сделаете.
  - Почему?
  - Потому что это может привести только к двум вещам.
  - К каким?
  - Либо я вас отвергну, и тогда вы на меня рассердитесь. Либо сойдусь  с
вами, и тогда у вас будет незавидная любовница: женщина нервная,  больная,
грустная   а  если  веселая,  то  печальным  весельем.  Подумайте  только,
женщина, которая харкает кровью и тратит сто  тысяч  франков  в  год!  Это
хорошо для богатого старика, но очень скучно для такого молодого человека,
как вы... Все молодые любовники покидали меня.
  Я ничего не ответил, я слушал. Эта ужасная  жизнь,  от  которой  бедная
девушка бежала в распутство, в пьянство  и  в  бессонницу,  так  ошеломила
меня, что я онемел.
  - Однако, - продолжала она, - мы говорим глупости. Дайте  мне  руку,  и
вернемся в столовую".

  Почему она стала его любовницей? Он был беден, а страстные признания  в
любви ей доводилось выслушивать  не  меньше  десяти  раз  на  дню.  Но  он
продолжал свои атаки с пламенным упорством. "Эта смесь веселости,  печали,
искренности, продажности и даже болезнь, которая развила в ней  не  только
повышенную раздражительность, но и  повышенную  чувственность,  возбуждали
страстные   желания   обладать   ею..."   В    ней    жила    трогательная
непосредственность, "временами она  страстно  рвалась  к  более  спокойной
жизни...  Пылкая,  она  легко  поддавалась  искушению  и  была  падка   на
наслаждения, но при этом не теряла гордости и сохраняла достоинство даже в
падении".
  Молодому Дюма не были чужды благородные порывы: любовь к матери научила
его  жалеть  всех   женщин,   несправедливо   выброшенных   из   общества.
Чистосердечный, несмотря на всю свою  пресыщенность,  он  сочувствовал  их
горестям, умел вызывать их на откровенность и угадывал  слезы  под  маской
притворного веселья. К куртизанкам он  был  бесконечно  снисходителен.  Он
считал их не преступницами, а жертвами. Они  были  благодарны  ему  за  то
уважение, которое он им выказывал в их унижении. И нет никакого  сомнения,
что именно это привлекало к нему Мари Дюплесси. Однажды она  сказала  ему:
"Если вы пообещаете беспрекословно выполнять все мои  желания,  не  делать
мне никаких замечаний, не задавать никаких вопросов, быть  может,  в  один
прекрасный день я соглашусь вас полюбить..."
  Какой юноша в двадцать лет откажется дать такое невыполнимое  обещание?
И на время Мари бросила почти всех своих богатых покровителей  ради  этого
серьезного  и  красивого  "пажа".  Ей   доставляло   удовольствие,   вновь
превратившись в гризетку, гулять с ним по лесу или по Елисейским Полям.  В
ее комнате, "где на возвышении стояла великолепная  кровать  работы  Буля,
ножки которой изображали фавнов и вакханок", она  давала  ему  упоительные
"пиршества плоти". Ах, как ему нравились  ее  огромные  глаза,  окруженные
черными кругами,  ее  невинный  взгляд,  гибкая  талия  и  "сладострастный
аромат, которым было пронизано все ее существо".
  Дюма-отец рассказывает о том, каким образом сын  поведал  ему  о  своей
победе.

  "Проследуйте за мной во Французский театр  там  в  этот  вечер  давали,
кажется, "Воспитанниц Сен-Сирского дома". Я шел по коридору,  когда  дверь
одной из лож бенуара отворилась, и я почувствовал,  что  меня  хватают  за
фалды фрака. Оборачиваюсь. Вижу - Александр.
  - Ах, это ты! Здравствуй, голубчик!
  - Войдите в ложу, господин отец.
  - Ты не один?
  - Вот именно. Закрой глаза, а теперь просунь голову в щелку, не  бойся,
ничего худого с тобой не случится.
  И действительно, не успел я закрыть глаза и просунуть голову  в  дверь,
как к моим губам прижались чьи-то трепещущие, лихорадочно горячие губы.  Я
открыл глаза. В ложе  была  прелестная  молодая  женщина  лет  двадцати  -
двадцати двух. Она-то и наградила меня этой отнюдь не дочерней  лаской.  Я
узнал ее, так как до этого видел несколько раз в ложах авансцены. Это была
Мари Дюплесси, дама с камелиями.
  - Это вы, милое  дитя?  -  сказал  я,  осторожно  высвобождаясь  из  ее
объятий.
  - Да, я,  а  вас,  оказывается,  надо  брать  силой?  Ведь  мне  хорошо
известно, что у вас совсем иная репутация, так почему же вы столь  жестоки
ко мне? Я уже два раза писала вам и назначала свидания на балу в Опера...
  - Я полагал, что ваши письма адресованы Александру.
  - Ну да, Александру Дюма.
  - Я полагал, Александру Дюма-сыну.
  - Да бросьте  вы!  Конечно,  Александр  -  Дюма-сын.  Но  вы  вовсе  не
Дюма-отец. И никогда им не станете.
  - Благодарю вас за комплимент, моя красавица.
  - И все-таки почему вы не пришли?.. Я не понимаю.
  - Я вам объясню. Такая красивая девушка, как вы, приглашает на любовное
свидание мужчину моих лет лишь в том случае, если ей  что-нибудь  от  него
нужно.  Итак,  чем  могу  быть  вам  полезен?   Я   предлагаю   вам   свое
покровительство и освобождаю вас от своей любви.
  - Ну, что я тебе говорил! - воскликнул Александр.
  -  Тогда,  я  надеюсь,  вы  разрешите,  -  сказала  Мари   Дюплесси   с
очаровательной улыбкой и  взмахнула  длинными  черными  ресницами,  -  еще
навестить вас, сударь?
  - Когда вам будет угодно, мадемуазель...
  Я поклонился ей так низко, как поклонился бы  только  герцогине.  Дверь
закрылась, и я очутился в коридоре. В тот день я в первый раз целовал Мари
Дюплесси. В тот день я  видел  ее  последний  раз.  Я  ждал  Александра  и
прекрасную куртизанку. Но спустя несколько дней он пришел один.
  - В чем дело? - спросил я его. - Почему ты ее не привел?
  - Ее каприз прошел: она хотела поступить  в  театр.  Все  они  об  этом
мечтают! Но в театре надо учить роли, репетировать, играть  -  это  тяжкий
труд... А ведь куда легче встать в два часа пополудни, не  спеша  одеться,
сделать круг по Булонскому лесу, вернуться в город, пообедать  в  Кафе  де
Пари или у "Братьев-провансальцев", а оттуда отправиться  в  Водевиль  или
Жимназ, провести вечер в ложе, после театра поужинать и вернуться часам  к
трем утра домой, или отправиться к кому-нибудь, чем  заниматься  тем,  что
делает мадемуазель Марс! Моя дебютантка уже забыла о своем призвании...  И
потом, мне кажется, она очень больна.
  - Бедняжка!
  - Да, ты прав, что жалеешь ее. Она гораздо выше того  ремесла,  которым
вынуждена заниматься.
  - Надеюсь, ты испытываешь к ней не любовь?
  - Нет, скорее жалость, - ответил Александр.
  Больше я никогда не разговаривал с ним о Мари Дюплесси..."

  Дюма-сын придерживался гораздо более  строгих  правил,  чем  Дюма-отец.
Мари Дюплесси читала "Манон Леско". Она хотела заставить  этого  красивого
юношу играть при ней роль де Грие. Он  отказался.  А  чего  бы  он  хотел?
Перевоспитать ее? Убедить изменить свой образ жизни? Она, возможно, смогла
бы это сделать, так как была скорее сентиментальна, чем корыстна. Дюма сам
сказал о Мари: "Она была одна из  последних  представительниц  той  редкой
породы куртизанок, которые обладали сердцем".  Но  суммы,  потраченной  на
один вечер с Мари: билеты в театр, камелии,  конфеты,  ужин,  всевозможные
прихоти, - было достаточно, чтобы разорить молодого  Александра.  Он  мало
зарабатывал и был вынужден беспрестанно обращаться к отцу, который, хотя и
сам часто сидел без денег, все же давал ему время от  времени  записку  на
имя госпожи Порше - билетерши, продававшей его билеты, с  просьбой  выдать
сыну сто франков.

  Александр Дюма-сын - госпоже Порше: "Вы сказали,  сударыня:  "Потерпите
несколько дней". Но это равносильно тому, что попросить человека, которому
вот-вот отрубят голову, сплясать ригодон или сочинить каламбур.  Да  через
несколько дней я стану миллионером!  Я  получу  пятьсот  франков.  Если  я
обращаюсь к вам, если я надоедаю вам своими просьбами, так это потому, что
впал в такую нищету, что мог бы дать несколько очков вперед Иову,  а  ведь
он был самым бедным человеком древности. Если вы не пришлете  мне  с  моим
посланцем сто франков, я куплю на последние гроши кларнет и пуделя и  буду
давать представления под окнами вашего дома, написав большими  буквами  на
животе: "Подайте литератору, оставленному милостями госпожи Порше!" Хотели
бы вы, чтоб я представил вам в качестве залога свою голову? Чтоб я кричал:
"Да здравствует республика!"? Чтоб я женился на мадемуазель  Моралес?  Или
бы вы предпочли, чтоб я отправился в Одеон,  чтоб  я  восхищался  талантом
Кашарди, носил складные шляпы? Что бы вы мне ни приказали, я все выполню -
только пришлите мне эти сто франков. И еще лучше, если пришлете побольше.
  Ваш покорнейший слуга А.Дюма.
  Мне совершенно безразлично, пришлете ли вы эти сто франков серебром или
банковскими билетами, так что не утруждайте себя".

  Каждое утро Мари  Дюплесси  присылала  ему  приказ  на  день:  "Дорогой
Аде..." Из инициалов своего любовника она  сделала  прозвище.  Вечером  он
заезжал за ней. Они обедали, ехали в театр,  потом  снова  возвращались  в
будуар Мари, где в огромных  китайских  вазах  стояли  цветы  без  запаха.
"Однажды, - писал он, - я ушел от нее в восемь часов утра, и вскоре настал
день, когда я ушел от нее в полдень".

  Вы помните ль еще те ночи? Страсть пылала.
  И поцелуи жгли, и обрывался стон.
  Вас лихорадило. Потом глаза устало
  Вы закрывали вдруг и погружались в сон.
  (А.Дюма-сын, "Грехи юности".)

  Часто она не могла заснуть, выходила из спальни  в  пеньюаре  из  белой
шерсти, накинутом на голое  тело,  "садилась  на  ковер  перед  камином  и
грустно следила за игрой пламени в очаге". В такие  минуты  Дюма  страстно
любил ее. В другие он боялся оказаться обманутым. Он знал, что  она  часто
лжет  ему,  возможно  из  деликатности.  Штакельберг  по-прежнему  занимал
какое-то место в ее жизни, так же как и  человек  более  молодой  -  Эдуар
Перрего, по отцу - внук знаменитого финансиста, председателя  Французского
банка, по матери -  герцога  Тарентского.  На  розовой  бумаге,  сложенной
треугольником, Мари Дюплесси писала ему:

  "Вы доставили бы мне  большое  удовольствие,  дорогой  Эдуар,  если  бы
посетили меня сегодня вечером в Водевиле (ложа  _29). Не могу пообедать  с
тобой: чувствую себя очень  плохо".  И  на  бледно-голубой  бумаге:  "Нед,
дорогой, сегодня в Варьете будет совершенно необычайное  представление  по
случаю бенефиса  Буфф...  Ты  доставишь  мне  большое  удовольствие,  если
сможешь добыть для меня ложу. Ответь мне, дорогой друг, тысячу  рае  целую
твои глаза..."

  Неду она говорила: "Сегодня я проведу вечер с Зелией",  -  и  проводила
его с Дюма. С Дюма же она играла роль кающейся грешницы. Когда  однажды  у
нее спросили, почему она так любит лгать, она  расхохоталась  и  ответила:
"От лжи зубы белеют". Она тщательно пыталась "примирить любовь и дела".
  И для Дюма вслед за несколькими днями счастья потянулись долгие  месяцы
подозрений, тревог и угрызений совести. Он полагал, что разрывается  между
Любовью и Честью. Сколько суетности скрывают эти слова с большой буквы!
  К исходу второго месяца ласки сменились упреками. Теперь он реже  видел
Мари. Она чувствовала, что он отдаляется.

  "Дорогой Аде, - писала она, - почему ты не даешь о себе знать и  почему
ты не напишешь  мне  обо  всем  искренне?  Мне  кажется,  что  ты  мог  бы
относиться ко мне как к другу. В ожидании вестей от тебя нежно целую тебя,
как любовница или как друг - по твоему выбору. И в  любом  случае  остаюсь
преданной тебе Мари".

  30 августа 1844 года он решил порвать с ней.

  Александр Дюма-сын - Мари Дюплесси:
  "Дорогая Мари, я не настолько богат, чтобы  любить  вас  так,  как  мне
хотелось бы, и не настолько беден, чтобы быть любимым так, как хотелось бы
вам. И поэтому давайте забудем оба: вы - имя,  которое  вам  было,  должно
быть, почти безразлично  я  -  счастье,  которой  мне  больше  недоступно.
Бесполезно рассказывать вам, как мне грустно, потому что вы и сами знаете,
как я вас люблю. Итак, прощайте. Вы слишком благородны,  чтобы  не  понять
причин, побудивших меня написать вам это письмо, и слишком умны, чтобы  не
простить меня. С тысячью лучших воспоминаний.
  А.Д.
  30 августа. Полночь".

  Когда художник расстается с любимой  женщиной,  любовь  начинает  новую
жизнь в его воображении. Исчезнувшая Мари постоянно занимала мысли Аде.



Глава четвертая
ПУТЕШЕСТВИЕ ОТНЮДЬ НЕ СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ

  После разрыва отца с Идой  Ферье  и  сына  с  Мари  Дюплесси  оба  Дюма
съехались. Оба вели жизнь беспорядочную и ни в чем не стесняли друг друга.
Сын стал любовником  актрисы  Водевиля  Анаис  Льевенн.  Во  время  ужина,
который она давала у "Братьев-провансальцев", и была спровоцирована ссора,
которая кончилась дуэлью (приобретшей потом скандальную известность) между
талантливым журналистом Дюжарье, заведующим отделом  романов-фельетонов  в
"Пресс", и профессиональным бретером Роземоном де Бовалоном,  предательски
убившим своего противника, как говорили тогда,  по  приказу  и  за  деньги
соперничавших изданий. В борьбе за подписчиков газеты теперь не  гнушались
даже убийствами.
  Сначала Бовалон был оправдан, но решением кассационного суда  его  дело
передали руанскому суду, который приговорил его к восьми годам заключения.
Оба Дюма, вызванные на суд в  качестве  свидетелей,  приехали  в  Руан  со
своими любовницами, за что общественное мнение сурово осудило их.
  В письме Нестора Рокплана его брату Камиллу мы читаем:

  "Что до Дюма (отца), то он выставил себя  на  посмешище  своим  ответом
председателю суда.  "Ваша  профессия?"  -  спросили  его.  "Я  сказал  бы,
драматург,  если  б  не  жил  на  родине  Корнеля".  Гиацинт,  мой  актер,
спародировал эту плоскую остроту. Когда  его,  как  сержанта  национальной
гвардии, вызвали приносить присягу, он должен был объявить  о  роде  своих
занятий. И он ответил: "Я сказал бы, драматический актер, если  б  тут  не
было Брондо из Комеди Франсез".
  На этом процессе Дюма, который хотел выказать себя знатоком в  вопросах
чести,   человеком   рафинированным   и   завзятым   бретером,    навсегда
скомпрометировал само понятие "джентльмен", настолько он им злоупотреблял.
На премьере его пьесы "Дочь регента" первого же актера,  который  произнес
слово "джентльмен", ошикали и освистали...  Во  время  руанского  процесса
отец и сын Дюма и их дамы вели общее хозяйство..."

  Дюма-сын, должно быть, страдал от столь широкой гласности.
  В 1846 году отец и сын с радостью ухватились за возможность  уехать  из
Парижа. Они вместе совершили большое  путешествие  по  Испании  и  Алжиру.
Почему по Алжиру? Потому что граф Сальванди, министр просвещения,  посетив
эту прекрасную страну, заметил: "Как жаль, что об Алжире так  мало  знают!
Но  как  его  популяризировать?"  Его  спутник,  писатель  Ксавье  Мармье,
ответил: "А знаете, господин министр, что я сделал бы,  будь  я  на  вашем
месте? Я постарался бы  каким-нибу