шел
скорее из вежливости, чем из любопытства, и без всякой надежды. Но  стоило
ей пробыть на сцене пять минут,  как  он,  к  своему  великому  изумлению,
открыл в ней большую артистку. "Необычный, протяжный, чуть гнусавый голос,
напоминавший пение арабов, вначале казался монотонным, потом захватывал. У
нее была изящная фигура, гибкая талия (она не носила  корсета)  и  большие
черные глаза  ее лицо отражало внезапные переходы от нежности к ярости,  а
под искусственным румянцем можно  было  угадать  мертвенную  бледность  от
внутреннего страдания. Худые плечи, грудь почти плоская -  короче  говоря,
это была одна из тех  женщин,  о  которых  все  другие  говорят,  что  она
безобразна, и рядом с которой все красавицы кажутся ничтожными..."
  Он пошел поздравить ее и как только вернулся в Париж, заявил  Монтиньи,
что тот должен немедленно пригласить Декле в Жимназ. Монтиньи  не  проявил
энтузиазма. Дюма говорил, как о новой Дорваль, об актрисе,  от  которой  у
него, директора театра, осталось очень бледное воспоминание. Он  предложил
ей ангажемент на довольно невыгодных условиях. Дюма просил  Декле  принять
их, обещая, что напишет для нее  новую  пьесу.  Она  ответила,  что  Париж
внушает ей страх, что за границей она уверена в обожании публики, что  там
она играет, как считает нужным, без наблюдения  и  без  контроля,  что  ей
нравится жизнь богемы и что, кроме того, парижане найдут  ее  безобразной,
глупой и т.д.

  Дюма-сын - Эме Декле: "Вы не старая,  не  безобразная,  не  глупая   Вы
женщина, а это значит -  существо  нервное,  изменчивое  и  нерешительное.
Стоит Вам совершить какой-нибудь поступок, и Вы сразу же спрашиваете себя,
то ли Вы сделали, что нужно, и любопытство побуждает  Вас  испытать  новое
ощущение, которое даст тот же  результат,  что  и  предыдущее.  Теперь  Вы
спрашиваете себя, стоит ли Вам в самом деле поступить в Жимназ, и,  должно
быть. Вы будете довольны, если кто-нибудь внушит Вам другое  желание,  чем
то, что было у Вас вначале. Не рассчитывайте на меня Поскольку  мы  начали
откровенный разговор, то уж поставим все точки над "i". Знайте же,  почему
я интересуюсь Вами лично и Вашим талантом. Вы не только не слишком  старая
и не слишком безобразная для того, чтобы играть в  моих  или  еще  чьих-то
пьесах, - Вы как раз находитесь на той ступени, на  которой  женщина,  уже
десять лет пребывающая на подмостках,  может  и  должна  стать  артисткой.
Время от времени Вы грустите, и это происходит оттого, что Вы  переживаете
сейчас ту фазу жизни,  когда  человек  уже  чаще  оглядывается  назад,  не
решаясь смотреть вперед  Вы спрашиваете себя, не были ли Вы призваны Вашим
инстинктом, Вашим вкусом, Вашим умом, Вашей душой к тому, чтобы заниматься
совершенно другим делом. Быть красивой женщиной,  выступать  на  сцене  то
здесь, то там, иметь одного или нескольких любовников, выходить на  вызовы
публики после четвертого акта, расточать свою красоту, неизменно держа  на
замке свое сердце, до той поры, пока отыщется человек, достойный отомкнуть
шкатулку, - а он  никогда  не  отыщется,  -  все  это  может  продолжаться
какое-то время, может  создавать  иллюзию,  заменяя  действительную  жизнь
внешней суетой, но это не может длиться  вечно.  Наступает  момент  (и  Вы
подошли к нему), когда человек оглядывается  назад,  когда  он  спрашивает
себя" "Для чего все это?" - когда он насчитывает на своем пути уже  немало
похорон всех  разрядов,  когда  упряжь  кажется  ему  тяжелой,  когда  он,
сокрушается о несбывшихся мечтах,  когда  его  отчаяние  нашептывает  ему
"Слишком поздно!" И вот как раз в этот момент натуры  поистине  закаленные
обретают  новую   силу,   преображаются,   возрождаются   -   это   период
метаморфозы...
  Теперь, вместо того, чтобы оставаться кочующей актрисой  провинциальных
и заграничных театров,  которой  перепадают  лишь  крохи  после  парижских
премьер. Вы должны стать на твердую почву, сделаться мыслящей и увлеченной
артисткой Когда же Вам посчастливится напасть на пьесу, где Вы  обнаружите
свои личные впечатления, свой опыт, свои интимные чувства, Вы достанете из
шкатулки Ваше сердце, до тех пор дремавшее, и отдадите его на  растерзание
публике, а она потом вернет его Вам целым и невредимым для другого  Вашего
творения. Это не то счастье, мечту о котором Вы лелеяли в  тайниках  Вашей
души, это не абсолютное благо, но уже и не зло. Вы  будете  воздействовать
на ум, на чувства, на порывы, на самые благородные побуждения человеческой
души. Ваши средства - нечто мимолетное, неуловимое, но действие  их  будет
долгим, подобно действию  солнечного  луча  или  капли  дождя,  упавших  в
надлежащее время. Кто любит, тот знает, чего он хочет   тот,  кого  любят,
чувствует, что не ради одного только наслаждения - большего или меньшего -
один   живой   труп   отдается   другому   живому   трупу   в   пароксизме
самовоспроизведения. Вы не ожидали этой маленькой лекции. Я прочел ее Вам,
ибо считаю, что Вы способны понять ее и достойны  выслушать.  Вы  как  раз
достигли  той  самой  точки,  так  не  упустите  момента.  Вы  сейчас   на
перекрестке, откуда расходится множество путей, - выберите правильный,  то
есть  тот,  который  я  Вам  указываю.  Вы  скажете  мне  спасибо,   когда
действительно будете старухой..."

  В  этой  тираде  была  известная  доля   великолепной   самоуверенности
господина де Риона или Оливье де  Жалена,  но  в  основе  своей  она  была
искренней.
  Декле повиновалась. Она  возвратилась  из  Флоренции  и  отправилась  с
визитом к Монтиньи. Тот был разочарован.
  - Что это за женщину вы заставили меня принять в театр? - спросил он  у
Дюма. - Она явилась ко мне в шерстяном платье  в  серо-зеленую  клетку,  в
плаще  со  сборчатым  капюшоном,  какие  носят  нормандские  крестьянки...
Помилуйте! Меня страх берет. Никогда ей не  быть  ни  Дианой  де  Лис,  ни
Фру-Фру!
  - Терпение, терпение, - отвечал Дюма. - Вы еще увидите.
  Он был прав:  новый  дебют  Декле  стал  ее  триумфом.  Дюма-сын  после
нескольких репетиций возвратился к себе в Пюи. Напрасно Декле послала  ему
очаровательное письмо, прося его присутствовать 1 сентября  1869  года  на
премьере.

  Эме Декле - Дюма-сыну: "В среду в Жимназ дают  прекрасную  пьесу   небо
затянуто тучами  самое время ходить в театр. Все больше и больше  шумят  о
дебюте молодой актрисы  газеты в один  голос  объявляют  ее  очень  милой.
Будто бы в горле у нее - музыкальный инструмент. Те, кто слушал ее,  хотят
услышать вновь. Неужели это правда? Человек, который зайдет к Вам в Пюи  и
передаст это письмо, обещал мне привезти Вас, но можно ли верить обещаниям
этого человека? Господин Александр Дюма-сын, я Вас люблю.
  Ваша маленькая служанка, Эме Декле".

  Он не приехал. Она послала ему полный отчет:

  "Свершилось.  Уф!  Я  появлялась  на  сцене   в   красивейших   платьях
всевозможных цветов, с плюмажем в волосах, который делал меня  похожей  на
дрессированную собачку. Зал был набит до отказа...  Весь  вечер  я  щупала
свой пульс - не учащен ли он, -  ничего  подобного,  он  был  спокойный  и
ровный. Ни тревоги, ни страха,  ни  радости  -  ничего.  Мне  казалось,  я
возродилась к новой жизни  и вот опять  пустота.  О  я  несчастная!  После
спектакля директор сказал мне: "Получилось  не  хуже,  чем  у  Розы".  Это
немалый комплимент.  Он  хотел,  чтобы  я,  не  сходя  с  места,  продлила
контракт... Короче говоря, г-н Монтиньи собирается Вам писать, потому  что
сама я ничего толком не знаю, кроме  одного:  мне  доставляет  несказанное
удовольствие беседовать с Вами, мой нежный духовник..."

  Возобновление "Дианы де Лис" закрепило успех Декле. "Какая метаморфоза!
- писали критики. - Теперь это говорящая душа".  Ее  хвалили  за  верность
тона, прелесть неожиданных переходов, безукоризненную  технику.  Говорили,
что она много работала, пережила жестокие потрясения и что  знание  театра
позволило ей  "продемонстрировать  свой  суровый  жизненный  опыт".  Дюма,
гордый своей находкой, стал ее духовником. Ей хотелось бы большего: "Я так
сильно и так давно люблю Вас..." Но  он  боялся  любви  из  благодарности,
которая кончается размолвкой  он поддерживал отношения  на  уровне  нежной
дружбы. Она не чувствовала себя оскорбленной и даже благодарила его за то,
что он отверг в ней любовницу и  сохранил  друга.  "Как  хорошо,  что  все
устроилось  таким  образом!  Мне  не  доставило  бы  ни  малейшей  радости
предложить Вам жалкую рухлядь  -  тело  старой  женщины,  но  я  испытываю
бесконечное блаженство, любя Вас всей душой..." Этой старой  женщине  было
тридцать лет.
  Она не знала счастья.

  "Если не считать те годы страданий, когда я была девой радости, хотя  и
казалась благовоспитанной девицей, - с  тех  пор  как  я  сбежала  с  этой
галеры, мне не на что и не на кого  жаловаться.  Сколько  женщин  на  моем
месте благословляли бы небо! Я Чувствую  себя  хорошо   зал  каждый  вечер
полон, цветов и оваций столько, что они могли бы насытить всех театральных
минотавров - и что же? Мне все это безразлично!.. Как бы там ни было, этим
относительным  счастьем,   отсутствием   малейшей   тревоги,   независимым
положением - всем этим я обязана Вам... Кроме того, нравится это  Вам  или
нет, мне кажется, что я люблю Вас больше всего на свете..."

  Он был бы рад, если бы мог стать для нее "принцем", но он  изверился  в
любви вообще, а в особенности - в любви автора и актрисы. "Я  прошел  весь
свой путь, не нарушая этого тривиального запрета".
  В театре, полагал он,  есть  порядочные  женщины   есть  и  такие,  что
способны  увлечься  офицером,  финансистом,  атлетом,  актером   но  между
автором и актрисой существует  профессиональный  барьер.  Актрисы  слишком
заинтересованы в авторе, чтобы верить в искренность своей любви к нему  он
же,  столько  раз  видевший,   как   они   играли   трагедию,   вполголоса
перебрасываясь шутками со  своими  партнерами,  в  то  время  как  зрители
плакали, - он  не  может  в  своей  частной  жизни  принимать  всерьез  те
излияния, которые сам же корректировал  из  суфлерской  будки.  Он  должен
взволновать не сердце, а ум актрисы. За гранью  сердца  он  вновь  находит
простодушие и искреннюю дружбу.
  Декле утешала себя, измышляя роман, который мог бы сложиться  у  нее  с
Дюма-сыном  он же видел в ней только  гениальную  актрису,  чье  дарование
должно было развиться за счет подавленных  страстей.  Он  рекомендовал  ее
своим друзьям Мельяку и Галеви на главную роль в пьесе легкого жанра, хотя
и трогательной - "Фру-Фру". Она имела в  этой  роли  необычайный  успех  и
благодарила за него Дюма:

  "Знаете ли Вы, чем я обязана Вам, дорогое мое Провидение? Во-первых, Вы
меня придумали  во-вторых,  были  для  меня  поддержкой  после  всех  моих
неудач  Вы возвратили мне чувство  собственного  достоинства,  уважение  к
себе. Расплатившись за  проезд,  я,  несчастная  Мария  Египетская,  брела
ощупью в поисках дороги  Вы указали  мне  цель,  и  вот  благодаря  Вам  я
достигла ее. Многие люди, да и Вы сами, говорили  мне,  что  меня  считают
богатой. Не знаю, откуда взялась эта басня. Я и богатство! Это не вяжется.
Разве может женщина, подобная мне, сколотить состояние? Не бывает  мужчин,
которые дают по добрей воле, но бывают женщины, которые умеют заставить их
давать... Я бедна и горжусь этим. Однако  г-н  Монтиньи  прислал  мне  уже
третий контракт,  условия  -  превосходные.  Итак  -  долой  сплин,  долой
монастырь! Я зарабатываю на жизнь! А еще - я Вас люблю и умоляю: позвольте
мне любить Вас, ибо если человеку обеспечен хлеб  насущный,  если  желудок
может спать спокойно, те его сосед - несчастное сердце переживает жестокий
кризис. Огромное напряжение, необходимость тратить себя  каждый  вечер  не
только не утомляют его, а, наоборот, возбуждают. Любовный угар  доходит  у
меня до мозга, дурманит меня, и слова любви готовы сорваться с моих губ. Я
испытываю такую жажду нежности, ласки,  что  мне  страшно.  Это  маленькое
тощее тело таит в себе  неисчерпаемые  богатства,  они  душат  меня.  Кому
отдать их? Кому они могут быть нужны? Их не оценят  по  достоинству.  "Эти
люди недостойны Вас", - не раз говорили Вы  мне.  Я  верила  этому   потом
упрекала себя в гордости, в высокомерии  и  заставляла  себя  снизойти  до
какого-нибудь фата  но очень скоро я приходила в  себя,  вовремя  вспомнив
Ваши слова. Наконец-то я свижусь с Вами и Вы поддержите меня, ибо я хочу и
впредь быть достойной Ваших благодеяний..."

  В промежутках между спектаклями эта знаменитая и одинокая женщина  жила
за городом в обществе своих птиц, своего пуделя и  своей  старой  служанки
Цезарины.  Она  чувствовала  себя  несчастной,  никому   не   нужной    ее
переполняло горячее желание отдать  себя  кому-нибудь.  Она  просила  Дюма
вернуть ей силы и волю.

  "Вы  испытываете  на  себе  теперь  неизбежные  последствия,  логически
вытекающие  из  положения  независимой  женщины  -  для   женщины   самого
тягостного.  Женщина  рождена  для  подчинения  и   повиновения:   сначала
родителям, затем - мужу, со временем - ребенку, и всегда - долгу. Когда по
собственному побуждению или под дурным влиянием окружающих она выходит  за
рамки  своих  естественных   обязанностей,   когда   она   совершает   акт
освобождения, то, если она по натуре своей порочна, она будет все больше и
больше деградировать, пока не погибнет, истощив свои силы в разврате. Если
же ее просто свели с пути,  если  она  просто  не  устояла,  то  наступает
минута, когда она вдруг чувствует, что у нее есть другое назначение, когда
она страшится бездны, в которую увлекает ее стремительное падение, и когда
она зовет на помощь...
  ...Так думают и говорят женщины в  Вашем  положении,  и  коль  скоро  в
пределах их досягаемости или в поле их зрения оказывается мужчина, который
не вполне походит на окружающих и который еще вырастает в их глазах  из-за
охватившей их экзальтации, они восклицают  "Вот он  -  спаситель,  мессия!
Спасите меня! Спасите меня!" Я не безумец и не Бог и потому не  могу  быть
ни Вашим любовником, ни Вашим спасителем. Вы хотели бы ребенка. К счастью,
Вы не можете его иметь, ибо для Вас его появление на свет было  бы  весьма
кратковременным развлечением, для него же - весьма большим несчастьем.
  Дети становятся мужчинами - женщины не думают  об  этом  ни  когда  они
хотят детей, ни когда они их  производят  на  свет...  Вы  бесплодны,  тем
лучше. Вы не подарите жизнь ни развратнику, ни несчастному...
  Что Вам остается делать? Вам остается пользоваться  преимуществами  той
жизни, которую Вы себе устроили. Вы еще молоды, Вы красивы... Вы обладаете
большим запасом жизненных сил... у Вас  самый  обворожительный  голос,  Вы
очень умны. Будьте кокетливы, предельно кокетливы -  это  и  послужит  Вам
развлечением,  станет  Вашей  защитой  и  Вашей  местью  и,  поскольку  Вы
обладаете  настоящим  талантом,  очертя  голову  бросайтесь  в   работу...
Воспользуйтесь своей независимостью, чтобы  никогда  больше  не  продавать
себя, и старайтесь никому не жертвовать собой...
  В  заключение,  дорогое  дитя,  скажу  Вам:  человек  не  меняется,  он
приспосабливается к жизни. Приспособьте к жизни  все  свои  достоинства  и
недостатки... Станьте большой артисткой, то есть человеком, чье сердце - в
голове, а душа - в голосе, человеком, который играет на людских  чувствах,
как на инструменте. Оставайтесь, наконец, "роскошной женщиной", по  Вашему
выражению, все более и более шлифуя себя в обществе людей  интеллигентных,
в среде которых Вы может жить. Короче, не пытайтесь  стать  Лукрецией  или
Магдалиной. Довольствуйтесь тем, чтобы днем быть Нинон, вечером - Рашелью.
Это будет прекрасно..."

  Это был не добрый совет, но добрых советов не бывает. Никто  не  знает,
что потребно другому, никто не может навязать другому  определенный  образ
жизни. Иногда влияет  пример,  но  стареющий  писатель  не  может  служить
примером для молодой женщины, умирающей  от  тоски.  Ею  снова  овладевает
прежний демон, принявший облик  человека  из  "высшего  света",  высокого,
белокурого, с маленькой бородкой, сильного, мужественного.

  Декле - Дюма-сыну: "Наконец-то, мой добрый духовник, я  перестала  быть
ангелом... Теперь я думаю, что целомудрие несовместимо с моей  профессией.
Да и к тому же я слишком похудела..."

  Добрый  духовник  ответил  на  это,  как  сделал  бы  Виктор  Гюго,   -
доброжелательным нравоучением, не лишенным ораторского пафоса.

  Дюма-сын - Эме Декле: "Ах, бедная душа,  как  ты  бьешься!..  Насколько
сильнее тебе хочется плакать, чем смеяться, и как хорошо  ты  знаешь,  что
все это обман!.. Ты потеряешь теперь первые перья из твоих крыльев, только
начавших отрастать. А ты  еще  всерьез  намереваешься  уйти  в  монастырь.
Зачем? Ты там не останешься. К тому же для человека, у которого есть воля,
всюду монастырь. Настоящий монастырь - это уважение к себе. Здесь не нужны
ни решетки, ни  замки,  ни  исповедальни,  ни  священники.  Ты  не  любишь
человека, которому отдалась, и хочешь оправдать себя, насмехаясь над  ним!
Люби его по крайней мере, иначе запахи твоей постели - благоухание,  когда
есть любовь, зловоние - когда ее нет, - одурманят тебя  и,  проснувшись  в
одно прекрасное утро, не зная,  как  выбраться  из  всей  этой  грязи,  ты
напишешь  красивое  письмо,  где  перечислишь  все  свои  неосуществленные
идеалы, и покончишь с собой. Это будет конец, а быть может, и начало..."

  Жюльетта Друэ тоже однажды слышала обращенные к себе слова: "Мой ангел,
у которого отрастают крылья".
  Крылья беспомощно повисли, повисли навсегда, и Дюма перестал заниматься
Декле. К тому же война и смерть отца на несколько месяцев отрезали его  от
Парижа. Но в октябре 1871 года он поручил Декле роль в  одноактной  пьесе,
которую она называла "маленьким чудом" и которая  по  сей  день  сохраняет
свою власть над публикой: "Свадебный  гость".  Пьеса  отвечала  одному  из
самых сильных чувств Дюма. Идею ее выражала фраза: "Вот все, что  остается
от адюльтера, - ненависть у женщины, презрение - у мужчины. Но тогда зачем
это?" Приблизительно то  же  выскажет  позднее  в  "Парижанке"  Анри  Бек.
Требовалось известное мужество, чтобы защищать этот  тезис  перед  изрядно
развращенным обществом, считавшим, что любовь до гроба, которая  в  глазах
Дюма только и была настоящей любовью,  невероятна  и  смешна.  Влиятельный
критик Франсис Сарсе возражал. "Зачем? - повторял  Сарсе  вопрос  Дюма.  И
отвечал: - Ах, да хотя бы  затем,  чтобы  быть  счастливым  полгода,  год,
десять лет - сколько-нибудь". Он восхищался твердостью  руки,  мастерством
воплощения  он лишь упрекал Дюма в цинизме: "Его недостаток заключается  в
том, что он не любит женщин или - если хотите - Женщину. Для него  она  не
что  иное,  как  объект  для  вскрытия...  Все  это  сухо,   как   веревка
повешенного".
  Диагноз был точный. Дюма-сын не любил женщин: на  одних  он  жаловался,
других  осуждал,  что  касается  актрис,  то  они  были  для  него  только
исполнительницами. Ему важно хорошо изучить  женщину,  чтобы  добиться  от
нее, как от актрисы, нужных ему акцентов. Какое дивное искусство  театр  -
оркестр из живых  инструментов,  палитра  из  трепещущих  красок!  Героиня
"Свадебного гостя" Лидия, возмущенная трусостью своего бывшего  любовника,
который оставил ее, чтобы жениться, но был готов  обманывать  с  нею  свою
жену, обмахивается носовым платком, словно ей нечем дышать, потом вытирает
рот и бросает платок на стол с возгласом "фу!". После этого  она  говорит:
"Ах, если бы раньше знать то, что я узнала потом!.. Фу!.. Надо  избавиться
от этого господина, не так ли? Никогда больше не слышать  о  нем,  считать
его мертвым,  забыть,  что  он  когда-либо  существовал!  Мне  не  хватает
воздуха! Я  задыхаюсь!..  Никогда  не  думала,  что  можно  так  презирать
человека, которого так любила..."
  Это  "фу!"  на  репетициях  Декле  произносила   "поверхностно"