к плохо заботится о них отец. Он и сам видел, что  мать
ведет безупречную жизнь, тогда как отец сожительствует с  чужой  женщиной.
Он начинал смутно понимать, что его мать в чем-то  серьезно  обидели,  что
она жертва несправедливости. Дети никогда не говорят о том, что у  них  на
сердце, свое тщательно скрываемое горе они выдают лишь  припадками  гнева,
которые нам кажутся беспричинными. В сорок два  года  Дюма-сын  признается
своему другу, что он "так никогда и не простил отца".
  Когда  маленького  Александра  заставили  жить  под  одной   крышей   с
любовницей отца, он взбунтовался. Госпожа Крельсамер, пытавшаяся приручить
единокровного брата своей дочки, натолкнулась на  жестокое  сопротивление.
Она писала Дюма:

  "Мой друг, ты знаешь, как я люблю твоего сына, знаешь, что я с  ним  не
только не строга, а наоборот, очень снисходительна. Так вот, мой  друг,  я
должна тебе сказать, что ты не сможешь воспитать его дома. В самой  основе
его воспитания есть нечто порочное, и это необходимо исправить  как  можно
скорее. Он, несомненно, очень  бы  к  тебе  привязался,  если  бы  ты  мог
постоянно им заниматься, но сколько времени ты можешь ему  уделить?  Самое
большее - часа два в день... В  твое  отсутствие  никто  не  может  с  ним
сладить. Даже причесать его не удается. Не помогают ни просьбы, ни угрозы.
Он не хочет учиться читать и писать и предается шалостям с таким буйством,
что я зачастую вынуждена его бранить. Но самое худшее, корень всего зла  в
том, что ему разрешают видеться с матерью  по  воскресеньям  и  четвергам.
После свиданий с ней он возвращается еще более  своенравным,  капризным  и
угрюмым, чем обычно. Я твердо убеждена в том,  что  мать  настраивает  его
против нас и даже против тебя. Он больше не справляется о тебе, как бывало
в первые дни. Он думает лишь об одном - о матери. Все остальные  для  него
ничего не значат. Во вторник он вернулся домой в три часа, и - что  же  ты
думаешь? - завтра он снова идет к ней. Она  сама  придет  за  ним,  я  он,
наверное, останется у нее ночевать и проведет  гораздо  больше  времени  с
ней, чем без нее. Вот в чем корень зла, и день  ото  дня  положение  будет
лишь ухудшаться.
  Сегодня Адель водила его гулять... Он устроил  скандал,  требуя,  чтобы
она вела его к матери, вернулся весь в слезах,  разозлившись  оттого,  что
его желание не исполнили. Чем больше он ее видит, тем больше  ему  хочется
ее видеть и тем больше он отчуждается от тебя.  И  твердость,  которую  ты
было проявил, не принесет из-за этого никаких  плодов.  Ты  ставишь  между
собой и сыном женщину, которая все  свои  силы  направляет  на  то,  чтобы
вытеснить тебя из его сердца. И придет время, когда  ребенок,  исполненный
любви к матери, скажет тебе: "Ты разлучил меня с матерью, ты был жесток  к
ней". Вот чему его будут учить...
  Я глубоко убеждена в своей правоте, мой ангел, и будь я твоей женой,  а
этот ребенок - нашим сыном, я сказала бы то  же  самое.  Твой  мальчик  во
многих вещах обладает сообразительностью десятилетнего, но он всегда будет
верить матери во всем и скорее, чем тебе.  Если  ты  хочешь  предотвратить
это, нельзя терять времени, ты и сам потом  будешь  радоваться  тому,  что
разлучил его, по крайней мере на некоторое время, с матерью. Было бы очень
хорошо, если бы ты написал ей об этом. Целую тебя тысячекратно, мой ангел,
и не забудь порвать это письмо".

  Дюма, которому быстро наскучила эта борьба, решил снова поместить  сына
в  пансион.  Сначала  суд  департамента  Сены  выбрал   заведение   Вотье,
находившееся на  улице  Монтань-Сент-Женевьев.  Дюма-сын  описал  в  "Деле
Клемансо" последний день, который он провел с матерью, серебряные бокал  и
прибор, которые купила ему бедная женщина, узелок с  вещами,  который  она
ему приготовила: "Каждая из этих вещей говорила о деньгах, заработанных  в
поте лица, о работе, продолжавшийся далеко за полночь, а иногда и до зари.
Сознает ли человек, который делает матерью бедную девушку и заставляет  ее
содержать ребенка на свои заработки, сознает ли он всю меру своей вины?.."
Привыкший к нежной материнской опеке, мальчик глубоко страдал от  жестоких
нравов мужской школы, к которым никак не мог привыкнуть.



Глава шестая
ПАРИЖ В 1831 ГОДУ

  Париж не устраивала революция, остановившаяся на полпути. Как  и  Дюма,
столица дулась на режим.  Каждый  вечер  около  театров  Жимназ  и  Амбигю
мальчишки швыряли камнями в полицейских.  Театральная  публика  продолжала
волноваться.  Между  корифеями  романтизма  не  было  прежнего   единства.
Ламартии пустился в политику. Сент-Бев и  Гюго  не  разговаривали  друг  с
другом. В 1830 году Гюго, Виньи и Дюма образовали триумвират  драматургов.
Но триумвираты всегда недолговечны.  Как-то  Гюго  сказал  с  негодованием
Дюма:
  -  Веришь  ли,  но  этот  журналист  утверждает,  будто  Виньи   создал
историческую драму!
  - Вот дурак! - ответил Дюма. - Ведь все знают, что это сделал я.
  Триумф "Антони" "положил начало расколу среди молодых людей, которые до
сих пор сражались под общим знаменем,  вместе  пробивали  брешь  "Генрихом
III" и шли на приступ с "Эрнани". Теперь они разделились  на  две  группы:
сторонников господина Виктора  Гюго  и  сторонников  господина  Александра
Дюма, они больше не шли все, как один, на врага,  а  по  временам  и  сами
постреливали друг в друга". Отношения Дюма с братьями-писателями, несмотря
на его неиссякаемое добродушие, становились все более и более  натянутыми.
Многие завидовали его стремительному  возвышению,  некоторые,  а  их  было
немало, поговаривали, что он не заслужил такого  успеха.  Его  тильбюри  и
"тигр" [грум маленького роста] скорее раздражали  публику,  чем  забавляли
ее. Маленький рыжий Сент-Бев, критик с  тонким  и  требовательным  вкусом,
презрительно говорил: "Дюма? Да это так же легковесно, как завтрак вечного
холостяка.  "Христина"?  Второсортная  пьеса,  настолько  ниже   "Эрнани",
насколько иссоп ниже кедра". Суждение тем более суровое, что Сент-Беву  не
нравился и "Эрнани". Однако брешь пробил Дюма, и "Антони", что бы  там  ни
говорили, ничем не был  обязан  "Эрнани".  Дюма  рычал:  "Завтрак  вечного
холостяка"? Предоставьте мне заниматься стряпней, и  тогда  мы  посмотрим,
кто кого".
  Сам Гюго был по-прежнему дружелюбен и учтив с Дюма. Он считался  теперь
главой  романтической  школы.  Любое  предисловие  Виктора  Гюго  молодежь
принимала как приказ генерала армии.  Гюго  хотел  быть  мыслителем.  Дюма
довольствовался ролью развлекателя. "И хотел зарабатывать побольше денег",
как добавили бы его недоброжелатели. Он и правда в них нуждался, но только
для того, чтобы раздавать их направо и налево, расточать и мотать, а вовсе
не для того, чтобы копить.  Гюго,  великий  поэт,  вел  жизнь  бережливого
буржуа, Дюма - расточительного и беспутного  представителя  богемы.  И  по
вечерам в театре Гюго гораздо бдительнее, чем  Дюма,  следил  за  сборами.
"Виктор ужасен со своими постоянными заботами о сборах", - писал Фонтане в
"Дневнике". Но зато Гюго получал царские доходы.
  Дюма, прослушав "Марион Делорм" в чтении Гюго, заявил во  всеуслышание:
"Он нас всех оставил далеко позади! - и потом добавил тихо: - Ах, если  б,
в придачу к моему умению писать драмы, я бы еще умел так писать стихи!"  А
перечитав "Марион Делорм", объявил: "Я отдал бы год  жизни  за  каждый  из
этих великолепных актов, но  тем  не  менее  я  испытываю  к  Гюго  только
восхищение, живейшую дружбу и ни  крупицы  зависти..."  И  он  был  вполне
искренен. Настолько  искренен,  что,  прочитав  "Марион  Делорм",  захотел
переписать свою новую пьесу в стихах "Карл VII у своих  вассалов"  прозой.
Однако актеры отговорили его  от  этой  затеи,  и  20  октября  1831  года
состоялась премьера в Одеоне с величественной мадемуазель Жорж  в  главной
роли. Еще один сюжет, который он заимствовал из  раскрытой  наугад  книги.
Тема? Та же, что в "Андромахе" Расина. Женщина, влюбленная в человека,  не
отвечающего ей взаимностью, жаждет  его  смерти,  и  человек,  который  ее
безответно любит, совершает это убийство. Король Карл VII и Агнесса Сорель
введены в пьесу исключительно для завлекательности, а ее главные персонажи
- это жестокая Беранжера, ее муж  граф  Савуази  и  убийца  Якуб  Сарацин,
вывезенный графом из крестового похода. Крестоносец  когда-то  спас  Якубу
жизнь, но Сарацин любит Беранжеру  и,  подстрекаемый  ею,  убивает  своего
спасителя.  Пьеса  не  представляла  никакого  интереса,  за   исключением
нескольких удачных монологов  в  роли  Якуба,  где  речь  идет  о  расовых
предрассудках - вопросе, всегда волновавшем Дюма.
  Нельзя сказать, чтобы пьеса потерпела полный провал. Вовсе нет.  Но  на
премьере публика оказала ей ледяной прием.  Импозантная  мадемуазель  Жорж
играла Беранжеру, женщину двадцати пяти лет, хрупкую и  бледную,  -  роль,
явно рассчитанную на Мари Дорваль. Красавец Локруа исполнял роль  молодого
араба  Якуба  -  роль,  рассчитанную  на  Бокажа.  Этим  объяснялись   все
недостатки постановки.  Дневник  Фонтане:  "Пьеса  гораздо  ниже  обычного
уровня Дюма. Это "Отелло"  шиворот-навыворот,  вокруг  которого  накручено
невесть сколько классических и романтических перепевов. Своеобразие  ее  -
своеобразие инкрустации  по стилю она эклектична и орнаментальна".
  Дюма взял на премьеру сына в  надежде,  что  мальчик,  разделив  с  ним
триумф, вернет ему свою любовь.  Позже,  став  прославленным  драматургом,
Александр Дюма-сын вспомнит  этот  странный  вечер,  когда  он  все  время
повторял про себя: "Все это сделал папа", а потом они печально шли  пешком
домой по ночному Парижу, и большая  рука  отца,  сжимавшая  его  маленькую
ручку, слегка дрожала. "Папа несчастен", - думал мальчик.  Он  чувствовал,
что сейчас лучше не говорить о пьесе,  а  может,  и  не  говорить  вообще.
Публика тем не менее валила в Одеон.
  Для  художника,   если   только   он   не   отличается   исключительной
добросовестностью, склонность к мотовству опасна. Ибо тогда он не в  силах
противиться соблазну и берется за любые поделки, лишь  бы  за  них  хорошо
платили. К создателю "Антони", ставшему теперь признанным мастером  драмы,
обращались многие начинающие писатели с просьбой стать их соавтором.
  Проспер Губо, основатель известного  пансиона,  и  Жак  Бедэн,  банкир,
увлекающийся литературой, принесли Дюма черновой  набросок  драмы  "Ричард
Дарлингтон", развязку к которой они не могли придумать. Арель предложил на
главную роль Фредерика Леметра, Дюма переписал всю  пьесу  для  Фредерика.
Фредерик был актером совершенно иного  плана,  чем  Бокаж.  Чтобы  выгодно
оттенить талант актера, героя следовало сделать циником и  сверхчеловеком.
И Дюма перекроил для Леметра весь текст по его мерке. Так появились острые
диалоги и разящие реплики, в которых  Фредерик  был  так  силен.  Уже  шли
репетиции, а авторы все еще не знали, как им отделаться  от  Дженни,  жены
Ричарда. "Выбросьте ее из  окна",  -  посоветовал  Дюма.  Непреднамеренное
убийство стало кульминационным моментом пьесы. Луч зеленого  света,  падая
на лицо актера, придавал  ему  такой  устрашающий  вид,  что  Луиза  Нобле
(исполнительница роли Дженни) совершенно неподдельно вопила от ужаса.
  Фонтане,  который  присутствовал  на  последней   репетиции,   записал:
"Отменная  мелодрама  "Молодая  Франция"  -  кожаные  шляпы,  рединготы  с
огромными отворотами, взлохмаченные шевелюры, зеленые клеенчатые  плащи  -
ни дать ни взять ящерицы под дождем. Петрюс Борель и его поэзия. Уф!"
  Нагромождение ужасов действовало на публику: в  зале  лица  зеленели  и
искажались не меньше, чем на сцене. В конце пьесы Дюма, увидев, что  Мюссе
смертельно побледнел, спросил:
  - Что с тобой?
  - Я задыхаюсь, - ответил Мюссе.
  Сумма сборов была внушительной. Но Дюма  уже  предложили  новый  сюжет.
Бокаж, который сохранил самые приятные воспоминания  об  "Антони",  принес
ему набросок пьесы Анисе-Буржуа,  довольно  ловкого  драмодела.  Из  этого
наброска Дюма создал пьесу под названием "Тереза", в которой ему самому не
нравилось ничего, кроме одной роли молоденькой девушки  об этом образе  он
без ложной скромности говорил:
  - Это цветок того же сада, что Миранда в "Буре" и Клерхен в "Эгмонте".
  На  эту  роль  Бокаж  предложил  дебютантку,  по  его   словам,   очень
талантливую.
  - Как ее зовут? - спросил Дюма.
  - Вы ее вряд ли знаете. Ее  зовут  Ида   она  играет  на  Монмартре,  в
Бельвиле, но она очень способная, прелестная  и  прямо  создана  для  этой
роли.
  Прелестной Иду Ферье мог назвать только очень восторженный человек. Она
была маленького роста, дурно сложенная, привлекательного в  ней  только  и
было, что красивые глаза, хороший цвет лица да  густые  белокурые  волосы.
Она  пыталась  подражать  Дорваль,  ее   "выразительным   плечам",   "шее,
волнующейся как у горлицы". Но в ней не было неподражаемой  естественности
Мари.
  Настоящее имя Иды Ферье было Маргарита Ферран  она повсюду  таскала  за
собой свою мать-вдову. И хотя в "Терезе" у Иды была  маленькая  роль,  она
имела успех и после пьесы в волнении бросилась на шею автору, говоря,  что
"он обеспечил ее будущее". Тогда она еще не знала,  насколько  она  права.
Дюма повез ее ужинать, потом - к себе домой. Она стала его любовницей.  Он
гордился этой победой и не  уставал  восхищаться  молодостью,  красотой  и
поэтичностью своей новой возлюбленной. Его восхищало в ней все, вплоть  до
ее целомудрия. "Это статуя из хрусталя, - говорил он. - Вы  думаете,  снег
белый, лилии белые, алебастр белый?  Вы  ошибаетесь.  На  всем  свете  нет
ничего белее ручек мадемуазель Иды Ферье". Такие тирады вызывали улыбки.
  В "Терезе" Ида Ферье могла еще произвести впечатление. Став  любовницей
Дюма, она получила уверенность в том, что отныне у нее будет роль в каждой
новой пьесе ее друга, прекратила работать над ролями  и  опустилась  "ниже
уровня посредственности. Она стала карликовой Дорваль, точно  так  же  как
Мелинг  был  карликовым  Фредериком...  Она  стояла  на  сцене,  некрасиво
растопырив слишком длинные руки, и разевала огромный рот для  того,  чтобы
промямлить слова, смысла которых не понимала". Ида представляла  серьезную
опасность для Дюма. Пока романтики писали для талантливых актеров, им  все
сходило с рук. Банальная фраза, произнесенная Дорваль, потрясала  публику
в устах Иды Ферье она оставалась банальной. Драматургу  лучше  бороться  с
великим актером, чем  властвовать  над  посредственностью.  Это  усложняет
жизнь, зато спасает произведение.
  Из "Дневника" Фонтане мы узнаем, что частое соавторство  Дюма  вызывает
беспокойство в литературных кругах:

  "Понедельник, 6 февраля. Иду смотреть "Терезу" в  Опера-Комик...  Пьесу
хорошо принимают, тема ее,  как  всегда,  адюльтер,  только  на  этот  раз
двойной... Это пьеса Дюма, хотя у нее есть  и  другой  автор,  но  подписи
своей он не поставил, таково условие.
  Четверг, 16 февраля. Был у Дюма и завтракал с  ним,  его  красавицей  и
Губо... Потом у мадам Гэ. Дюма тоже был там и вел  серьезные  разговоры  о
республике и революции. Его хотят заставить заплатить за порох, который он
привез  из  Суассона:  отменная  шутка.  Он  привел  с   собой   господина
Анисе-Буржуа, его соавтора по "Терезе". Они собираются написать  совместно
еще четыре драмы. For  hame! [Позор! (англ.)]. Возвращался вместе с Дюма в
два часа. Лунный свет освещал нам путь".

  Когда Ида Ферье вторглась в жизнь Дюма, Белль Крельсамер  находилась  в
турне. Она вернулась - и  разразились  семейные  бури.  Женщинам,  которые
принимали бы квазивосточные привычки Дюма, было очень просто жить  с  ним.
Он требовал лишь одного - уважения к своему труду. Во  всем  остальном  он
был добр до слабости. С тех пор  как  у  него  завелись  деньги,  он  стал
кормить своих нынешних любовниц, бывших любовниц, их семьи,  своих  детей,
друзей, соавторов, льстецов. Это составляло целую орду нахлебников,  часто
неблагодарных. Когда не знали, где пообедать, говорили: "Пойдем  к  Дюма".
Его обычно заставали  за  работой.  На  каминной  Доске  лежали  последние
луидоры, оставшиеся от гонорара.
  - Дюма, мне нужны деньги, я их возьму, хорошо?
  - Пожалуйста.
  - Я верну их вам через неделю.
  - Как вам будет угодно.
  Он любил устраивать развлечения и участвовать в них. Король  Луи-Филипп
как-то дал костюмированный бал. Незадолго до карнавала Бокаж и все  друзья
принялись уговаривать Дюма, который после первых  успехов  в  театре  стал
набобом от литературы и которому очень нравилась эта роль, в свою очередь,
дать бал у себя дома. "У вашего  бала,  -  уверяли  друзья,  -  будут  два
преимущества: не придут те, кто ходит к  королю,  и  не  будет  Академии".
Препятствие заключалось в том, что  в  квартире  Дюма  было  всего  четыре
комнаты, а нужно было пригласить по  меньшей  мере  четыреста  человек.  К
счастью, на той же лестничной площадке  пустовала  квартира,  единственным
украшением которой были голубовато-серые обои.  Дюма  попросил  у  хозяина
дома  разрешения  использовать  ее  для  праздника  и  получил   согласие.
Оставалось только подготовить помещение.
  Самые прославленные художники того  времени:  Эжен  Делакруа,  Селестен
Нантейль, Декан, Бари, братья Жоанно, кузены Буланже были друзьями Дюма  и
участвовали в оформлении помещения. Каждый должен был написать картину  на
сюжет из произведения кого-нибудь из приглашенных  писателей.  Театральный
декоратор Сисери затянул стены холстом, и за несколько дней  до  праздника
художники  приступили  к  работе.  Пришли  все,  кроме  Делакруа,  который
появился только в последний день  и,  импровизируя,  создал  за  несколько
часов великолепную композицию.
  Оставалось решить еще один вопрос, впрочем,  самый  важный,  по  мнению
Дюма, очень-гордившегося своим поварским искусством и умением угостить,  а
именно - составить  меню  ужина.  Дюма,  разумеется,  сразу  пришла  мысль
сделать основой угощения дичь, которую он сам настреляет, - как говорится,
"и дешево и сердито".  Он  получил  у  Девиолена  разрешение  на  охоту  в
государственных лесах, отправился туда с  несколькими  друзьями  и  привез
девять косуль и трех зайцев.
  Как и в день своего  первого  приезда  в  Париж,  он  решил  обеспечить
остальное меню путем товарообмена. Он послал  за  знаменитым  ресторатором
Шеве, и тот согласился за трех косуль поставить ему  либо  семгу  весом  в
тридцать ливров, либо севрюгу в пятьдесят. Четвертую  косулю  обменяли  на
гигантское заливное, а пять оставшихся зажарили и подали на стол  целиком.
Заботу обо всех остальных приготовлениях возложили  на  хозяйку  дома,  то
есть на Белль Крельсамер.
  Она постановила, что маскарадный костюм или хотя бы венецианское домино
обязательны для всех приглашенных. Самые прославленные и красивые  актрисы
Парижа обещали прийти. Светские женщины выпрашивали  приглашения.  К  семи
часам вечера Шеве соорудил буфет, достойный трапезной Гаргантюа. Три сотни
бутылок бордо подогревались, три сотни бутылок  бургундского  охлаждались,
пятьсот бутылок шампанского стояли на льду. В обеих квартирах, утопающих в
цветах, играли оркестры.
  К полуночи, когда съехались все гости,  бал  являл  собой  удивительное
зрелище. Там были все великие люди Парижа, не только художники, писатели и
актеры, но и такие серьезные люди,  как  Лафайет,  Одилон  Барро,  Франсуа
Бюлоз из "Ревю де Де Монд", доктор Верон из "Ревю  де  Пари".  Мадемуазель
Марс, Жоанни, Мишло, Фирмен явились в костюмах, в  которых  они  играли  в
"Генрихе III и его дворе". Молодые актрисы были вне себя от счастья, когда
за ними ухаживал Лафайет, и в один голос твердили, что  он,  должно  быть,
такой же галантный и любезный, каким  бывал  до  революции  1789  года  на
придворных  балах  в  Версале.  Россини,  одетый  Фигаро,   соперничал   в
популярности с Лафайетом.
  Никакой фантазии не хватит вообразить,  что  это  был  за  бал.  Газета
"Артист" писала:

  "Будь  вы  принцем