етировать  "Даму  с
камелиями". Фехтер согласился играть Армана   роль  Маргариты  Готье  была
поручена Анаис Фаргей. Актриса была в должной мере красива, но  раздражала
Дюма своей глупостью.
  - Ах, скажите, - спрашивала она, - неужели эта девица  все  пять  актов
будет выплевывать свои легкие?
  - Простите, мадемуазель, но ведь это происходит с ней  только  в  пятом
акте - когда она при смерти.
  - Пусть так. Но коль скоро вы вращались в этом кругу, сделайте милость,
расскажите мне о нравах этих девиц - я о них ничего не знаю.
  - Честное слово, мадемуазель, если вы не узнали их до сих пор, пока  вы
молоды, то не узнаете уже никогда.
  Она стала до того невыносима, что автор и директор единодушно  порешили
искать другую Маргариту. Фехтер предложил госпожу Дош.
  - Вот это мысль! - сказал Буффе. - Дош крайне соблазнительна.  Это  как
раз то, что нужно. Но где, черт возьми, ее отыскать? Я не знаю,  куда  она
девалась.
  - А я знаю, - заявил Фехтер. - Она в Англии. Я поеду за ней.
  Карьера    госпожи    Дош    была    весьма    необычна.     Урожденная
Мари-Шарлотта-Эжени Планкет, она происходила из знатной ирландской  семьи,
обосновавшейся в Бельгии. Там она и родилась. Когда ей  было  четырнадцать
лет, умер ее отец, и она решила "податься в театр". Ее приняли. В возрасте
семнадцати лет, она вышла замуж за композитора Александра Доша  [Александр
Пьер Жозеф Дош (1799-1849 гг.)  его жена,  которая  ухитрялась  всю  жизнь
уменьшать свои возраст на два года,  родилась  в  Брюсселе  в  1821  году
умерла она в Париже в 1900 году (прим.авт.)], главного дирижера  Водевиля,
сорокалетнего вдовца, но этот брак окончился катастрофой. Два года  спустя
Дош эмигрировал в Россию, бросив жену-подростка, которая обманывала его  с
поистине изумительной ловкостью. Публика продолжала рукоплескать  "малютке
Дош",  ее  лебединой  шее  и  осиной   талии.   Эта   актриса-аристократка
восхитительно одевалась, составила себе  прекрасную  библиотеку,  покупала
картины мастеров и помогала своим бедствующим товарищам-актерам.
  Разочаровавшись в ролях, которые ей предлагали в Париже, она  уехала  в
Лондон, по слухам, приняв решение  больше  не  появляться  на  подмостках.
Фехтер отправился к ней и рассказал о "Даме  с  камелиями".  "Все  актрисы
Парижа отказались от этой роли. Не хочешь ли  ты  попытать  счастья?"  Она
прослушала пьесу, аплодировала, плакала, немедля  уложила  чемоданы  и  на
следующий же день по приезде в Париж начала репетировать. "Все у нее  было
в избытке, - говорил позднее Дюма-сын, -  молодость,  красота,  обаяние  и
талант... Когда она играла эту  роль,  казалось,  будто  она  написала  ее
сама". Но директор театра Буффе не очень-то обнадеживал.
  - Да что там! - говорил он госпоже Дош. - Вы  будете  играть  "Даму"  в
очередь с "Уистити", то есть через два дня на  третий,  а  быть  может,  и
всего только раз двенадцать-тринадцать.
  Остальные исполнители не скрывали  тревоги.  Смелый  сюжет  казался  им
неприемлемым. И цензура - увы! - разделяла это мнение. Суровый и надменный
Леон Фоше, занимавший в 1851 году пост министра полиции,  запретил  пьесу.
Это произошло до  государственного  переворота,  и  Дюма-отец  был  еще  в
довольно хороших отношениях с принцем-президентом. Сын, придя в  отчаяние,
послал на переговоры отца. Однако цензор, господин де Бофор,  заявил,  что
не  может  допустить  такого  скандала,  хотя  бы  ради  репутации   обоих
Александров Дюма.
  - Если мы разрешим представить подобную пьесу, то публика еще до  конца
второго акта начнет швырять на сцену скамейки.
  - В один прекрасный  день,  -  заявил  Дюма-сын,  -  появится  министр,
достаточно умный для того, чтобы разрешить мою  пьесу.  Приглашаю  вас  на
спектакль, он будет иметь грандиозный успех.
  - Я желаю вам этого, сударь, но не могу в это поверить.
  Госпожа Дош близко познакомилась  в  Лондоне  с  Луи-Наполеоном  и  его
министром внутренних дел Персиньи. Она принялась хлопотать за свою пьесу.
  - Пусть этой девочке вернут ее роль, - заявил Персиньи.
  На одну из репетиций явился  Морни.  Он  был  не  робкого  десятка,  но
потребовал "на всякий случай" свидетельство  о  морали  за  подписью  трех
видных писателей. Дюма-сын отправился к Жюлю Жанену, Леону Гозлану и Эмилю
Ожье  они прочитали пьесу и рекомендовали ее  к  постановке.  Несмотря  на
тройное поручительство,  Леон  Фоше  оставался  непоколебим.  Наступило  2
декабря. Луи-Наполеон провозгласил себя пожизненным президентом,  затем  -
императором.  Морни  занял  место  Фоше.  Три  дня  спустя  после   своего
назначения сводный брат императора снял запрет с пьесы.
  Успех ее был поразителен  автора  наперебой  вызывали,  забрасывая  его
мокрыми от слез букетами, "которые женщины, -  говорит  Теофиль  Готье,  -
срывали со своей груди".

  "Мари Дюплесси удостоилась, наконец, памятника,  которого  мы  для  нее
добивались. Поэт заменил скульптора, только вместо тела мы получили  душу,
и госпожа Дош дала ей очаровательное воплощение... Наивысшую  честь  поэту
делает то, что во всех пяти актах его пьесы нет ни  малейшей  интриги,  ни
малейшей неожиданности, ни малейшего усложнения... Что касается  идеи,  то
она такая же древняя, как сама любовь, и такая же вечно  юная.  По  правде
говоря, это не идея, а чувство. Должно  быть,  драмоделы  крайне  изумлены
успехом этой пьесы,  которого  они  не  могут  себе  объяснить  и  который
опровергает все их теории. Бессмертная история влюбленной  куртизанки,  ты
всегда будешь искушать поэтов!.. Понадобилось немалое искусство,  чтобы  в
наше время - время засилья англо-женевского  ханжества  -  представить  на
театре сцены современной жизни так, как они происходят в действительности,
не сглаживая их никакими  увертками...  Диалог  усеян  свежими  остротами,
которые поражают своей неожиданностью,  полон  словесных  стычек,  реплики
звенят и мечут искры, как скрещенные клинки. Во всем чувствуется  молодой,
ясный ум, который не маринует свои остроты по три года в записной  книжке,
дожидаясь возможности пустить их в ход".

  Госпожа Дош на самом деле потеряла сознание,  а  Фехтер  в  неистовстве
отчаяния порвал ей кружев на шесть  тысяч  франков.  У  выхода  Александра
ждали друзья, чтобы вместе с  ним  отпраздновать  успех.  Но  он  попросил
извинить его. "Я ужинаю с одной женщиной", - сказал  он  им.  Эта  женщина
была его мать - Катрина Лабе. "В тот  вечер  мы  пировали  по-венециански!
Чудесная еда - ломтик ветчины, чечевица с прованским  маслом,  швейцарский
сыр и чернослив. В жизни своей так вкусно не  ужинал!"  Отцу,  который  не
хотел  покидать  Брюсселя,  пока  не  будет  подписано  его  соглашение  с
кредиторами, он телеграфировал:

  "Большой, большой успех! Такой  большой,  что  мне  казалось,  будто  я
присутствую на премьере одного из твоих произведений!" Дюма-отец  ответил:
"Мое лучшее произведение - это ты, мой дорогой сын!"

  Некоторое время спустя Дежазе, находившаяся в Брюсселе,  присутствовала
там на премьере "Дамы с камелиями" и встретила в театре старшего Дюма.  Он
сиял от радости.

  Дюма-отец - Дюма-сыну:
  "Дорогой друг! Весь вчерашний вечер я провел в обществе госпожи  Паска.
Мы только и говорили что о тебе, о твоем успехе, о твоих венках, о вызовах
публики, о таланте госпожи Дош, о гении Фехтера. Все это великолепно. Г-жа
Паска сказала мне, что ты  дважды  виделся  с  Морни.  Постарайся  все  же
получить крест [Дюма-сын был награжден  орденом  только  14  августа  1857
года]: он тебе не помешает. Еще одно преимущество, какое я  вижу  во  всем
этом, - у тебя заведутся деньги, и ты сможешь немного развязать себе руки.
Если ты упорядочишь свой бюджет, отнеси сто франков, что я однажды прислал
тебе (с улицы Энгиен) на улицу Лаваль..."

  Готье был не единственным критиком, восхвалявшим  "Даму  с  камелиями".
Жюль Жанен говорил "о живости тона, о безупречной  правдивости,  благодаря
которым эта пьеса о легких связях стала событием в  литературе".  Господин
Прюдом был шокирован  и  нападал  на  автора  за  то,  что  он  возвеличил
куртизанку. В том же самом Водевиле в  следующем  сезоне  была  поставлена
пьеса-антитезис "Мраморные девы"  Теодора  Барьера  и  Ламберта-Тибу,  где
девиц легкого  поведения  ставили  на  место:  "Черт  побери!  Этому  пора
положить  конец.  Ну-ка,  барышни,  отойдите  в  сторонку,  откатите  свои
экипажи! Дорогу порядочным женщинам, которые ходят пешком!"
  В действительности, когда Дюма-сын писал  "Даму  с  камелиями",  он  не
собирался ни нападать на куртизанок, ни защищать их. В  то  время  он  был
глубоко удручен смертью обаятельного и беззащитного создания,  которое  он
любил. Он живописал жизнь и собственное  сердце.  Разве  эта  смерть  была
аморальна? Или эта попытка искупления достойна порицания?  Почему?  "Автор
здесь не становится ни адвокатом, ни  публичным  проповедником   он  всего
только художник, и  тем  лучше..."  Он  трепещет  от  сочувствия  к  своей
героине. Он не судит ее: он полон дружеских чувств и жалости.  Лишь  много
лет спустя пьеса переродится в сознании  автора,  и  романтический  юноша,
постарев, станет беспощадным моралистом.



Глава третья
"МУШКЕТЕР"

  Творение твое, блестяще, необъятно,
  Играет красками, исполнено огня.
  Виктор Гюго

  Случается, что исторические потрясения производят  глубокие  трещины  в
обществе. Тем, у кого хватает  сил,  удается  через  них  перебраться,  но
зачастую им приходится нелегко на  другой  стороне.  Революция  1848  года
обозначила  четкий  рубеж  в  жизни  Франции.  Смена  декораций:  небесный
машинист спрятал в колосники двор Луи-Филиппа. Смена актеров: правят новые
люди. Меняются вкусы публики. Виктор  Гюго  оказался  на  высоте:  уйдя  в
изгнание, он обновил  свое  творчество,  исполненное  пафоса  политической
борьбы. Бальзак избежал новых треволнений, скончавшись  в  пятьдесят  один
год. Что касается Дюма-отца, то он вернулся  из  Брюсселя  все  тот  же  -
полный надежд и планов.
  Ему не терпится  вновь  увидеть  друзей,  бульвары,  милую  его  сердцу
сутолоку. Но на что жить?  Первой  его  мыслью  было  основать  ежедневную
вечернюю газету "Мушкетер". Подписная цена - 36 франков для Парижа,  40  -
для провинции. Редакция в "Золотом доме", улица Лаффит,  _1. "Золотой дом"
был знаменитый  ресторан   в  прилегающей  к  нему  четырехугольной  башне
помещалась редакция, а этажом выше - квартира  Александра  Дюма.  Название
для газеты было выбрано удачно. Публика тотчас же  вспомнила  Дюма-отца  и
самый знаменитый из его романов.  Над  заголовком  был  нарисован  сидящий
мушкетер. Первый номер возвещал, что  в  ближайшее  время  выйдут  в  свет
пятьдесят томов "Мемуаров" Александра Дюма. "Пятьдесят томов! - воскликнул
Мери. - Это значит, что он выплеснет  на  публику  двадцать  пять  бутылок
воды..."
  Не приходилось сомневаться, что в "Мемуарах" окажется "вода" и  крепкое
вино авторского  темперамента  будет  разбавлено   однако  публика  любила
"воду" Дюма, а кроме  того,  список  остальных  сотрудников  редакции  был
блистателен: Александр Дюма-сын, Жерар де Нерваль,  Октав  Фейе,  Роже  де
Бовуар, Морис Санд, Анри Рошфор, Альфред Асслин, Орельен Шолль и Теодор де
Банвиль. С первых же дней успех газеты стал очевиден.
  - В наши дни основывать газету? Невозможно, - изрекали авгуры.
  - Если бы это было возможно, разве я бы за это взялся? - отвечал Дюма.
  На первом этаже "Золотого дома" на двери  красовалась  белая  картонная
табличка, надписанная рукою  патрона:  "МУШКЕТЕР".  Пожалуйста,  поверните
ручку". Поворачивали ручку и попадали в небольшую прихожую, где  помещался
стол из некрашеного  дерева,  а  за  ним  -  двое-трое  служащих.  За  так
называемой кассой на соломенном табурете восседал Мишель, бывший  садовник
из замка "Монте-Кристо". Почему именно Мишель? Требовался бухгалтер  -  на
его место посадили садовника. "Я нашел то, что мне нужно, - заявил Дюма. -
Мишель не умеет считать. Я сделаю его кассиром "Мушкетера".
  В самом деле, умение считать было здесь  ни  к  чему:  касса  неизменно
пустовала. Дюма основал "Мушкетера", имея капитал в три тысячи франков: ни
один человек в редакции не получал жалованья.
  И все же "Мушкетер" выходил ежедневно и  неукоснительно.  Каким  чудом?
Денег в редакции не видели, однако ни в бумаге, ни в перьях недостатка  не
было. Сотрудники, не получавшие ни гроша, добросовестно  сидели  на  своих
местах. Дюма довольствовался тем, что сулил им всем славу, был с  ними  на
"ты", - и все работали. Поначалу  администратор  Мартине  в  растерянности
время от времени забегал к Дюма, чтобы сообщить ему:
  - Мсье Дюма, у меня нет денег.
  - Как? - восклицал Дюма. - А подписка? А розничная продажа?
  - Дорогой мэтр, десять минут назад вы забрали у меня триста  франков  -
все утреннее поступление.
  - Конечно! Я отдал вчера тысячу франков за переписку.
  В самом деле, Дюма, живший на третьем этаже,  день-деньской  просиживал
за еловым столом, одетый лишь в панталоны со штрипками и розовую  рубашку,
и без устали строчил километры своих "Мемуаров". Он получал  удовольствие,
возрождая к жизни своего отца, свою мать,  Вилле-Коттре,  свое  детство  в
лесной глуши,  браконьеров,  свои  первые  шаги  в  театре.  Мимоходом  он
набрасывал портреты: портрет Левена, портрет Удара,  портрет  Луи-Филиппа,
портрет Мари Дорваль. Он делал  пространные  отступления,  рассказывая  со
всеми подробностями жизнь Байрона,  юность  Виктора  Гюго.  Все  это  было
весьма бессистемно, но живо, красочно, увлекательно, а некоторые  страницы
(например, те, что посвящены Дорваль) просто превосходны.  Одновременно  с
воспоминаниями он опубликовал романы  "Парижские  могикане"  (совместно  с
Бокажем),  "Соратники  Иегу",  серию  очерков  "Великие  люди  в  домашнем
халате", для  которой  с  блокнотом  в  руках  отправился  интервьюировать
Делакруа. Тот стонал: "Этот ужасный Дюма, который не выпускает из рук свою
добычу, явился ко мне в полночь с расспросами, размахивая  блокнотом.  Бог
его знает, как он воспользуется подробностями, которые я по  глупости  ему
сообщил! Я очень его люблю, но сам сделан из другого теста..."
  Его читатели сохраняли ему верность, и тираж "Мушкетера" достиг  десяти
тысяч экземпляров. По тем тяжелым временам это было много. Самые серьезные
люди интересовались газетой. Ламартин писал Дюма:

  "Вы спрашиваете мое мнение о вашей газете. У меня есть мнение о  вещах,
посильных  человеку,  у  меня  его  нет  о  чудесах.  Вы  совершили  нечто
сверхчеловеческое. Мое мнение -  это  восклицательный  знак!  Люди  искали
вечный двигатель, вы  нашли  нечто  лучшее  -  искусство  вечно  изумлять!
Прощайте. Живите, то есть пишите. Вы всегда найдете во  мне  восторженного
читателя..." Виктор Гюго прислал ему  с  острова  Джерси  свое  высочайшее
благословение: "Дорогой Дюма, читаю Вашу газету. Вы вернули нам  Вольтера.
Это огромное утешение для униженной и  загубленной  Франции.  Vale  et  me
ama!" [Будьте здоровы и любите меня! (лат.)].

  Поначалу дела с  газетой  шли  так  хорошо,  что  влиятельные  газетные
директора Мильо, Вильмессан предложили Дюма  купить  у  него  "Мушкетера",
сохранив за ним  место  сотрудника  с  очень  высоким  окладом.  Это  была
неожиданная  улыбка  фортуны,  надежная  гарантия   от   его   собственных
сумасбродств. Он отказал не без высокомерия.

  "Мой дорогой собрат, - писал он Вильмессану. - То, что предлагаешь  мне
ты и что предлагает Мильо - этот превосходный человек с  поистине  золотым
сердцем, - великолепно. Однако я  всю  жизнь  мечтал  иметь  свою  газету,
собственную газету, наконец-то она у меня есть и самое  меньшее,  что  она
может мне принести, - это миллион франков в год. Я еще не взял  ни  одного
су из гонораров за мои статьи  если считать по сорок су за строку,  то  со
дня основания "Мушкетера" я заработал двести тысяч франков  я  преспокойно
оставляю эту сумму в кассе, чтобы через месяц взять оттуда  сразу  пятьсот
тысяч. При  этих  обстоятельствах  я  не  нуждаюсь  ни  в  деньгах,  ни  в
директорах  "Мушкетер" - это золотое дно, и я  намерен  разрабатывать  его
сам..."

  Чудеса не могут длиться вечно - тогда бы они перестали  быть  чудесами.
Самым преданным сотрудникам надоело дружеское "тыканье" вместо  жалованья.
Они исчезали один за другим. Подписчики - тоже. Их потчевали одним  только
Дюма-отцом. При всей их любви к нему они не  желали  довольствоваться  его
стряпней в качестве единственной духовной пищи. В конце концов  сотрудники
и рассыльные обратились в массовое бегство.  Дюма  горько  сетовал  на  их
"неблагодарность". В 1857 году "Мушкетер" пошел ко дну.
  В поисках утешения Дюма  часто  выезжал  в  свет,  обедал  в  обществе,
упивался собственным красноречием. Он "проговаривал" статьи,  которые  ему
больше негде было печатать. Его можно было встретить у принцессы Матильды
будучи двоюродной сестрой Наполеона III, она тем не менее разрешала у себя
в доме фрондировать  против  Второй  империи.  Дюма  рядился  там  в  тогу
политического деятеля  он заявлял, что благодаря своей популярности  столь
же могуществен, как император. "Зовите меня  просто  Дюма,  -  говорил  он
принцессе Матильде, - вот уже  двадцать  пять  лет,  как  я  тружусь  ради
этого".
  Он сочинял политические эпиграммы:

  На родственников этих глядя,
  Мы видим разницу одну:
  Захватывал столицы дядя,
  Племянник захватил казну.

  Это не нравилось ни принцессе, ни высокомерному Вьель-Кастелю,  который
злобно отмечал в своем "Дневнике":

  "Большая ошибка - принимать Дюма и разрешать ему такой заносчивый тон".
Но в глазах принцессы и в глазах толпы он оставался  великим  Дюма.  Он  с
презрением отзывался о Наполеоне III, "Гюго, - говорил он,  -  опубликовал
великолепные вещи о Наполеоне  я посвящаю ему еще более сильные  строки  в
своих мемуарах... Этот  комедиант  оказался  попросту  малодушным:  будучи
претендентом, он глупейшим образом позволил себя арестовать. Ему надо было
поступить по-моему - вооружиться пистолетом. В 1830 году я один взял город
Суассон, пригрозив коменданту, что пристрелю его..."

  В конце концов он и сам в это поверил.
  Он поносил императора за то, что тот недостаточно почитает  художников.
После одного из таких страстных выпадов против  режима  кто-то  спросил  у
принцессы Матильды, не поссорилась ли она с Дюма. Она ответила с  улыбкой:
"Думаю, что поссорилась насмерть... Сегодня он у меня обедает". Начиная  с
1857 года она стала принимать у себя Дюма-сына. Она хотела представить его
императору, чтобы тот наградил его орденом. Дюма-сын  отказался,  ссылаясь
на свою гордость, на свою робость. И все же 14 августа 1857  года  он  был
награжден  в качестве поручителя он избрал своего отца.

  Дюма-отец - Дюма-сыну:
  "Дорогой мой сын! Три дня назад  я  получил  твой  крест  и  разрешение
произвести тебя в кавалеры. Когда  ты  вернешься,  я  обниму  тебя  нежнее
обычного, если только это возможно, и церемония будет совершена".

  У Дюма-отца поводов для гордости было хоть отбавляй. Когда  во  Францию
прибыла английская королева и ее просили назвать пьесу, которую можно было
бы представить  в  ее  честь  в  Сен-Клу,  Виктория  выбрала  "Воспитанниц
Сен-Сирского дома". Эту комедию сыграли на официальном приеме в  замке,  и
монархиня изъявила  свой  восторг.  "Я  знаю,  -  говорил  Дюма  (которого
император не удостоил приглашения), - я знаю, что  было  бы  королеве  еще
приятнее, чем увидеть мою пьесу, -  увидеть  меня  самого,  и,  по  правде
говоря, мне  это  было  бы  тоже  приятно.  Женщина  столь  замечательная,
которая, быть может, станет самой знаменитой женщиной нашего века,  должна
была встретиться с величайшим человеком Франции. Досадно, что она уезжает,
не увидев лучшего, что есть в нашей стране".
  Для Дюма-отца не было тайной, что Дюма-сын  частенько  навещал  Катрину
Лабе. Бывшая белошвейка с Итальянской площади,  уйдя  на  покой,  достойно
встретила ста