о. Назначьте  день,  час,  я
буду Вас ждать. Что еще? Скажите, чего Вы хотите  от  меня.  Я  готов  это
сделать. Я сделал бы это для Вас, если бы во всем мире были только Вы да я
- и если бы мир принадлежал мне. Я с превеликим удовольствием отдал бы Вам
полмира, даже три четверти его.
  Но существуют другие люди, и у других людей есть  свои  интересы,  свои
пристрастия, свои заблуждения,  свои  привычки.  Над  другими  я  не  имею
никакой власти... Все, что я сам в силах сделать, я делаю  но я не люблю и
не хочу получать отказ, даже прося за другого".

  Написано не без изящества - лучше, чем "Багдадская  принцесса".  А  вот
письмо  журналисту  монархистского  толка,  которого   шокировала   пьеса,
написанная Дюма-сыном по мотивам романа "Жозеф Бальзамо" Дюма-отца.

  Пюи, 24 сентября 1878 года: "Мы живем в такое  время,  когда  никто  не
может сказать правду, не рискуя оскорбить убеждения  какой-либо  группы...
Поскольку мы живем в республике, в настоящее время среди роялистов принято
считать, что все монархи были ангелами - даже Людовик  XV.  Нашлись  люди,
заявившие мне, что г-жа Дюбарри была очень  хорошо  воспитанной  особой  и
что,  приписывая  несколько  скабрезные  слова  этой  женщине,  говорившей
королю: "Франция, твой  кофе  сбежал  к  чертовой  матери"  -  а  г-же  де
Лавальер,  когда  последняя  после  восшествия  на  престол  Людовика  XVI
принесла ей приказ об изгнании: "Чертовски скверное начало  царствования",
- нашлись люди, заявившие, что я оклеветал эту бывшую публичную  девку,  о
которой  так  замечательно  сказал  Ламартин:  "Так  умерла  эта  женщина,
обесчестив одновременно и трон и эшафот".
  Что я, по-вашему, должен ответить на это? С  одной  стороны,  нарисовав
Жильбера, я оклеветал народ, добрый народ, который, убив г-жу де  Ламбаль,
тут же отрубил ей голову и надругался над  останками.  В  настоящее  время
считается также, что все люди из народа,  поскольку  все  они  избиратели,
тоже ангелы.  Всеобщий  рай!  Другие  заявили,  что,  изобразив  Марата  и
приписав ему слова, которые я, кстати, заимствовал из романа - ибо в конце
концов пьеса написана по книге, которая принадлежит не мне, - я призывал к
организации Коммуны. Все мы в настоящий момент  ходим  на  голове,  ногами
кверху. Что я могу поделать? Это пройдет. Следующая революция  восстановит
равновесие, отрубив ноги вместо голов.
  Моей стране, чтобы быть счастливой, достаточно всеобщего избирательного
права, речей Гамбетты и "Корневильских колоколов".  Я  не  восстаю  против
этого и не претендую на то, чтобы развлекать ее моими пьесами, романами  и
идеями..."

  Когда Наке провел в Палате закон о разводе, которого так долго  ждал  и
добивался Дюма-сын, сенатор от Воклюза в  письме,  опубликованном  газетой
"Вольтер", призвал Дюма отдать свои симпатии республике,  которой  Франция
обязана такой  важной  реформой.  Но  писатель  упорно  держался  за  свою
независимость.

  "Я никогда не давал никаких обязательств. Я не принадлежу  ни  к  какой
партии, ни к  какой  школе,  ни  к  какой  секте,  не  поддерживаю  ничьих
честолюбивых замыслов, ничьей ненависти,  ничьей  надежды...  Вы,  сударь,
один из тех людей, которые особенно ратовали за всеобщую  свободу,  можете
быть горды и счастливы: я обладаю этой свободой -  полной,  окончательной,
неприступной, и каждый мог бы обладать ею, как  я,  без  прокламаций,  без
шума, без мятежей и насилия. Для этого требуется ни много, ни мало - труд,
терпение, уважение к себе и к другим..."

  Он не верил в  политические  этикетки  и  отказывался  носить  на  себе
какую-либо из них.

  "Что касается правительства, которое будет управлять нашей страной,  то
меня мало заботит его название и его структура.  Пусть  оно  будет,  каким
хочет или каким может  быть,  -  лишь  бы  оно  сделало  Францию  великой,
почитаемой, свободной, единой, спокойной и справедливой.  Если  республика
достигнет этого результата - я буду с республикой и готов поручиться,  что
в этом случае на ее стороне окажутся все честные люди".

  И в этом он был искренен, хотя в глубине души и сожалел о  мире  Второй
империи, который был миром его юности.



Глава вторая
"ДЕНИЗА"

  Атлетическая фигура Дюма, его суровость, его слава, память  о  "Даме  с
камелиями", романтический брак с русской княгиней  -  все  это  продолжало
притягивать к нему женщин, искавших общения с писателем. Среди  них  одной
из самых интересных  была  Адель  Коссен,  очень  богатая  коллекционерка,
которая жила на Тильзитской улице в  особняке  с  четырьмя  фасадами  и  с
сотней  окон,  смотревших  на  Триумфальную  арку,  особняке,  заполненном
произведениями искусства. Ей суждено  было  вдохновить  Дюма  на  создание
новой пьесы. Он вернулся в театр.
  Адель Коссен, которую чаще называли Кассен, дочь красильщика,  родилась
в Коммерси в 1831 году и в юности была чтицей у одной знатной  сицилианки.
Как подлинная героиня Дюма-сына, компаньонка забеременела от  старшего  из
четырех сыновей семейства Монфорте (потомка того  Монфора,  которого  Карл
Анжуйский привез с собой в Сицилию  в  XIII  веке).  На  время  родов  она
укрылась в родной Мезе, и там появилась на свет девочка - Габриель.
  Тогда-то и началось существование "Госпожи  Кассен"  -  женщины  умной,
честолюбивой  и  очень  красивой.  Банкир  Эдуард  Делессер,  кое-кто   из
Ротшильдов и основатель Галереи Жорж Пети дали ей  возможность  приобрести
один из прекрасных "маршальских  особняков"  между  Елисейскими  Полями  и
площадью Звезды. Там она собрала свою знаменитую  коллекцию  картин,  где,
кроме работ итальянских и  испанских  мастеров,  были  "Каштановая  аллея"
Теодора Руссо и "Саломея" Анри  Реньо.  Портрет  самой  Адели  в  атласном
платье цвета слоновой кости и портрет ее дочурки с  распущенными  волосами
были подписаны именем Гюстава Рикара [эти  две  картины  были  переданы  в
Малый  дворец  маркизом  Ландольфо  Каркано   "Каштановая   аллея"   Руссо
находится в Лувре  "Саломея" Реньо - в нью-йоркском музее "Метрополитен"].
  Госпожа Кассен не была баронессой д'Анж. Она вела  жизнь  по  видимости
безупречную. У нее обедали люди из высшего света, правда, они не приводили
на Тильзитскую улицу своих жен. Министры республики, например  Гамбетта  и
Рибо, художники, например Гюстав Доре и Леон Бонна, были ее друзьями.  Она
добилась   того,   что   некий    благонамеренный    бордосец,    носивший
полуаристократическое имя, узаконил ее дочь, и в 1869 году госпожа  Кассен
выдала ее замуж за графа Руджьеро Монфорте  -  самого  младшего  брата  ее
собственного бывшего любовника,  который  теперь  стал  герцогом  Лаурито.
Таким образом, Габриель в замужестве получила то имя, которое должна  была
носить по рождению. Получив богатое приданое, она поселилась во  Флоренции
и почти порвала со своей матерью, которая сама дала себе прозвище  "матери
Горио".
  В 1880 году госпожа Кассен познакомилась с Дюма, чьи  пьесы  она  давно
любила. Они беседовали о живописи  она показала Дюма свою галерею  он ей -
своего Мейсонье, Маршаля и Тассера. Он очень носился  с  этим  художником,
который в 1874 году покончил с собой, будучи всю  свою  жизнь  живописцем,
слез - как бы Грезом во вкусе Дюма.  Полотна  Октава  Тассера  назывались:
"Несчастная семья", "Старый музыкант", "Две  матери".  В  течение  второго
периода  своего  творчества  он  писал  обнаженных   женщин   ("Купающаяся
Сусанна",  "Купающаяся  Диана").  Самоубийство   повысило   его   престиж:
Дюма-сына, который купил для него навечно участок на кладбище Монпарнас, с
гордостью  заявлял:  "У  меня  сорок  полотен  Тассера,  в  их  числе  его
автопортрет, более прекрасный, чем прекраснейшие вещи  Жерико".  На  авеню
Вильер одна большая комната - все четыре стены - была расписана  Тассером.
Дюма чрезвычайно этим гордился.
  После визита к Дюма Адель Кассен отправила ему картину Тассера  и  свое
первое письмо:

  "Позвольте мне положить эту вещь к Вашим ногам... Она  принадлежит  Вам
по праву. Весь Тассер должен быть у Вас". Она добавляла, что  не  решилась
принести картину сама: "Мой нотариус донес бы на Вас моим  наследникам,  а
герцогам де Монфор любо все, что принадлежит мне...".

  Дюма хотел,  в  свою  очередь,  преподнести  дарительнице  какую-нибудь
картину  она воспротивилась: "Прошу Вас, не посылайте мне никаких  картин.
Прошу Вас, оставайтесь для меня  тем  же,  кем  Вы  были  до  сих  пор,  -
человеком, который ничем не обязан мне, а которому,  напротив,  я  обязана
пережитыми волнениями. Как это плохо, что Вам ничего не надо от меня!  Чем
я заслужила такую суровость? Уделите мне хотя  бы  одну  стотысячную  долю
Вашей дружбы - и это будет для меня щедрым даром..." Несколько дней спустя
она писала: "Вы, сударь, самый справедливый и  уравновешенный  человек  из
всех, кого я знаю... А главное - Вы человек, которого я уже сильно люблю".
  Потом она разоткровенничалась:

  "Это будет благословение Божье,  если  Вы  уделите  мне  частицу  Вашей
дружбы, мне - женщине, которая всегда внушала мужчинам  лишь  то,  что  Вы
называете любовью!.. Мне кажется, только я одна никогда не знала того, что
испытывают другие женщины, - как следом  за  любовью  приходит  дружба.  Я
всегда вижу,  как  самые  преувеличенные  и  фальшивые  чувства  сменяются
ненавистью. Трудно представить себе, какую необычайную привязанность может
внушить богатая женщина! Прошли годы. Я успела стать  бабушкой,  а  вокруг
меня по-прежнему разыгрываются все эти  комедии,  делающие  мою  жизнь  до
крайности печальной и пустой, ибо в основе  ее  нет  искренности.  Мне  бы
ничего не стоило считать себя счастливой, если бы  я  послушала  тех,  кто
уверяет меня, будто деньги дают все! Господь Бог, создавая  меня,  сказал:
"Ты будешь богата, все  твои  начинания  ждет  успех,  тебе  будет  нечего
желать, но  сверх  этого  ты  не  получишь  ничего..."  Вот  Вам,  сударь,
совершенно интимное письмо. Г-жа Кассен просит у Вас прощения  за  него  -
она вроде тех замерзших растений, что жаждут капельки тепла..."

  Ей  не  повезло  -  она  встретилась  с  человеком,   который   обладал
достаточной мерой тепла, но кичился  тем,  что  не  передает  его  другим.
Напрасно рассказывала она ему о  своих  страданиях  -  страданиях  "матери
Горио" - и описывала жестокость Габриели. Дюма вперял в нее свои "стальные
зрачки", которые, как она говорила, "насквозь пронзали душу".  Позднее  он
сказал ей, что ответственность за воспитание дочери несет  она  одна.  "Вы
больно хлещете, когда беретесь за это дело!" - отвечала она, но,  как  все
другие, униженно покорялась.

  Адель Кассен - Дюма-сыну: "Через несколько дней я уезжаю в Биарриц.  Вы
будете очень любезны, если  напишете  мне,  как  Ваше  здоровье,  а  также
скажете, что за все это время Вы не забыли меня. Вы знаете, что нужны мне.
Вы - могучее дерево, на которое я теперь опираюсь. Не оставляйте меня, это
было бы поистине слишком печально. В  великом  одиночестве  моей  жизни  в
настоящее время Вы - все. Я знаю, что в наших  отношениях  нет  ничего  от
секса,  но  я  все-таки  женщина  и  нуждаюсь  в  Вашей  защите  -   чисто
моральной..."

  Она описывала ему своих многочисленных поклонников. В пятьдесят лет она
была еще достаточно богата и красива, чтобы привлекать их.  Лорд  Паулетт,
шестой earl [граф (англ.)] Паулетт, увез ее в Хинтон-Сент-Джордж, графство
Соммерсетшир, где у него был замок и  поместье  площадью  в  22129  акров,
приносившее ежегодный доход в 21998 фунтов  стерлингов.  Этот  благородный
лорд представил Адель своей матери и  всему  ge try  [дворянство  (англ.)]
графства и умолял очаровательную  француженку  выйти  за  него  замуж  (он
дважды  овдовел,  обе  его  графини  умерли  молодыми).   Госпожа   Кассен
рассказала Дюма об этой победе. Хоть она и благодарила его за то,  что  он
не ухаживает за ней, она  выказывала  бешеную  ревность  к  госпоже  Флаго
[Оттилия Гендли вышла замуж за художника Леона  Флаго   у  госпожи  Флаго,
женщины бесспорно скульптурной  красоты,  был  длинный  нос   ее  прозвали
"дочерью Венеры и Полишинеля"]. Он  резко  выговаривал  ей  за  чрезмерную
чувствительность  она возмущалась цинизмом, который он выставлял напоказ.

  20 сентября 1881 года: "Неужели вы можете говорить подобные  гнусности:
"Любовных огорчений не бывает"? Вот опять что-то  новое,  и  Вам  придется
взять на себя труд объяснить мне это. Я Вам  поверила  с  грехом  пополам,
когда Вы написали мне,  что  не  бывает  моральных  страданий.  Это  может
показаться истиной, потому  что  Вы  прибавили  к  этому:  "Бывают  только
органы, не способные переносить воль" и т.д. Но  заявить,  что  не  бывает
любовных огорчений! "Какое  варваричество!"  -  сказал  бы  герцог  Оссуна
[Педро де Алькантара - тринадцатый в  роде  герцогов  д'Оссуна,  испанский
гранд (1812-1898), был  своим  человеком  на  Тильзитской  улице].  И  это
говорите Вы! И Вы смеете говорить это мне! Либо Вы смеялись, когда  писали
мне это, либо Вы были до сего времени счастливейшим из счастливых! Как? Вы
никогда не знали сердечных мук?"

  По правде говоря, он знал их, но гордость заставляла его их  подавлять
он хорохорился, чтобы не впасть в отчаяние. Они  долгое  время  оставались
друзьями. Адели были известны нелады в семействе Дюма, капризы  "Княгини",
которую она так же, как когда-то Жорж Санд, называла "Особой",  постоянные
угрозы свихнувшейся  Надин  покончить  с  собой.  Быть  может,  Адель  уже
несколько лет лелеяла мечту занять место  "Особы"  в  жизни  Дюма.  Но  он
развеял все ее иллюзии. Тогда она стала подумывать о браке с  герцогом  де
Монфором, которого настоятельно требовала ее дочь Габриель.

  Коммерси, 6 мая 1886 года: "Я ищу путь, который вывел бы меня из  этого
печального положения. Я вижу только одно средство: перестроить свою  жизнь
на совершенно новый лад, выйдя замуж за герцога, если он еще желает этого,
- ведь я уже много лет вожу его за нос. Быть может, тогда я обрету  покой,
потребный моему несчастному измученному сердцу..."

  Дюма резко порицал ее: "Бронзовые двери высшего света, - сказал он (как
выразился бы Оливье  де  Жален),  -  окажутся  закрыты  перед  Вами!"  Она
незамедлительно ответила:

  Отель Кайзергоф, Киссинген: "Сдается мне, что Вы поставили  себе  целью
унижать меня в моих собственных глазах. Ах, как Вы жестоки!..  Разумеется,
мне не чужд дух смирения (он  был  у  меня  всегда),  однако  Вы  заходите
слишком далеко.
  Я буду герцогиней, говорите Вы, только для  моих  поставщиков  и  слуг.
Подобную вещь могла бы сказать себе я, но зачем  Вы  говорите  мне  это  с
такой жестокостью? Для моих внучек  [у  госпожи  Кассен  были  три  внучки
(Джованна,  Каролина,  Маргарита),  старшей  из  них  в  1886  году   было
шестнадцать лет] я наверняка буду герцогиней де Монфор, а это все, на  что
я могу трезво рассчитывать в этом мире. Если бы дядей моих дорогих девочек
был какой-нибудь Жак или Жан, я испытывала бы те же чувства: он в такой же
мере был бы корнем дерева, под сенью которого я  должна  укрыться.  Но  он
ведет свой род от Плантагенета. Вы считаете, что я поступлю "глупо", выйдя
за него замуж? Надеюсь, что мои  внучки  будут  другого  мнения.  К  своей
незамужней бабушке они не придут никогда, а к супруге своего дяди  герцога
побегут бегом!
  Возможно, что мое  теперешнее  положение  внушает  мне  иллюзии   очень
возможно также, то Вы из дружбы ко мне сгущаете мрачность  того  будущего,
которое я себе уготовила. Но если я и заблуждаюсь, то во имя простительной
цели, и если на меня обрушатся все те несчастья, которые  Вы  предрекаете,
то никто не будет от них страдать, а чтобы утешиться, мне достаточно будет
вспомнить последние, недавно пережитые мною годы и убедиться, "что все еще
обернулось к лучшему.
  Госпожа де Лавальер говорила:  "Если  в  монастыре  кармелиток  я  буду
чувствовать себя несчастной, мне  понадобится  только  вспомнить,  сколько
страданий причинили мне все эти люди..."
  Как же Вы не понимаете этого и не помогаете  мне  своей  дружбой,  коль
скоро Вы питаете ко мне дружбу? Что же это за дружба, если она  отказывает
мне в утешении?"

  Авторитет Дюма взял верх. Госпожа Кассен не вышла замуж за герцога. Тем
не менее Дюма, отчасти вдохновленный воспоминаниями своей  приятельницы  -
хотя после "Багдадской принцессы" он  и  поклялся  порвать  с  театром,  -
написал, наконец, новую пьесу, "Дениза", которую отдал в  Комеди  Франсез.
Клятвы драматурга стоят не больше,  чем  клятвы  пьяницы.  Сюжет?  Вариант
"Взглядов  госпожи  Обрэ".  Молодая  служанка,  соблазненная  сыном  своих
хозяев, родила ребенка  ребенок этот умер. Это обстоятельство  хранится  в
тайне, известно оно только родителям Денизы Бриссо. Через несколько лет ей
случилось полюбить порядочного человека - Андре де Барданна  и он  полюбил
ее. Она честно и откровенно рассказывает ему о своей ошибке. Он женится на
ней - развязка, которая в 1885 году казалась чудовищной дерзостью.
  В Комеди Франсез "Дениза" была поставлена  очень  хорошо.  Совсем  юная
актриса Юлия Барте продемонстрировала в спектакле высокое  и  трогательное
благородство  Вормс наделил Барданна своим красивым голосом  Коклен  и  Го
оставались Кокленом и Го. Бланш Пьерсон, покинувшая Жимназ, показала  себя
достойной своих новых товарищей.
  Публика приняла спектакль  куда  более  благосклонно,  чем  "Багдадскую
принцессу", потому что эта пьеса была более человечна и потому что  -  так
объяснил бы Дюма - моралист на сей раз решал конфликт в пользу женщины.
  Граф  Примоли,  старый  друг  автора,  писал  в  одном  из  итальянских
журналов: "Дама с камелиями" - произведение молодого человека. "Дениза"  -
произведение зрелого человека. Пьесы эти между собой никак не связаны, но,
быть может, для того, чтобы понять Денизу, надо было любить  Маргариту..."
А главное - для этого надо было быть сыном одной Денизы,  побежденной,  не
сумевшей начать свою жизнь заново, и поверенным другом Денизы - победившей
и все же отчаявшейся.
  Успех был такой блестящий, какого, по словам Перрена, Комеди Франсез не
знала в течение тридцати лет. Во время последнего действия публика рыдала.
Каждый раз, как давали занавес, Дюма вытаскивали на сцену и устраивали ему
овацию. Президент республики Жюль Греви пригласил его в свою  ложу,  чтобы
поздравить. После спектакля  автор  поехал  ужинать  к  Бребану  со  своей
дочерью Колеттой, зятем Морисом Липпманом  и  своим  другом  Анри  Каэном,
который крикнул, садясь в фиакр: "Кучер, в Пантеон!"
  Надин Дюма,  вынужденная  по  нездоровью  остаться  в  Марли,  получила
двадцать восемь телеграмм, в которых ей после  каждой  картины  сообщались
впечатления публики.
  Министр почт Кошери приказал не  закрывать  телеграфа.  Премьера  пьесы
Дюма стала событием национального значения.



Глава третья
ЗДРАВСТВУЙ, ПАПА!

  В 1880 году был организован комитет под  председательством  Адольфа  де
Левена для сооружения на Площади Мальзерб памятника Дюма-отцу. Но  публика
выказала себя неблагодарной по отношению к писателю, который так сильно  и
так долго волновал ее  чувства:  подписка  не  оправдала  ожиданий.  Тогда
Гюстав Доре  великодушно  предложил  свой  труд  а  дар  и  создал  проект
монумента, до воплощения которого он, к несчастью,  не  дожил:  Доре  умер
незадолго до торжественного открытия  памятника,  состоявшегося  3  ноября
1883 года.
  Гюстава Доре вдохновил сон Дюма-отца, когда-то  рассказанный  им  сыну:
"Мне приснилось, что я стою на вершине скалистой горы, и каждый ее  камень
напоминает какую-либо из моих книг". На вершине огромной гранитной глыбы -
точно такой, какую он видел во сне, сидит, улыбаясь, бронзовый Дюма. У его
ног  расположилась  группа:  студент,  рабочий,  молодая  девушка,  навеки
застывшие с, книгами в руках. С другой стороны, присев  на  цоколь,  несет
караул д'Артаньян.
  Дюма-сын с глазами, полными слез, слушал речи ораторов,  сидя  рядом  с
женой и дву