терлоо генералам, которые были в  сражении.  Он  говорил  без  умолку,
объяснял,  где  и  как  стояли  войска,  и  повторял   произнесенные   там
героические слова. Одному из генералов удалось, наконец, перебить его:
  - Но все это не так, дорогой мой, ведь мы там были, мы...
  - Значит, мой генерал, вы там решительно ничего не видели..."

  Дюма-сын, не  столь  многословный,  достигал  того  же  эффекта  своими
едкими, нередко - блестящими остротами.

  Дневник Гонкуров, 20 мая 1868 года:
  "Сегодня вечером у принцессы мы  впервые  услыхали  остроты  Дюма-сына.
Остроумие у него грубое, но неиссякаемое. Своими ответами он рубит направо
и налево, не заботясь о вежливости  его  апломб  граничит  с  наглостью  и
обеспечивает  его  словам  неизменный  успех   и  ко  всему  примешивается
жестокая горечь... Однако бесспорно,  что  остроумие  у  него  самобытное,
жалящее, колючее, живое, на мой взгляд, оно выше сортом, чем  то,  которым
насыщены его пьесы, благодаря краткости  и  отточенности,  отличающим  его
только что родившиеся остроты...
  Он защищал тезис, что  у  всех  без  исключения  людей  все  чувства  и
впечатления зависят  от  состояния  желудка  -  хорошего  или  плохого   в
подтверждение он рассказал об одном из своих друзей, которого он привел  к
себе обедать в день смерти жены этого человека, горячо  любимой  жены.  Он
положил ему кусок мяса, но гость вдруг протянул свою тарелку  и  с  нежной
мольбой в голосе сказал:
  - Дайте, пожалуйста кусочек пожирнее!
  - Что поделаешь, желудок! - добавляет Дюма. - У него  был  великолепный
желудок  он не мог испытывать сильную скорбь... Вот и  Маршаль...  Маршаль
при его желудке никогда не умел огорчаться..."

  Частная жизнь  Дюма  с  зеленоглазой  княгиней  была  нелегкой.  Но  он
по-прежнему восхищался "русскими дамами, которых  Прометей,  должно  быть,
сотворил из  найденной  им  на  Кавказе  глыбы  льда  и  солнечного  луча,
похищенного у Юпитера... женщинами, обладающими особой тонкостью и  особой
интуицией, которыми они обязаны своей двойственной  природе  -  азиаток  и
европеянок, своему  космополитическому  любопытству  и  своей  привычке  к
лени... эксцентрическими существами, которые  говорят  на  всех  языках...
охотятся на медведей, питаются одними конфетами, смеются  в  лицо  всякому
мужчине, не  умеющему  подчинить  их  себе...  самками  с  низким  певучим
голосом, суеверными и недоверчивыми,  нежными  и  жестокими.  Самобытность
почвы, которая их взрастила, неизгладима, она не поддается ни анализу,  ни
подражанию..."
  Эпоха накладывает свою  печать  на  характеры.  Дюма-отец  поднялся  на
подмостки в те дни, когда Фортуна щедро раздавала  дары.  Скучающий  Париж
1828 года завоевать было легко. Только-только минули времена, когда солдат
за четыре года становился генералом. Люди торопились все  увидеть  и  всем
овладеть. Всякая экстравагантность была  по  вкусу,  ибо  действительность
превосходила  самую  смелую  фантазию.  Дюма-отец,   бесшабашная   богема,
сочетавший в себе патетику и юмор, невзначай стал драматургом. Сын  лелеял
другой честолюбивый  замысел:  он  хотел  заставить  людей  отказаться  от
укоренившегося мнения, что Дюма  -  это  несерьезно,  и  убедить  их,  что
драматург может быть порядочным  человеком  в  классическом  смысле  этого
слова. Он стал защитником того, чего ему более всего недоставало, - семьи
безжалостным противником всего, что его оскорбляло, - прожигателей  жизни,
куртизанок, адюльтера.
  К тому же все больше страданий причиняли ему скандальные выходки  отца.
В 1858 году разыгрался тягостный процесс, в котором противниками выступали
Дюма и его бывший соавтор Маке. За десять лет до того Маке дал Дюма  нечто
вроде дарственной на все прежние произведения, но лишь в  виде  аванса  за
будущее сотрудничество, которого Дюма не продолжил. Дюма-отец, содержавший
целый гарем и кормивший десяток бывших  и  настоящих  любовниц,  растратил
вместе со своей долей авторского гонорара и то,  что  причиталось  Маке  -
расчетливому буржуа, который довольствовался  одной  любовницей  (замужней
женщиной, отбитой им у мужа), был ей верен и прятал ее в деревне, чтобы не
скомпрометировать. Отчаявшись, он в  конце  концов  начал  процесс  против
Дюма, требуя, чтобы  тот  признал  за  ним  авторство  "Трех  мушкетеров",
"Графини де Монсоро", "Графа Монте-Кристо" и всех других романов.
  Многие взяли его сторону. Бывший главный редактор газеты "Сьекль" Шарль
Матарель де Фьенн писал ему:

  22 января 1858 года: "Дорогой  господин  Маке!  Пишу  несколько  строк,
чтобы сообщить Вам, что я только что прочел отчет о Вашем процессе  и  что
мое свидетельство может  исправить  одну  ошибку.  В  1848  году  "Сьекль"
публиковала "Виконта де Бражелона". Как-то раз в шесть  часов  вечера  мне
сообщили, что фельетон (за ним ездили в  Сен-Жермен,  к  Александру  Дюма)
утерян! Но "Сьекль" не могла выйти без фельетона... я знал обоих  авторов:
один жил в Сен-Жермене, другой в Париже  я  отправился  к  тому,  кто  был
рядом. Вы как раз собирались сесть за стол. Вы были столь  добры,  что  не
стали обедать и устроились в кабинете дирекции. Я как сейчас вижу  Вас  за
работой: Вы писали, отпивая попеременно то  бульон  из  чашки,  то  бордо,
которое редакция уделила Вам из своих запасов. С семи часов до полуночи ко
мне непрерывно поступал лист за листом. Каждые четверть часа  я  передавал
их наборщику. В час ночи вышла газета, где была глава из  "Бражелона".  На
следующий день мне принесли сен-жерменскую рукопись - она была найдена  на
дороге. Разница между текстом Маке  и  текстом  Дюма  составила  не  более
тридцати слов - на все пятьсот строк, которые насчитывал отрывок!
  Такова правда. Делайте с этим заявлением все, что Вам  угодно.  На  тот
случай,  если  мои  воспоминания  будут  сочтены   неточными,   я   просил
заведующего   редакцией,   мастера    наборного    цеха    и    корректора
засвидетельствовать факты..."

  Заявление Фьенна сочли бездоказательным, и Маке  проиграл  процесс.  Но
переговоры между соавторами продолжались. Эти два человека нуждались  друг
в друге. Безупречный Ноэль Парфе сделал попытку вмешаться.

  Ноэль Парфе - Дюма-отцу, 6 октября 1860 года: "Я твердо, искренне  верю
в то, что, советуя тебе вновь сойтись с Маке, даю хороший совет - никто из
людей, любящих тебя, не осудит меня за это... Скажи только слово - и  дело
будет сделано, я на это надеюсь. Кому,  как  не  тебе,  пристало  уступить
доброму побуждению? Я был бы несказанно удивлен - ведь я хорошо знаю  тебя
- тем, что ты ведешь процесс против Маке, если бы не подозревал причину  в
твоем дурном окружении. Вырвись, наконец, из когтей деловых  людей,  стань
опять самим собой, то есть добрым, превосходным Дюма, готовым открыть свое
сердце даже тому, кто, быть может, не сразу его распознал..."

  Дюма-отец было согласился, но потом одумался.

  Дюма-отец - Дюма-сыну, Неаполь, 29 декабря 1860 года:
  "Маке - человек, с которым я больше не желаю иметь ничего общего.
  Маке по договоренности получил за меня гонорар и должен был его тут  же
мне передать, но вместо того, чтобы оставить себе третью  часть  денег  за
"Гамлета" [драма в 5 актах,  8  картинах,  представленная  в  Историческом
театре  15  декабря  1847  года],  в  создании  которого  он  никогда   не
участвовал, и две трети денег за "Мушкетеров", он  присвоил  все.  В  моих
глазах он - вор.
  Мои книги принадлежат мне, и мне они стоят довольно  дорого.  Это  ваша
собственность, твоя и твоей сестры, и  для  того,  чтобы  никто  этого  не
оспаривал, я в один прекрасный день продам их тебе, за  что  нам  придется
уплатить лишь налоговый сбор. Но пока я жив, мой приятель  Маке  не  будет
иметь ничего общего ни со мной, ни с моими книгами".

  Ноэлю Парфе Дюма написал как раз обратное:

  "Покажи Маке твое письмо и скажи, пожав его руку, что  ничто  не  могло
доставить мне большего удовольствия, чем твое предложение..."

  Все эти грязные тяжбы претили Дюма-сыну. Приданое, обещанное отцом  его
сестре (120 тысяч франков), так и не было выплачено, и это ставило в очень
трудное положение Мари, которая жила в Шатору, у своей  свекрови,  госпожи
Петель, - та с утра до  вечера  попрекала  невестку  бедностью.  Поскольку
Дюма-отец  всегда  пребывал  в  путешествиях  или  в  нежном  уединении  с
какой-нибудь юной девицей, Дюма-сыну приходилось вести за  него  процессы,
утихомиривать журналистов. Иногда он роптал. Санд успокаивала его.

  Жорж Санд - Дюма-сыну, Ноан, 10 марта 1862 года:
  "Поверьте,  что  избытком  таланта  папаша   Дюма   обязан   лишь   той
расточительности, с какою он его тратит. Да, у меня  невинные  склонности,
но я создаю вещи простые, как дважды два. А его, человека, который носит в
себе целый мир  событий,  героев,  предателей,  волшебников,  приключений
человека, олицетворяющего собой драму, - не думаете ли  Вы,  что  невинные
склонности погубили бы его как писателя, погасили  бы  его  фантазию?  Ему
необходимы излишества, чтобы непрестанно поддерживать огонь в очаге жизни.
Право же, Вам не удастся изменить его, и на Вас ляжет бремя двойной  славы
- его и Вашей: Вашей - со всеми ее плодами, его -  со  всеми  шипами.  Что
поделаешь! Он передал Вам свое большое дарование и потому считает  себя  в
расчете с Вами... Это жестоко, да и  трудно  -  волей-неволей  становиться
иногда отцом своего отца..."

  Как  было  не  питать  глубокую  привязанность  к  этому  великолепному
человеку? С массивной золотой цепью на белом пикейном жилете, обтягивавшем
огромный живот, он сидел в театре и  рукоплескал  "Блудному  отцу"   когда
публика вызывала автора, он стоя аплодировал сыну и своим радостным гордым
видом словно говорил всем: "Знаете, ведь эту пьесу написал мой мальчик!"
  Мальчик, в свою очередь, восхищался отцом, обожал его: "Он такой, какой
есть, не осознавая себя. По этому узнается  настоящий  самобытный  гений".
Того, что отец расточителен и беспутен - увы! - нельзя было  отрицать.  Но
сын не сомневался в том, что это лучший из людей, а из писателей  -  самый
великодушный в наиболее полном смысле этого прекрасного слова. И в хорошие
дни его жизни это делало его счастливым.




ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ШАГРЕНЕВАЯ КОЖА

  Всякая роскошь укорачивает жизнь.
  Ален

Глава первая,
В КОТОРОЙ ДЮМА-ОТЕЦ ЗАВОЕВЫВАЕТ ЭМИЛИЮ И ИТАЛИЮ

  Начиная с 1860 года Дюма-отец  снова  лелеял  мечту  покинуть  Париж  и
Францию.  Из  каждого  своего  путешествия  он  привозил  огромный   ворох
"Впечатлений", которые без труда заполняли  от  четырех  до  шести  томов.
Приключения  развлекали  и  обогащали  его.  Двойная  выгода.   Сочинители
эпиграмм высмеивали путешественника:

  Дюма скитается по свету,
  Чтоб путевые впечатленья
  Весьма подробно описать.
  Народ - в восторге! И за это
  Хотел бы он без промедленья
  Подальше автора послать.

  У расточительного Дюма был тогда - о чудо! - текущий  счет.  Он  только
что заключил с издателем Мишелем Леви договор на  все  свои  произведения,
согласно которому ему  причитался  аванс  в  сто  двадцать  тысяч  франков
золотом. Любой другой на его месте остался бы богачом до конца своих дней.
Но для Дюма такая туго набитая мошна была соблазном. Как бы опустошить ее?
Нет ничего проще. Почему бы  и  ему  не  совершить,  подобно  Ламартину  и
Шатобриану, путешествие на Восток?  Это  позволило  бы  ему  удовлетворить
давнишнее любопытство и увезти подальше от Парижа любимую женщину.
  И на сей раз его избранницей была актриса - белокурая и хрупкая  Эмилия
Кордье. Ее отец мастерил деревянные бадейки для водоносов. В  детстве  она
часто хворала и,  лежа  в  постели,  зачитывалась  книгами  Виктора  Гюго,
Бальзака, а в особенности Дюма-отца, которого обожала. Когда  она  немного
окрепла, родители отдали ее в ученье, сначала к белошвейке, а затем  -  на
Центральный рынок. Но Эмилия страстно мечтала поступить в  театр.  В  1858
году приятельница ее матери привела Эмилию к Дюма в надежде, что  он  даст
ей какую-нибудь маленькую роль. Путешественник уезжал тогда в  Россию,  но
он не забыл красивую девушку и по возвращении, в 1859  году,  написал  ей,
приглашая зайти к нему в его маленький обветшалый особняк на Амстердамской
улице, 77. Эмилия пришла и осталась. Ей было тогда девятнадцать лет,  Дюма
- пятьдесят семь. Вскоре она обнаружила пыл вакханки, и  это  привязало  к
ней  Дюма  -  ненасытного  любовника.  К   несчастью,   ее   артистический
темперамент значительно уступал ее темпераменту любовницы.
  Дюма, как всегда, наивно полагал,  что  его  дочь  (чей  брак  оказался
неудачным) станет подругой его любовницы  однако Мари Петель, верная своей
методе, все путала, якобы по ошибке  посылала  телеграммы  туда,  куда  их
нельзя  было  посылать,   роняла   в   самых   опасных   местах   наиболее
компрометирующие письма и повсюду сеяла разлад. Надо было уезжать.
  Весною 1860 года Дюма,  построивший  себе  в  Марселе  небольшую  шхуну
"Эмма" (обыкновенную лодку с палубой),  сел  на  нее  в  обществе  Эдуарда
Локруа, Ноэля Парфе и очень  красивого  создания  в  костюме  опереточного
матроса, которое на судне все звали Адмиралом.  Это  была  Эмилия  Кордье.
Дюма выдавал ее то за своего сына, то за племянника.
  Путешествие началось очень весело. Единственная  на  шхуне  каюта  была
такой низкой, что великан каждый день расшибал  себе  лоб.  Дюма  стряпал,
болтал, наслаждался любовью. Зайдя в  Геную,  он  узнал,  что  Гарибальди,
борец за независимость Италии, собирается отобрать у  Бурбонов  Сицилию  и
Неаполь, чтобы вернуть  их  Италии  (которой,  как  он  надеялся,  удастся
восстановить свою территориальную целостность). Дюма знал Гарибальди.  Ему
импонировали  гордый  взгляд,  рыжая  борода,   o cho  [накидка   (исп.)],
привезенный из кампаний в Южной Америке. Он ездил к Гарибальди в  Турин  и
собирался писать о нем книгу. От генерала Дюма он унаследовал справедливую
ненависть к  неаполитанским  Бурбонам.  Он  решил  поддержать  благородное
начинание Гарибальди. Что он искал в Италии? Ничего. Но, как говорит Шарль
Гюго, Дюма никогда не упускал случая вмешаться в  знаменательные  события.
Если где-нибудь ему встречалось временное правительство,  он  обращался  к
нему, не церемонясь, на правах старого друга. Он входил, раскрыв  объятья,
и восклицал: "Добрый день! О чем идет речь? Я к вашим услугам". Он  считал
себя настолько знаменитым, что надеялся везде быть желанным гостем.

  "Революция  -  его  профессия,  -  писал  Шарль  Гюго.  -   Борьба   за
национальное освобождение - его конек. В Париже,  Риме,  Варшаве,  Афинах,
Палермо он  по  мере  сил  помогал  патриотам,  когда  они  оказывались  в
отчаянном положении. Он дает советы мимоходом, с  видом  человека,  крайне
занятого, и пусть люди поспешат ими воспользоваться, ибо до  конца  недели
он должен сдать  еще  двадцать  пять  томов.  Таков  Дюма  в  политике.  С
событиями он накоротке, как знаменитость, и церемонная госпожа  История  в
часы досуга дружески похлопывает его по плечу, говоря: "Милейший Дюма!.."

  Немедленно были составлены планы кампании. Два корабля, а также  "Эмма"
перебросят войска на берега Сицилии. Англичане, которые  держат  там  свои
военные корабли, будут сохранять более чем  благожелательный  нейтралитет.
Меньше чем через месяц после отплытия из Марселя Дюма  оказывается  уже  в
Палермо. Гарибальдийская Тысяча встречает у сицилийцев восторженный прием.
Вот что один из соратников Гарибальди рассказывает о прибытии Дюма:

  "Возвращаясь во дворец Преторио, мы перебирались через  баррикаду,  как
вдруг увидели шедшего нам  навстречу  очень  красивого  человека,  который
по-французски приветствовал генерала (Гарибальди). Этот здоровяк был  одет
во все белое, голову его покрывала большая  соломенная  шляпа,  украшенная
тремя перьями - синим, белым и красным.
  - Угадай, кто это? - спросил меня Гарибальди.
  - Кто бы это мог быть? - ответил я. - Луи Блан? Ледрю Роллен?
  - Черта с два! - смеясь, возразил генерал. - Это Александр Дюма.
  - Как? Автор "Графа Монте-Кристо" и "Трех мушкетеров"?
  - Он самый.
  Великий Александр заключил Гарибальди в объятья, всячески выражая  свою
любовь к нему, затем вместе с ним вошел во дворец, громко  разглагольствуя
и смеясь, словно он хотел  наполнить  здание  раскатами  своего  голоса  и
смеха.
  Объявили, что завтрак подан. Александр Дюма был в сопровождении  щуплой
гризетки, одетой в  мужское  платье,  вернее  -  в  костюм  адмирала.  Эта
гризетка - сплошные гримасы и ужимки, настоящая жеманница  -  без  всякого
стеснения уселась по правую руку генерала,  как  будто  иначе  и  быть  не
могло.
  - За кого принимает нас этот знаменитый писатель? - спрашиваю  я  своих
соседей по столу. Правда, поэтам дозволяются некоторые вольности,  но  то,
что  разрешил  себе  Дюма,  посадив  эту  ничтожную  дочь  греха  рядом  с
генералом, не может быть дозволено ни людьми, ни богами.
  Великий Александр ел, как поэт, и оказался столь речистым,  что  никому
не удалось и рта раскрыть. Следует сказать, он говорил не хуже, чем писал,
и я слушал его затаив дыхание..."

  "Адмирал" ожидала ребенка. За несколько недель  до  изложенных  событий
Дюма написал своему другу Роблену:

  "Дорогой Роблен! Я обращаюсь  к  тебе  как  к  человеку,  который  имел
четырнадцать детей и, познав это несчастье, должен  сочувствовать  другим.
Та крошка, которую ты видел у меня  в  доме,  днем  щеголявшая  в  костюме
мальчика,  ночью  вновь  становилась  женщиной.  Однажды,  в  бытность  ее
женщиной, с ней произошел несчастный случай, который  в  следующем  месяце
дал себя знать. Г-н Эмиль исчез, а м-ль Эмилия беременна  и,  следственно,
вынуждена через два  месяца  покинуть  меня,  а  я  буду  продолжать  свое
путешествие один. Между 15 и 20 июля она приедет в Париж. Не мог бы  ты  к
этому времени подыскать ей небольшую меблированную  квартиру  за  городом,
поблизости от тебя?.. Ответ, дорогой друг, пришли мне по почте  в  Мальту.
Завтра или послезавтра мы отплываем в Палермо...  Само  собой  разумеется,
что м-ль Эмилия, как только  она  вновь  станет  г-ном  Эмилем,  сразу  же
вернется ко мне..."

  Дюма хотел жить по принципу "продолжение в следующем  номере".  Одержав
победу в Сицилии, Гарибальди намеревался  переплыть  Мессинский  пролив  и
выступить походом на Неаполь. У него не хватало оружия, боевых припасов  и
не было денег, чтобы купить все это. У Дюма пока еще оставалась его  шхуна
и пятьдесят тысяч франков  с обычной для него  великолепной  щедростью  он
предоставил все это в распоряжение "Italia U a" ["Единая  Италия"  (ит.)].
Гарибальди принял предложение. 7 сентября 1860 года Дюма, без  сюртука,  в
красной  рубашке,  вступил  в  Неаполь.  Королевское   семейство   некогда
заключило в тюрьму и подвергло пыткам его отца  он изгнал это семейство из
столицы. Прекрасная, но запоздалая месть в стиле Эдмона Дантеса.
  В Неаполе Гарибальди назначил Дюма смотрителем  античных  памятников  и
предоставил  ему  в  качестве  "служебной  квартиры"  Чьятамоне  -  летнюю
резиденцию короля Франциска II. Дюма торжествует. Он руководит  раскопками
Помпеи.  Он  основывает  газету  "L'I de e de te"  ["Независимый"  (ит.)].
Неаполитанцев забавляет (поначалу) этот грузный человек, щедрый и веселый.
Для  него  начинается  новая  жизнь,  которая  позволяет  ему   забыть   о
неблагодарности французов.
  24 декабря 1860  года  "адмирал  Эмиль"  произвела  на  свет  в  Париже
маленькую девочку, "Дюймовочку", Микаэлу-Клелию-Жозефу-Элизабету.  Селеста
Могадор, графиня Шабрийян, была  крестной  матерью   Джузеппе  Гарибальди,
через поверенного, - крестным отцом.

  Дюма-отец - Эмилии Кордье: "Да пребудут  с  тобою  радость  и  счастье,
ненаглядная любовь моя!.. Ты знаешь, что я как раз  хотел  девочку.  Скажу
тебе почему: я больше люблю Александра, чем Мари, - ее я вижу едва ли  раз
в год, Александра же могу видеть, сколько  мне  хочется.  Всю  ту  л