.."

  Этому гордому человеку понадобилось пережить сильное  потрясение,  дабы
сознаться в том, что он всегда скрывал от своих друзей, даже от Жорж Санд,
- в трагической неудаче своего брака с зеленоглазой княгиней.



Глава шестая
"ФИВАНСКАЯ ДОРОГА"

  После "Франсийона" Дюма не написал ни одной  новой  пьесы.  Восемь  лет
молчания - большой срок для знаменитого  драматурга,  находящегося  еще  в
расцвете сил и настойчиво осаждаемого лучшими театрами. Но этого  великана
всегда легко было обескуражить.  Внезапно  нападавшая  на  него  усталость
напоминала неожиданные приступы подавленности, которые переживал в  Италии
и в Египте его дед-генерал. "С семилетнего возраста, - говорил он молодому
Полю Бурже, - я сражаюсь с жизнью. В моем тоне не надо искать меланхолию -
это усталость. Бывают моменты, когда я сыт всем этим, сыт по  горло,  и  я
охотно  улегся  бы  лицом  к  стене,  чтобы  не  слышать  больше   никаких
разговоров, в особенности разговоров обо мне".
  Его интимная  жизнь  усугубляла  его  мрачность,  но,  кроме  того,  он
сомневался и  в  своем  искусстве.  Некоторые  из  его  младших  собратьев
преследовали его ядовитой ненавистью, в которой была и доля зависти.
  В кулуарах Французского театра, поставившего недавно "Парижанку",  Анри
Бек, "коренастый, с жестким взглядом из-под густой соломы бровей, с  усами
щеткой и кривой усмешкой", читал эпиграммы,  пересыпая  их  звучными:  "А?
Каково?"

  Как было два Корнеля,
  Так есть и два Дюма,
  Но эти двое схожи
  Не с Пьером, а с Тома.

  Дюма ответил на это:

  Тома Корнель, прости за дерзость Бека,
  Ему и Пьер Корнель не по зубам:
  Зевает Бек. Так повелось от века,
  Когда зевать всех заставляешь сам.

  Однако, если Бек находил горькую сладость  в  таких  шутках,  то  Дюма,
уставший от всего, считал их жалкими и пустыми. Он  слишком  хорошо  знал,
что восходит звезда Бека и Ибсена. Он знал, что молодые критики  теперь  с
презрением говорят о "хорошо сделанной пьесе", слишком  хорошо  сделанной.
Успех его прежних пьес - "Свадебного гостя", в котором Барте играла вместо
Декле и талантливо выплевывала знаменитое "Фу!"  "Друга женщин",  где  она
воплощала Джейн де Симроз, умело соединяя нежность и дерзость, - не вернул
ему веры в себя. Старая пьеса - не новая. Он написал одно  действие  пьесы
"Новые сословия", о котором говорил: "Это будет мой  Фигаро"  -  и  четыре
действия "Фиванской дороги", где их должно было быть пять, - но так  и  не
закончил ни одной из этих пьес.

  Дюма-сын - Полю Бурже: "Я снова взялся за "Фиванскую дорогу", но  я  не
вижу развязки и очень боюсь, что  никогда  ее  не  увижу.  Нет  больше  ни
энтузиазма, ни увлеченности. Я хорошо знаю, что хочу  сказать,  но  я  без
конца повторяю себе: "К чему говорить что бы то ни было?" Все дело в  том,
что я слишком давно знаю род человеческий..."

  В действительности он  проецировал  на  человечество  свою  собственную
неудовлетворенность и считал весь мир дурным оттого, что, несмотря на весь
свой жизненный и творческий успех, очень много страдал. Он мог бы  отнести
к себе реплику одного из своих персонажей: "Вы, несомненно, человек  очень
сильный. - Да, но очень несчастный".
  Был ли он сам очень сильным человеком? Леопольду Лакуру, который в 1894
году спрашивал его о "Фиванской дороге" - ее с таким нетерпением  ждали  в
Комеди Франсез, - он ответил:

  "Окончу ли я когда-нибудь эту пьесу? Я все больше и больше сомневаюсь в
этом. В нее надо  вложить  так  много,  слишком  много!  Для  театрального
писателя, который стремится не только развлечь зрителя, но и заставить его
думать, ибо сам он думал, жизненный опыт, со всеми размышлениями,  которые
он  влечет  за  собой,  понемногу   становится   чересчур   требовательным
советчиком. Ведь у него  уже  нет  той  бесстрашной  уверенности  в  себе,
которая двадцатью годами раньше, возможно, позволила бы ему  удовлетворить
эти высокие требования. И кроме того, я никогда не был  гордецом,  заверяю
Вас в этом, вопреки легенде, которая  пришлась  по  вкусу  слишком  многим
людям, чтобы с нею можно было  покончить.  Но  все-таки,  даже  не  будучи
слишком самоуверенным, я мог бы строить себе иллюзии насчет действительной
ценности моих произведений, мог бы надеяться, что, умирая, не все их унесу
с собой, я мог бы заблуждаться по причине - боже мой!  -  да,  по  причине
моего успеха, а в особенности из-за того уважения, которое выказывали  мне
светлые и могучие умы, как, например, Тэн. Однако  я  вижу,  как  меняется
вкус публики, как одна часть молодежи переходит  на  сторону  Бека  и  его
учеников, другая приветствует Ибсена. Я присутствую при том, как  приходят
в  упадок  определенные  формы  искусства.  Мой  театр,  весь  мой   театр
погибнет..."

  Его отец тоже говорил подобные вещи в последние месяцы жизни, но  рядом
с Дюма-отцом, утешая его, находился сын, который им  восхищался.  Леопольд
Лакур был растроган слабой и печальной улыбкой, которое сопровождались эти
признания. Он сказал старому мэтру, что  "Даму  с  камелиями",  "Полусвет"
будут играть всегда. Разве Сара Бернар  не  возобновила  с  успехом  "Жену
Клавдия"? Разве некий критик не  писал:  "Дюма  был  Ибсеном  до  Ибсена"?
Грустная улыбка появилась снова.

  "Вы говорите искренне, - сказал Дюма, - и я вам благодарен. Но только я
жил слишком долго   я  слишком  часто  видел,  как  удача  возвращается  к
человеку, чтобы потом покинуть его снова, уже навсегда.  Наверное,  только
Саре - она много выше Декле  -  я  и  обязан  этим  реваншем,  и  было  бы
неблагоразумно  считать  его  окончательным.  Победы   великих   артистов,
неожиданно возрождающие уже погибшую пьесу, сладостны для автора.  Они  не
должны вводить его  в  заблуждение.  Ему  надо  знать,  подтвердит  ли  их
будущее... Что сталось с драматургией Вольтера? Ее теперь даже не  читают.
А вместе с тем, каким драматическим поэтом восхищались  больше,  кому  еще
так курили фимиам, как автору "Заиры" и "Меропы"? Да  и  означает  ли  это
продолжение жизни для драматурга, если у него  еще  находятся  читатели  и
если  в  том  некрополе,  который  нередко  представляет   собою   история
литературы, красуется, с позволения сказать, его памятник в прозе?
  Продолжать жить в искусстве для такого  автора  не  значит  остаться  в
книгах  это значит жить на сцене по крайней мере в двух или трех подлинных
шедеврах. И во французской драматургии XIX века я нахожу  едва  три-четыре
таких шедевра  это не "оперы" Виктора Гюго - их словесное  великолепие  не
спасет их для вечности - нет, это некоторые комедии  Мюссе.  Я  ничего  не
говорю о моем отце  его талант был так же присущ ему, как хобот слону..."

  Возвратившись к себе, Леопольд Лакур отметил, что, несмотря на грустные
речи, эта высоко поднятая голова была по-прежнему величественна:
  "Холодный  блеск  его  светло-голубых   глаз   не   потускнел.   Слегка
покачивающаяся походка, когда-то модная, напоминающая идеал  изящества  во
времена  Наполеона  III,  заставляет  его  по-военному  резко  размахивать
руками. Стало  все-таки  несколько  меньше  гибкости  в  движениях  этого,
"кавалера", речь его  теперь  не  так  стремительна".  Меланхолия  сгущала
сумерки этой жизни, прежде казавшейся столь блестящей.
  Другой журналист, Филипп Жиль, вынес такое же впечатление.  Он  спросил
Дюма:
  - Мы увидим "Фиванскую дорогу"?
  - Подумайте сами! - ответил Дюма.  -  В  моем  возрасте  отважиться  на
борьбу, зная, что меня ждут только колотушки!  Нет!  Лучше  уж  я  оставлю
"Фиванскую дорогу" у себя в ящике.  Я  полагаю,  что  это  одна  из  самых
удачных моих пьес  я полагаю также, что никогда не отдам ее в театр.
  Потом он заговорил о своих опасениях:
  -  Перед  лицом  никчемности  нашей  жизни,  тщетности  наших   усилий,
безнадежности обращений к так называемому провидению,  которое  ничего  не
провидит для нас, я всерьез помышлял о том, чтобы уйти в монастырь...  Там
по крайней мере человек далек от жизни. О! Успокойтесь: у меня никогда  не
хватит на это мужества... Стали бы говорить, что я ударился в религию  под
влиянием священников и женщин... И кроме того, я бы до смерти скучал.
  Тем не менее Эмиль Бержера, зять Теофиля Готье, нашел, что Дюма одержим
идеями христианства.
  - Дорогой друг,  вы  совершаете  две  ошибки  -  курите  и  исповедуете
пантеизм... Свет идет с Голгофы.
  - Да, - ответил Бержера, - Магдалина - это Дама с камелиями в пустыне.
  -  Не  будем  говорить  о  "Даме   с   камелиями"   -   это   юношеское
произведение... Настоящую женщину вы найдете в Евангелии.
  Вошел лакей и сказал, что X*** просит луидор.
  - Ах, бедняга! - сказал Дюма. - Дайте ему  пять,  это  избавит  его  от
четырех хождений.
  Жюлю  Кларети,  комиссару  Комеди  Франсез,  он  прочитал  четыре  акта
"Фиванской дороги", которые были  уже  написаны,  и  рассказал  содержание
пятого. Каков сюжет пьесы? На Фиванской дороге  Эдип  встретил  Сфинкса...
Ученый-медик Дидье в конце своего жизненного пути встречает  загадочную  и
опьяняющую красавицу Милиану Дюбрейль, сестру всех  тех  чудовищ  женского
пола, которыми изобилует  драматургия  Дюма-сына.  Знаменитый  врач  Дидье
олицетворяет автора. Писатель, дабы не изображать писателей, превращает их
в художников и врачей, но маски оказываются прозрачными.
  У Дидье, материалиста-безбожника, есть верующие жена  и  дочь  [Жаннина
Дюма, воспитанная в духе  вольнодумства,  с  большой  горячностью  приняла
католическую веру  ее бракосочетание  с  родовитым  офицером  Эрнестом  де
Отеривом было совершено по обряду в приходской  церкви  Марли  преподобным
д'Юльстом  одна фраза в проповеди этого священника, произнесенной во время
венчания,  вызвала  безудержный  смех  публики:  "И  когда  наступит   час
неизбежного расставания..." Колетта Дюма в то  время  уже  была  близка  к
разводу  ее родители разошлись и больше не жили под одной крышей  ее  мать
когда-то бросила Нарышкина, а ее сводная сестра Ольга  жила  в  постоянном
разладе со своим развратным мужем] и неверующий ученик Матиас. Дочь Дидье,
Женевьева, любит Матиаса, но тот груб с нею и насмехается над ее верой.
  - Твоя душа, - говорит он ей, - это лишь совокупность функций мозгового
вещества... Если я ударю тебя вот сюда, в висок, что скажет твоя душа?
  - Она простит тебя, - отвечает Женевьева.

  "В первом действии в доме  Дидье,  который  в  это  время  отсутствует,
Матиас принимает молодого провинциала Доминика де  Жюниака,  переживающего
тяжелый душевный кризис. Его отец из материальных  соображений  противится
его женитьбе. Будучи  страстно  влюблен,  молодой  человек  без  колебаний
нарушил бы запрет, но его невеста дала ему понять, что не выйдет  за  него
замуж вопреки воле его отца. Потом она скрылась вместе со  своей  матерью,
не оставив адреса. Доминик разыскивает беглянок  в  Париже,  где,  как  он
подозревает,  они  прячутся.  Он  сообщает  врачу  свою  навязчивую  идею:
овладеть  любимой  девушкой  или   убить   ее.   Матиас   дает   чрезмерно
возбужденному юноше несколько добрых советов и отпускает его, ни в чем  не
убедив. Возвращается доктор Дидье,  и  почти  в  ту  же  минуту  на  улице
раздаются  выстрелы.  Матиас  бросается  к  окну  и  узнает  в  стрелявшем
Доминика  тот убегает.
  Вводят пострадавшую - очаровательную молодую девушку  Дидье осматривает
ее. Рана не опасна. Доктор предлагает девушке остаться у него  в  доме  до
выздоровления.  Появляется  полицейский  комиссар.  Выясняется,  что   имя
молодой особы Милиана Дюбрейль  ей двадцать лет.  Ее  мать  уклоняется  от
прямого ответа: она якобы не знает стрелявшего. Она дает заведомо неверное
описание молодого преступника.
  Три недели спустя, во втором действии, выздоровевшая Милиана вместе  со
своей матерью живет в загородном доме  Дидье.  Никто  и  не  помышляет  об
отъезде. Дидье поручает Милиане  переписывать  его  труды   Матиас  охотно
беседует с нею на философские темы. Женевьева признается своей матери, что
ревнует к незнакомке. Госпожа Дидье умоляет мужа не оставлять у  них  этих
двух женщин. Он просит совета у Матиаса, который отвечает: "Вы влюблены  в
Милиану, сами того не зная". И действительно, доктор, которому и в  голову
не приходит просить девушку уехать, говорит ей: "У меня  есть  потребность
чувствовать ваше  присутствие".  Возмутительница  спокойствия  соглашается
отложить свой отъезд.
  Тем  временем  Дидье  принимает  делегацию   скандинавских   студентов,
прибывшую засвидетельствовать ему свое почтение.  Руководитель  делегации,
по имени Стефен,  производит  на  учителя  прекрасное  впечатление,  и  он
невольно начинает  думать  о  том,  что  такой  славный  парень  мог  быть
прекрасным мужем для его дочери Женевьевы.
  Проходит два дня.  В  третьем  действии  снова  появляется  Доминик  де
Жюниак. Отец его умер  теперь ничто больше не препятствует  его  женитьбе.
Матиас  спешит  сообщить  об  этом  Милиане   та,  неприятно   удивленная,
решительно отказывается выйти замуж за человека, который хотел  ее  убить.
Доминик размахивает на сей раз не револьвером, а письмами  своей  невесты,
как будто бы очень  нежными  и  обличающими  известную  близость...  Тогда
Милиана смело нападает на Матиаса:
  - Вы принимаете меня за сфинкса и стараетесь разгадать мою  загадку.  У
меня ее нет. Вы уверены, что я полна коварных и  преступных  замыслов.  Вы
ошибаетесь.
  И все же ассистент ее спрашивает, как бы  она  поступила,  если  бы  ей
предложили пятьсот тысяч франков, с тем чтобы  она  убралась  отсюда.  Она
холодно отвечает:
  - Потребовала бы миллион.
  Четвертое действие. Женевьева изливает перед отцом душу,  поверяет  ему
свое смятение. В ее сердце закрались сомнения. Она спрашивает ученого:
  - Что находится за гранью этой жизни?
  - Неизвестность.
  - Неужели твоя наука не подтверждает ни одну  из  надежд,  которые  нам
дает религия?
  - Ни одну.
  - Это может привести в отчаяние.
  - Иногда.
  Тем не менее Дидье удается утешить дочь, и она уходит от него несколько
успокоенная. Потом он обращается к неизменно загадочной Милиане.  Конечно,
она заметила его восхищение  она даже заявляет  ему,  что  готова  сделать
все, что он захочет: все. И он отвечает:
  - Я люблю вас. Вот уже три недели, как благодаря вам я  снова  чувствую
себя двадцатилетним, а ведь в свое время я и  не  заметил,  что  мне  было
двадцать... Вы молоды, а я уже нет... Вы свободны, я - нет. Вы  не  можете
меня любить. Так  уезжайте,  уезжайте  и  найдите  благословенного  богами
молодого человека, который станет вашим супругом и которого я буду  любить
как сына..."

  Здесь рукопись обрывается.
  2 апреля 1895 года в возрасте шестидесяти восьми лет на авеню Ньель,  в
доме своей дочери Колетты, умерла госпожа Дюма,  а  через  несколько  дней
началась агония у госпожи Ренье, в маленьком, построенном Эскалье особняке
на Римской улице, где она жила вместе со  своей  дочерью  Анриеттой.  Дюма
похоронил княгиню в Нейи-сюр-Сен, рядом с Катриной Лабе, а 26 июня, меньше
чем через три месяца с того дня, как он овдовел,  женился  на  Анриетте  в
Марли-ле-Руа. Он любил ее с отчаянной страстью. В течение  восьми  лет  он
каждый день писал ей. И тем не менее от его соседа  Сарду,  с  которым  он
делился, мы знаем, что, предпринимая этот  решительный  шаг,  он  терзался
сомнениями.  Не  безумие  ли  со  стороны  человека,  которого  так  давно
преследовало апокалипсическое видение Греха,  за  порогом  семидесятилетия
связывать свою жизнь с молодой женщиной такой редкостной красоты? Он  знал
это, но сдержал данное слово. У него было  высокое  и  суровое  понятие  о
чести.
  27 июля 1895 года он написал завещание:

  "Сегодня я вступаю в семьдесят второй год  своей  жизни.  Пришло  время
составить  завещание,  тем   паче   что   по   некоторым   признакам   мне
представляется более чем  вероятным,  что  конца  этого  года,  в  который
вступаю, я не увижу... И все же ровно месяц назад  я  женился  на  женщине
много моложе себя  я считаю своим долгом доказать  ей  таким  образом  мое
уважение и мою привязанность, которых она  во  всех  смыслах  достойна.  Я
уверен, что она будет с честью носить мое имя столько времени, сколько  ей
суждено носить его после того, как меня не станет. Кроме того, она человек
энергичный и мужественный и сумеет выполнить мою волю, которую я выражу  в
этом завещании:
  Я желаю  твердо  и  определенно,  чтобы  меня  похоронили  без  всякого
церковного обряда  я хочу, чтобы над моей могилой не  произносили  никаких
речей, и освобождаю Академию от  воздания  мне  воинских  почестей.  Таким
образом, моя смерть причинит беспокойство только  тем,  кто  сам  пожелает
побеспокоиться.
  Я желаю  быть  похороненным  на  кладбище  Пер-Лашез  [не  на  кладбище
Пер-Лашез, а на кладбище Монмартр покоятся Александр Дюма-сын и его вторая
жена (умершая в 1934  году)  под  каменным  сводом  монумента,  созданного
скульптором  Сен-Марсо   по  странной  случайности  могила  Мари  Дюплесси
находится в нескольких шагах от этого внушительного  мавзолея]  в  склепе,
содержащем только два отделения, где - чем позднее, тем лучше -  рядом  со
мною упокоится госпожа Дюма. Я желаю, чтобы после моей смерти меня одели в
одну из моих полотняных рубашек с красной каймой и в один из моих  простых
рабочих костюмов. Ноги пусть останутся голыми...
  Все  мои  бумаги,  письма,  рукописи  я   оставляю   госпоже   Анриетте
Александр-Дюма, которая  приведет  их  в  порядок  и  знает,  как  с  ними
поступить..."

  Он не боялся смерти, но мучился, думая о будущем Анриетты, о  возможных
конфликтах между его дочерьми и женой, о своем незаконченном произведении.
В августе он писал из Пюи Жюлю Кларети:

  "Ваше письмо застало меня  за  переделкой  последней  сцены  четвертого
действия - главной сцены для всей пьесы и для Муне-Сюлли. Если нам суждено
провалиться, то мы провалимся именно в этой сцене  если же она  удастся  -
нас ждет большой успех, несмотря на неблагоприятную развязку..."

  В другом письме он писал о "Фиванской дороге": "Вы  получите  ее  через
год, или я умру".  Жорж  Кларети,  сын  Жюля,  рассказал  в  одной  статье
содержание пятого акта, который Дюма в его присутствии "читал в совершенно
законченном виде" генеральному комиссару Французского театра:

  "Внезапно Милиана влюбляется в Стефена - красивого и элегантного шведа,
который возглавляет делегацию иностранных студентов.  В  тот  самый  день,
когда она должна была  бежать  с  Дидье,  она  покидает  Париж  с  молодым
скандинавом. Парижанка следует за соотечественником Ибсена. Любовь  -  это
привилегия молодости, - такова мораль драмы. Кризис миновал. Сфинкс исчез.
Дидье, глядя на свою дочь Женевьеву, качает головой и бормочет:
  - Быть может, и в самом деле существует душа?
  А Матиас в своем углу играет на флейте в перерыве между двумя  опытами,
как Фридрих II между двумя сражениями,  и  отвечает  учителю  насмешливыми
звуками своего визгливого инструмента..."

  Нет ничего невозможного в том, что Дюма, пребывая в глубокой печали,  в
которую его ввергло  нездоровье,  подумывал  о  подобной  развязке.  Но  1
октября он слег, и ему стало  ясно,  что  его  последняя  пьеса  останется
неоконченной.
  "Представьте себе, что я уже умер, - сказал он Кларети, - и  больше  на
меня не рассчитывайте".
  Своей дочери Колетте он признался: "Не пойму, что со мной  весь день  у
меня в ушах трещит сверчок". Кровь заставляла вибрировать  его  утратившие
эластичность артерии. Вскоре у него начались головные боли, и временами он
впадал  в  странное  забытье,  пугавшее  его  Жену.  Профессора  не  могли
поставить диагноз.  Одни  предполагали  кровоизлияние,  другие  -  опухоль
мозга. В конце ноября крупнейшие врачи, собравшиеся в Марли у его постели,
объявили, что он безнадежен. Как когда-то его отец, умиравший  на  морском
берегу Пюи, он проводил целые дни в смутных сновидениях.
  Несколькими месяцами раньше, взявшись н