ому, который в  двенадцатилетнем  возрасте,  в  1797  году,  написал
трагедию о Кориолане  умер он в 1873 году, в возрасте восьмидесяти  восьми
лет. Наполеон когда-то оказывал ему покровительство.  "Этот  Ахилл  мечтал
иметь при жизни своего Гомера. Ему было суждено обрести его  только  после
смерти". Комплимент Виктору Гюго. Великой литературной битвой Лебрена была
его драма "Сид  Андалузский",  однако  победа  так  и  не  досталась  ему.
Несмотря на участие Тальма и мадемуазель Марс, пьеса  была  сыграна  всего
четыре раза... Это послужило для Дюма поводом заговорить о другом "Сиде" -
корнелевском, отзыва о котором Ришелье требовал у Академии.

  "Замешательство было велико. Вы были всем обязаны основателю Академии и
опасались не угодить ему  вам было известно, что он жаждет  отрицательного
отзыва, но вы в  то  же  время  не  хотели  своим  пристрастным  суждением
преградить дорогу тому, чей первый опыт был произведением мастера..."

  Дюма спрашивал себя, за что Ришелье преследовал Корнеля? Из  зависти  к
собрату по перу? Следует ли подобным толкованием  принижать  двух  великих
людей?

  "Я убежден, что великий кардинал призвал  к  себе  великого  Корнеля  и
сказал ему: "Как! В то самое время, когда я пытаюсь  изгнать  и  истребить
все испанское, теснящее Францию со всех сторон, ты намерен прославлять  на
французской сцене литературу и героизм испанцев!..  Присмотрись  к  твоему
"Сиду": да, с точки зрения драматической - это шедевр  с точки  же  зрения
моральной и социальной - это уродство. Какое общество  смогу  я  основать,
если девушки будут выходить замуж за убийцу  своего  отца,  а  командующие
армией пожертвуют родиной, если их любовь останется без ответа?.. Ты  и  в
самом деле утверждаешь, что  храбрость  великого  военачальника  и  судьба
великой страны в большей или меньшей степени зависят  от  того,  насколько
сильно любит молодая девушка?.. Ступай, поэт, и  опиши  героев,  достойных
подражания". И тогда Корнель замыслил "Горация", то есть антитезу  "Сиду",
и эту трагедию он посвятил Ришелье".

  К несчастью, продолжал Дюма, верх одержала идея "Сида", а не "Горация".

  "В самом деле, все битвы, в которых сражаются герои наших произведений,
ведутся ради обладания какой-нибудь Хименой   она  -  награда  победителю.
Добившись цели, он женится на своей Химене и счастлив - тогда это комедия
если ему это не удается, он приходит в отчаяние  и  умирает  -  тогда  это
трагедия или драма... Театр становится храмом, где славят женщину  там  мы
восхищаемся ею, жалеем и прощаем ее  там она  берет  реванш  у  мужчины  и
слышит обращенные к себе  слова,  что  вопреки  законам,  которые  созданы
мужчинами, она царица и повелительница своего тирана... Все благодаря  ей!
Все ради нее!
  Да, господа, такова наша слабость... Между нами и театральной  публикой
существует молчаливое соглашение, что мы будем говорить о любви...  Жизнь,
даруемая любовью, или смерть от любви - вот наша тема, всегда  неизменная,
и вот почему некоторые серьезные люди считают, что мы - люди  несерьезные.
Но если и не все мужчины на нашей стороне, то у нас есть могучий стихийный
союзник - женщина... Кто бы она ни была  -  девушка,  любовница,  супруга,
мать - ею владеет один инстинкт, одна мысль, одно стремление  -  любить...
Вот почему она без ума от театра  вот почему, завоевав женщин, мы  уверены
в успехе, вот почему Корнель был прав,  написав  "Сида",  а  Ришелье,  как
государственный деятель, был прав, когда выступил против него..."

  Когда Грез  писал  портрет  Бонапарта,  он  придавал  императору  черты
мадемуазель Бабюти  Дюма-сын, намереваясь говорить о Лебрене,  возвратился
к своим излюбленным идеям. Он напомнил, что Лебрен в 1858 году, посвящая в
академики   Эмиля   Ожье,   сказал:   "В   театре   появилась   склонность
реабилитировать некоторых лиц, изгнанных из общества, склонность,  которую
я столь же мало могу понять, как и  разделить.  Вошло  в  моду  предлагать
вниманию публики павших и обесчещенных женщин, которых страсть  обеляет  и
возвышает... Этих женщин возводят на пьедестал, а нашим  женам  и  дочерям
говорят: "Смотрите! Они лучше вас".
  Это было недвусмысленное осуждение "Дамы с камелиями". Дюма-сын защищал
творение своей юности.

  "Театр, - сказал он, - не создан для молодых  девушек.  Ни  Агнеса,  ни
Джульетта, ни Дездемона, ни  Розина  не  смогут  служить  для  них  нормой
поведения... И все же было бы весьма прискорбно, если бы из-за  родителей,
которые непременно желают водить своих дочерей в театр, не существовало бы
ни Агнесы, ни Розины, ни Джульетты, ни Дездемоны. Одним словом, господа, -
это говорит вам человек театра, - никогда не приводите к  нам  ваших  юных
дочерей... Я слишком уважаю их, чтобы позволить им слышать все, что я имею
сказать  я слишком уважаю искусство, чтобы низводить его до того,  что  им
дозволено слышать..."

  Так он взял некоторый реванш у своего предшественника. В конечном счете
Лебрен не очень преуспел в театре. Не оттого ли, что он слишком считался с
условной моралью? "Если быть откровенным до конца, господа, - но я  говорю
вам это шепотом, - то мы - революционеры".  Лебрен  слишком  мало  доверял
своему искусству, публике и себе самому. В этом причина  его  поражения  и
преждевременного отхода  от  театра.  "Да,  господа,  мы  собрались  здесь
сегодня,  чтобы  почтить  память   писателя,   которого   нельзя   назвать
гениальным. Боже упаси  меня  от  того,  чтобы  не  оказать  ему  должного
уважения, а я поступил бы так, поставив его выше  того,  что  он  есть  на
самом деле, пусть даже только в академическом похвальном слове".
  Похвальное слово? Нет. То был смертный приговор.  Но  он  был  встречен
аплодисментами и топотом  зала,  опьяненного  восторгом.  После  короткого
перерыва, говорит Гонкур,  до  ложи  принцессы  донесся  "скрипучий  голос
старика д'Оссонвиля".

  "И тут началась... экзекуция кандидата, со всевозможными приветствиями,
реверансами,  ироническими  ужимками  и  злобными   намеками,   прикрытыми
академической вежливостью. Г-н д'Оссонвиль дал понять Дюма, что,  по  сути
дела, он ничтожество, что молодость он провел среди гетер, что он не  имел
права говорить о Корнеле  в его  насмешках  презрение  к  творчеству  Дюма
смешалось с презрением вельможи  к  богеме.  И,  начиная  каждую  фразу  с
поношения, которое он выкрикивал звучным голосом, воздев  лицо  к  куполу,
жестокий оратор затем понижал голос и переходил на  невнятное  бормотанье,
чтобы произнести под конец фразы пошлый комплимент, которого никто не  мог
расслышать. Да, мне  казалось,  что  я  сижу  в  балагане  и  смотрю,  как
Полишинель приседает в насмешливом реверансе, стукнув свою  жертву  палкой
по голове..."

  Должно быть, это впечатление было вызвано тоном речи, так как текст  ее
не кажется суровым. Граф д'Оссонвиль прежде  всего  опроверг  утверждение,
что избрание Дюма в Академию - это дань его  отцу.  "Мы  не  чувствуем  за
собой никакой вины по отношению к автору "Антони"... Не мы  забыли  его...
Ваш знаменитый отец,  без  сомнения,  получил  бы  наши  голоса,  если  бы
попросил их у нас..." Что  касается  господина  Лебрена,  то  его  критика
наверняка не была направлена против "Дамы с камелиями", ибо в 1856 году на
заседании имперской комиссии он предложил присудить премию Дюма-сыну, "как
самому нравственному  драматическому  поэту  своего  времени".  Лично  он,
д'Оссонвиль, не боится в театре ни смелых выпадов, ни революционеров.

  "Как это несправедливо - обвинять ваши пьесы  в  недостатке  морали!  Я
скорее сказал бы, что мораль в них бьет ключом!.. Что бы там ни было,  вы,
сударь, вправе сказать себе, что вы сделали все  возможное,  дабы  внушить
женщинам  сознание  их  долга  и  показать  последствия  их  ошибок...  Вы
действовали убеждением и нежностью, но также огнем и  железом...  Поймите,
однако, их смущение. В последнем  акте  "Антони"  любовник,  чтобы  спасти
честь Адели, закалывает ее, восклицая  "Она  сопротивлялась  мне  -  я  ее
убил!" Вы говорите мужу недостойной супруги: "Убей ее немедля". Но как  же
так?  Если  все  женщины  должны  погибнуть  -  одни  за   то,   что   они
сопротивлялись, другие - за  то,  что  они  этого  не  сделали,  -  то  их
положение становится поистине трудным..."

  Анри Бек, не питавший особой склонности к  Дюма-сыну,  сказал  об  этом
заседании, что это был прием Клавароша герцогом де Ришелье.  "Ибо  у  Дюма
есть нечто  от  Клавароша  -  нечто  от  победителя  и  воина,  любезного,
блистательного, грубого и хвастливого".  Выходя,  марселец  Мери  заметил:
"Разве это не забавно? Два человека обмениваются пулями - и  вот  один  из
них мертв. Они обмениваются речами - и вот один из них  бессмертен".  Маре
сказал: "Д'Оссонвиль считает себя умным, потому что ему  удалось  жениться
на мадемуазель  де  Брольи  на  условиях  общности  имущества".  Парижские
остроты.



Глава четвертая
ПЛОЩАДЬ ФРАНЦУЗСКОГО ТЕАТРА

  Долгие годы Дюма хранил верность театру Жимназ. Следом  за  Французской
академией его пожелал заполучить и Французский театр. Он в одно  и  то  же
время хотел  и  боялся  этого.  Боялся  -  ибо  широкая,  покрытая  ковром
лестница, швейцары с цепью на шее, по-монашески строгие  билетерши,  фойе,
уставленное мраморными бюстами, придавали театру вид храма. Это был первый
театр мира, дом Мольера,  Корнеля,  Расина,  Бомарше.  Дюма  считал  более
благоразумным дебютировать там посмертно. Хотел, ибо дом был достославный.
Классика служила для актеров этого театра  постоянной  школой  мастерства,
поддерживая их вкус и талант на  очень  высоком  уровне.  В  другом  месте
отдельный одаренный актер -  какой-нибудь  Фредерик  Леметр,  какая-нибудь
Мари Дорваль, Роза Шери или Эме  Декле  -  мог  достичь  совершенства   но
только в Комеди Франсез была труппа, был выдающийся ансамбль, способный на
несколько вечеров придать современной пьесе очарование классики.
  Подобно тому, как барон Тейлор (которому теперь было  восемьдесят  пять
лет) открыл  некогда  двери  этого  храма  перед  Дюма-отцом,  так  другой
генеральный комиссар, Эмиль Перрен, ввел во Французский  театр  Дюма-сына.
Перрен был высокий худощавый человек, неизменно одетый в черный пиджак.  В
театре его можно было застать с часу дня до шести вечера  и  с  девяти  до
полуночи. Он принимал людей с ледяной вежливостью. Из-за его  необычайного
косоглазия никогда нельзя было понять, куда он смотрит.  Дебютант,  поймав
на себе косой взгляд Перрена, начинал нервно теребить галстук. "Что это вы
делаете? - спрашивал Перрен. - Ведь у  вас  не  в  порядке  ботинки".  Его
суровость порой оскорбляла, но он снял театр с мели - он  ввел  абонементы
на определенные дни, которые очень охотно раскупали, и возродил  трагедию,
пригласив Муне-Сюлли. В его программу входило привлечь  в  Комеди  Франсез
современных авторов. Сначала он предложил Дюма снова поставить "Полусвет",
потом, после блестящего успеха этой старой пьесы, потребовал у Дюма новую.
Дюма дал ему "Иностранку" - еще одно воплощение апокалипсического Зверя.
  Героиня  -  американка,  миссис  Кларксон.  Будучи  любовницей   вконец
разорившегося герцога де Сетмона, она ищет ему богатую невесту и встречает
негоцианта Морисо, мультимиллионера, который предлагает герцогу свою  дочь
Катрину  и   значительное   приданое.   В   первом   акте   Катрина   дает
благотворительный бал  у миссис Кларксон хватает наглости туда явиться,  а
у герцога хватает дерзости представить свою любовницу жене. С точки зрения
Дюма, миссис Кларксон и герцог де Сетмон "способствуют  гибели  общества".
Герцог - существо бесполезное, вредоносное - должен быть  убит,  это  мера
общественной безопасности. Муж миссис Кларксон, американец, стреляющий  из
пистолета так, как это умеют делать на Дальнем Западе, и совершает  казнь.
Таким образом Катрина получает возможность выйти замуж за инженера Жерара,
сына своей учительницы, которого любит с юных лет. Все к лучшему благодаря
лучшему из преступлений.
  Пьеса такая же странная, как сама иностранка. Негоциант Морисо, который
принес свою дочь в  жертву  снобизму,  и  Катрина,  согласившаяся  на  эту
сделку, - чем они лучше герцога де Сетмона? А этот последний - заслуживает
ли он смерти? "Он мог бы  ее  избежать,  -  отвечал  Дюма  критикам,  -  в
обществе, допускающем развод".  Нерасторжимый  брак  обрекал  недостойного
мужа на гибель.

  "Пусть  Палаты,  наконец,  дадут  нам  закон  о  разводе,  и  одним  из
непосредственных  результатов  этого  акта  будет  неожиданное  и   полное
преобразование нашего театра. Со сцены сойдут мольеровские обманутые мужья
и несчастные жены из современных драм, ибо в условиях нерасторжимого брака
было   возможно   лишь   тайное    мщение    или    публичные    сетования
жены-прелюбодейки... Если Сганареля действительно обманула жена, он с  нею
разведется  Антони больше не понадобится убивать  Адель   полковник  Эрве,
узнав, что она изменила ему и ждет ребенка, вернет себе свободу и лишит ее
своего имени. Клавдию уже  не  придется  стрелять  в  Цезарину,  словно  в
какую-нибудь волчицу, и нам не понадобится привозить  из  Америки  мистера
Кларксона,  чтобы  избавить  бедняжку  Катрину  от  ее  гнусного  супруга.
Наконец, эстетика театра переживет полное обновление, и это будет не самое
малое из благ, проистекающих из нового закона..."

  Пресса негодовала. Сарсе задыхался от злости. Даже "Ревю  де  Де  Монд"
выпустило залп. Однако все  эти  неистовые  нападки  разожгли  любопытство
публики. Она толпой повалила в театр, где превосходно играли эту  пьесу  с
блестящим диалогом. Комеди Франсез предоставила новому автору свои  лучшие
силы: герцогиню де Сетмон играла Софи Круазет, женщина  редкостной  гордой
красоты,  с  рыжей  шевелюрой,  удлиненными   косящими   глазами,   грубым
отрывистым голосом. "У нее, - говорил Сарсе, -  такая  постановка  головы,
такие модуляции голоса, что она способна околдовать крокодила".  Ее  девиз
гласил:  "До  победного  конца!"  Она  окончила  Консерваторию,   где   ее
преподаватель Брессан ради нее вскоре забросил всех остальных учеников  ее
класса. Получив ангажемент  в  Комеди  Франсез,  она  привлекла  множество
зрителей на спектакль "Сфинкс" по пьесе  Октава  Фейе,  где  с  чудовищным
натурализмом играла сцену агонии. Для этого она заставила себя  наблюдать,
как умирает собака, отравленная стрихнином.  Казалось,  что  Софи  Круазет
самим провидением предуказано играть миссис Кларксон,  но  Перрен  поручил
эту роль Саре Бернар и уговорил Дюма дать  Круазет  роль  Катрины.  За  то
долгое время, что шли репетиции, автор и актриса стали добрыми друзьями.

  Софи Круазет - Дюма-сыну: "Я  считаю,  что  наше  положение  становится
крайне тягостным  у меня совершенно  такое  же  чувство,  как  если  бы  я
находилась в зале ожидания и смотрела в  окно  на  готовый  к  отправлению
поезд. Мне хочется сесть в него, - ведь я для того и пришла на вокзал, и я
не люблю ждать, но в то же время сердце у меня  сжимается  оттого,  что  я
вот-вот уеду и впереди неведомое. И это неведомое для меня -  герцогиня...
Скажите, что будет, если я сойду с рельс? Ах, Боже мой.  Боже  мой!..  Что
касается Вас, то я хорошо Вас понимаю. Все это Вам безразлично. Пусть Ваши
несчастные паяцы волнуются - Вы только  смеетесь,  упиваясь  своей  силой.
Знайте же! Я думаю о Вас гораздо больше, чем Вы - о бедной Круазет..."

  Актрисы считали Дюма очень сильным человеком, так как  он  держался  от
них на почтительном расстоянии.
  В  1879  году  Поль  Бурже,  молодой  двадцатисемилетний  критик,  рано
завоевавший авторитет,  который  все  возрастал,  нанес  визит  Дюма-сыну,
собираясь писать о нем очерк. Он увидел человека "могучей  и  великолепной
зрелости", с плечами атлета  и  взглядом  хирурга,  с  повадкой  военного.
Голубые навыкате глаза словно заглядывали в душу собеседника. Полю  Бурже,
одержимому психологизмом, он сказал: "Вы производите на  меня  впечатление
человека, у которого я спрашиваю, сколько времени, а он  вынимает  часы  и
разбирает их у меня на глазах, чтобы показать, как работает пружина". И он
разразился звонким смехом. Знаменитый драматург и молодой  романист  стали
друзьями. Супруги Бурже были приглашены в Марли.

  Дюма-сын - Полю Бурже: "Дорогой друг! Получив Ваше вчерашнее письмо,  я
послал Вам телеграмму, где указал время отправления  поезда:  10  часов  5
минут. Но я не подумал, что для г-жи Бурже это слишком рано и лучше  ехать
поездом в 11 часов 15 минут. Только желание скорее  увидеть  Вас  побудило
меня совершить эту психологическую ошибку. Когда молодая женщина,  живущая
на улице Мсье и желающая позавтракать на лоне природы,  имеет  возможность
выбрать один из двух поездов, которые отправляются с Западного  вокзала  с
интервалом в час, ее не заставляют ехать первым. Еще раз простите меня  за
это. Итак, если Вы можете приехать, я буду встречать поезд, отправляющийся
из Парижа в 11 часов 15 минут.
  Ваше письмо тронуло меня до глубины души. Я Вас очень, очень  люблю  за
Ваш талант, за Ваш характер, - все, что  я  говорил  Вам  в  прошлый  раз,
служит тому доказательством. Я опасался -  и  не  зря,  ибо  это  едва  не
случилось,  -  что  могут  задеть   Ваше   писательское   и   человеческое
достоинство. Что касается нас с Вами, то: мы никогда не поссоримся.  Когда
такие люди, как мы, любят друг  друга,  они  не  ссорятся.  Нежно  любящий
Вас..."

  Он охотно завтракал также с молодым Мопассаном,  сожалея,  что  не  ему
довелось воспитать этот талант. "Ах, если бы ко мне в  руки  попало  такое
дарование, я сделал бы из него моралиста!" Флобер пытался сделать из  него
художника. "Флобер? - говорил Дюма. - Великан, который  валит  целый  лес,
чтобы вырезать  одну  шкатулку.  Шкатулка  превосходна,  но  обошлась  она
поистине дорого". Флобер, в свою очередь, ворчал:

  "Господин Дюма метит  в  депутаты...  Александр  Дюма  украшает  газеты
своими философскими сентенциями... В театре - то же самое. Его  интересует
не сама пьеса, а идея, которую он собирается проповедовать. Наш друг  Дюма
мечтает о славе Ламартина, или, скорее, о славе  Равиньяна.  Не  позволять
задирать юбки - вот что стало у него навязчивой идеей..."

  Очевидно, что морализующий пафос Дюма не  мог  не  раздражать  Флобера.
"Какова его цель? Исправить род людской,  написать  прекрасные  пьесы  или
стать депутатом?" Флобер с отвращением говорил о "позах великого человека,
о нотациях публике, от которых несет Дюма". Бурже был более  проницателен.
За менторским тоном он угадывал сомнения и глубокую усталость. Несмотря на
успех своих пьес, Дюма не был счастлив. Этот верный друг видел, как уходят
друзья -  один  за  другим.  Несчастный  "Мастодонт"  -  Маршаль,  потеряв
поддержку Жорж Санд и чувствуя приближение слепоты, в 1877 году покончил с
собой. Моралист, осуждавший адюльтер, имел  любовницу,  красавицу  Оттилию
Флаго. В ее замок Сальнев, возле Шатийон-сюр-Луэн, в  департаменте  Луаре,
он частенько наезжал, чтобы поработать. "Я полагаю, -  писал  он  капитану
Ривьеру, - что если в  жизни  есть  какая-то  видимость  счастья,  то  это
любовь. Только кто  любит?..  У  всех  женщин  теперь  одинаковый  почерк,
одинаковый цвет волос, одинаковые ботинки и одинаковый телеграфный стиль в
любви..." Его враги говорили, что он "самый аморальный из  моралистов",  и
называли его "Дунайским  Тартюфом",  что  было  совершенно  несправедливо.
Жизнь терзала его, как она поступает со всеми людьми. Княгиней  овладевала
все более черная тоска  у нее  случались  приступы  отчаяния  и  ревности,
граничившие с безумием. Тем не менее  каждое  утро  он  заходил  к  ней  в
комнату, садился к ней на кровать и подолгу  терпеливо  с  ней  беседовал.
Каждый вторник они давали обед для друзей, восседая за столом как хозяин и
хозяйка.
  Горести его падчерицы Ольги печалили Дюма, который предвидел их, но  не
смог  предотвратить.  Невзирая  на  предостережения