же, если это необходимо, постоянного покровителя. "Этот
свет начинается там, где кончается законный брак  он  кончается  там,  где
начинается продажная любовь. От порядочных  женщин  он  отделен  публичным
скандалом, от куртизанок - деньгами..."
  По отношению к несчастным созданиям, образующим полусвет  и  отделенным
от так называемых светских женщин всего только барьером  случая,  Дюма-сын
проявляет такую жестокость, которая вызывает возмущение.  По  его  мнению,
первейший долг - помешать порядочному человеку жениться  на  авантюристке.
Долг столь настоятельный, что  для  исполнения  его  Вершитель  Правосудия
готов пойти на подлость. Чтобы вырвать своего  друга  Раймона  де  Нанжак,
доверчивого и наивного любовника, из  сетей  баронессы  д'Анж,  Оливье  де
Жален  (который  здесь  олицетворяет  автора)   не   побрезгует   никакими
средствами. Он считает такую женщину ядовитой гадиной, ее надо безжалостно
раздавить.
  Оливье де Жален открывает собой блестящую  плеяду  резонеров  в  пьесах
Дюма-сына.  Это  ясновидящие,  прозревшие   тайны   сердца,   воинствующие
моралисты,  раздражающие  своим  самодовольством,  уверенностью  в   своей
непогрешимости и присвоенным себе правом руководить  совестью.  На  первый
взгляд они кажутся скептиками и нигилистами  на самом же деле они защищают
общепринятую мораль. Некоторые их черты есть уже у Поля Обри, однако  Поль
Обри еще сам участвует в игре. Оливье де  Жален  хочет  быть  вне  игры  и
управлять ею.
  В первой редакции пьесы он был еще более невыносим и догматичен.  "Есть
многое такое, чего человек моего возраста чаще всего не знает,  но  что  я
уже познал и оценил по достоинству. И,  повторяю  вам,  это  прежде  всего
любовь, как ее понимают в мире, где  мы  живем.  Я  признаюсь,  что  такую
любовь - любовь, которую женщина ищет в браке, жажда которой заставляет ее
опускаться до адюльтера,  которая  обрекает  ее  на  повседневную  ложь...
признаюсь, что я не способен почувствовать такую любовь даже к вам,  менее
всего к вам... Видя вас такой чистой, верной, доверчивой, я понял, сколько
зла может эта любовь причинить женщине..." Таким был в  тридцать  лет  сам
Дюма-сын, пресыщенный легкой любовью, измученный любовью трудной,  всецело
занятый женщинами, старающийся, чтобы его поведение  по  отношению  к  ним
соответствовало его идеалу, и изображающий на театре героя, каким  бы  ему
хотелось быть: д'Артаньяна, для которого любая авантюристка - Миледи.
  "Полусвет" ужаснул Монтиньи своей "дерзостью", но вдохновил Розу  Шери:
она увидела в баронессе д'Анж выигрышную роль,  весьма  отличную  от  тех,
которые она привыкла играть. В течение  нескольких  недель  министр  Ашиль
Фуль пытался вырвать у Дюма его пьесу для Французского театра, который  он
мечтал омолодить. Дюма,  желая  сохранить  верность  Жимназ,  прибегнул  к
маленькой хитрости: он  передал  Фулю  рукопись,  вставив  туда  несколько
крепких слов  сами по  себе  вполне  безобидные,  слова  эти  в  то  время
считались неприемлемыми  для  сцены.  Император  и  императрица  приказали
прочесть им пьесу  они вскрикивали от ужаса. Жимназ был спасен.
  Во  время  репетиций  Дюма  восхищался  чудесной  интуицией,  с   какою
добропорядочная  Роза  Шери,  с  лицом  наивного  и  шаловливого  ребенка,
угадывала и выражала чувства, казалось, ей совершенно неведомые  Оливье де
Жален, несомненно, сказал бы, что в каждой добродетельной женщине  дремлет
авантюристка. Что касается  Монтиньи,  то  он  был  не  способен  отделить
"госпожу Монтиньи" от персонажа, который она воплощала и который,  по  его
мнению, бросал на  нее  тень.  Дюма  требовал  от  актрисы  ярких  красок,
Монтиньи сдерживал ее. За спиною мужа Роза делала Дюма знаки, чтобы тот не
уступал. С обоюдного согласия автор и  актриса  приберегали  для  премьеры
некоторые смелые эффекты, которые на репетициях могли  бы  испугать  мужа.
"Она заранее наслаждалась ими, как школьница  -  какой-нибудь  шалостью  и
говорила:  "Только  бы  патрон  ни  о  чем  не   догадался!"   Успех   был
ошеломляющий. Неожиданная развязка обеспечила триумф. Даже Дюма-отец был в
восторге.  Он  только  что  вернулся  в  Париж  и  с  приятной   гордостью
наслаждался успехом сына.
  Моралист предполагает  случай и страсть располагают.  В  то  время  как
Дюма-сын в своих пьесах  присуждал  адюльтер  к  смертной  казни,  сам  он
вступил в связь с замужней женщиной  и  оторвал  ее  от  мужа.  Это  снова
оказалась русская,  на  сей  раз  -  княгиня,  уроженка  Прибалтики,  дочь
статского  советника.  Красавице  Надежде  Кнорринг,  "сирене  с  зелеными
глазами", было двадцать шесть лет,  когда  Дюма  сделался  ее  любовником.
Проведя годы юности в глуши, она  почти  девочкой  была  выдана  замуж  за
старого князя Александра Нарышкина. Этот  неравный  брак  превратил  ее  в
существо неудовлетворенное и необузданное. Она была подругой,  наперсницей
и соучастницей Лидии Нессельроде. Так как она скучала под сенью  икон,  то
без колебаний бросила  все,  чтобы  открыто  жить  во  Франции  с  молодым
Александром Дюма. Однако, бежав из Москвы, она не забыла взять с собой  ни
свою дочь, Ольгу Нарышкину, ни фамильные драгоценности.

  "Больше всего я люблю в ней то, - писал Дюма-сын Жорж Санд, -  что  она
целиком и полностью женщина, от кончиков ногтей  до  глубины  души...  Это
существо физически очень обольстительное -  она  пленяет  меня  изяществом
линий и совершенством форм. Все нравится мне  в  ней:  ее  душистая  кожа,
тигриные когти, длинные рыжеватые волосы и глаза цвета  морской  волны..."
Было  что-то  опьяняющее  в  том,  что  в   его   власти   оказалась   эта
"великосветская  дама",  готовая  пожертвовать  всем  ради   того,   чтобы
принадлежать ему. Если браком с Эвелиной Ганской  Бальзак  брал  реванш  у
надменной маркизы де Кастри, то Надежда  Нарышкина  должна  была  искупить
измену ветреной графини Нессельроде. Чтобы прочнее утвердить  свою  победу
над  русской  знатью,  Дюма-сын   демонстрировал   крайнее   презрение   к
аристократии, владевшей необозримыми степями  и  потерявшей  счет  золотым
рублям.  Это  не  уменьшало  его  нежной  привязанности  к  "Великороссии"
(Надежде) и "Малороссии" (Ольге) - так он называл  их  в  письмах  к  Жорж
Санд.  "Мне  доставляет  удовольствие,  -  писал  он  владелице  Ноана,  -
перевоспитывать это прекрасное создание, испорченное своей страной,  своим
воспитанием, своим окружением, своим  кокетством  и  даже  праздностью..."
Пигмалион полагал, что изваял себе  любовницу   позднее  статуя  отомстила
скульптору.
  "Я знаю ее не со вчерашнего дня,  и  борьба  (ибо  между  двумя  такими
натурами, как я и она, это именно борьба) началась еще семь или восемь лет
тому назад, но мне только два года назад удалось одолеть ее...  Я  изрядно
вывалялся в пыли, но я уже  на  ногах  и  полагаю,  что  она  окончательно
повержена навзничь. Последнее путешествие доконало ее..."

  Поездки в Россию были для княгини неизбежны. Чтобы взять денег из своих
личных доходов и получить новое  разрешение  на  пребывание  за  границей,
Надежда Нарышкина должна была раз в год ездить в Санкт-Петербург. Там один
услужливый врач предписывал  ей  лечение  в  Пломбьере,  объявляя  русский
климат "вредным для ее легких", и рекомендовал ей длительное пребывание на
юге Франции. Дюма-сын хотел жениться на своей иностранке,  чтобы  привести
свое поведение в соответствие  с  собственными  принципами,  однако  князь
Нарышкин  отказался  дать  ей  развод.  Царь,  враждебно  относившийся   к
открытому разрыву супружеских уз, требовал, чтобы среди аристократии браки
были нерасторжимыми, а  воспротивиться  самодержцу  -  значило  немедленно
подвергнуться репрессиям. Развестись, сказал Нарышкин, значит  лишить  его
дочь Ольгу части тех владений, коих она является единственной наследницей.
  Замужняя любовница, мать семейства... Ничто не могло так  противоречить
идеям Дюма-сына, как его личная жизнь. Любовники страдали  от  сложившейся
ситуации. Они скрывали  свою  любовь.  В  1853  году  мать  княгини  Ольга
Беклешова, "проживающая в Москве, от имени своего  мужа  Ивана  Кнорринга,
российского  статского  советника",  купила  в  Люшоне  красивую  виллу  в
английском георгианском стиле (ионические пилястры, треугольный  фронтон).
Этот дом, называвшийся тогда  "Санта-Мария",  известен  по  сей  день  под
именем "виллы Нарышкиной". С 1853 по 1859 год можно было  видеть,  как  на
газоне и посыпанных песком дорожках перед  домом  играют  в  мяч  красивый
молодой человек, красивая девочка и женщина с глазами цвета морской волны.



Глава пятая
ПОЕЗДКА В РОССИЮ

  После того как эпизод с  "Мушкетером"  завершился  и  газета  перестала
существовать, Дюма  охватила  охота  к  перемене  мест.  Он  всегда  любил
путешествия и умел возвращаться домой с объемистыми рукописями. На сей раз
его влекла к себе Россия.
  Отношения Дюма-отца с Россией восходят ко времени его  первых  шагов  в
театре. С 1829 года в Петербурге с успехом шел "Генрих III  и  его  двор".
Великий актер Каратыгин играл роль герцога  Гиза,  его  жена  -  герцогини
Екатерины. Затем,  после  того  как  Каратыгин  перевел  на  русский  язык
"Антони", "Ричарда  Дарлингтона",  "Терезу"  и  "Кина",  драматургия  Дюма
произвела в России настоящую литературную революцию. Чтобы  увидеть  пьесы
Дюма,  в  театры  повалила  знать.  Позднее  Гоголь  -   по   соображениям
эстетическим - и официальная критика  -  по  соображениям  политическим  -
холодно отзывались о Дюма. Все эти недовольные (Антони, Кин),  объявлявшие
войну обществу, противники  брака,  тревожили  официальные  круги.  Однако
демократы - Белинский, Герцен - приняли Дюма всерьез и восторженно хвалили
его.
  В  1839  году  Дюма  пришла  в  голову  мысль  преподнести  Николаю  I,
императору всея Руси, рукопись одной из своих пьес, "Алхимик", в  нарядном
переплете. И вот почему: художник Орас Верне незадолго до  этого  совершил
триумфальное путешествие по России и  получил  от  царя  орден  Станислава
второй степени. Дюма, страстный  собиратель  регалий,  всей  душой  жаждал
этого ордена. Некий тайный агент русского правительства в Париже сообщил о
желании Дюма министру, графу Уварову, добавив, что, по его мнению, было бы
весьма кстати удовлетворить это желание, ибо в  этом  случае  Дюма,  самый
популярный писатель во Франции, мог бы оказать  известное  воздействие  на
общественное мнение этой страны, в тот момент неблагоприятное  для  России
по  причине  симпатии  французов  к  Польше.  "Орден,   пожалованный   его
величеством, - писал агент, - будет куда виднее  на  груди  Дюма,  чем  на
груди любого другого французского писателя". Эти слова  свидетельствуют  о
том, что агент хорошо знал Дюма и его широкую грудь.
  Министр дал благоприятный ответ, и рукопись,  украшенная  виньетками  и
ленточками, была отправлена в Санкт-Петербург в  сопровождении  письма  за
подписью:  "Александр  Дюма,  кавалер  бельгийского  ордена  Льва,  ордена
Почетного легиона и ордена Изабеллы Католической". Это был недвусмысленный
намек. Но требовалось еще  соизволение  императора.  Министр  просил  его:
"Если бы  Вашему  Величеству  угодно  было,  милостиво  приняв  этот  знак
благоговения иноземного писателя к августейшему  лицу  Вашего  Величества,
поощрить в этом случае направление, принимаемое к лучшему узнанию России и
ее государя, то я, со своей стороны, полагал  бы  вознаградить  Александра
Дюма пожалованием ордена св.Станислава 3-й степени..." На полях  докладной
император Николай написал карандашом:

  "Довольно будет перстня с вензелем".

  Довольно будет? Кому? Уж никак не Дюма. Но дело было в  том,  что  царь
питал инстинктивное отвращение к романтической драме. Как-то раз он сказал
актеру Каратыгину: "Я бы чаще ездил тебя смотреть, если бы  не  играли  вы
таких чудовищных мелодрам. Например, сколько раз  зарезал  ты  в  нынешнем
году или удушил жену твою на сцене?" Дюма был уведомлен о пожаловании  ему
алмазного перстня  с  вензелем  его  императорского  величества.  Так  как
перстень долго не высылали, Дюма затребовал его и в конце концов  получил.
Он поблагодарил очень холодно, посвятил "Алхимика" не царю,  а  Иде  Ферье
(тогда еще фаворитке) и вскоре напечатал в "Ревю де Пари"  роман  "Записки
учителя фехтования", который не  мог  не  возмутить  царя,  ибо  это  была
история двух декабристов - гвардейского офицера Анненкова и его жены, юной
французской модистки, последовавшей за мужем в сибирскую ссылку. (В романе
они выведены под вымышленными именами.)  Рассказ  велся  от  лица  учителя
фехтования Гризье, чьим  учеником  был  Анненков.  Роман  был  запрещен  в
России, где, разумеется, все, кто только мог  его  раздобыть,  читали  его
тайком, в том числе и сама императрица.
  Таким образом, при жизни Николая I Дюма был в России  er o a  o   grata
[нежеланное лицо (лат.)]. Он не отдавал себе в этом  отчета,  и,  когда  в
1845 году его друзья Каратыгины приехали в Париж, он снова выразил желание
увидеть Россию и  быть  представленным  императору.  Каратыгины  поспешили
отговорить его, и в течение нескольких лет он больше  об  этом  не  думал.
Позднее, в 1851 году, любовные связи его сына, влюбившегося подряд в  двух
русских знатных дам -  графиню  Нессельроде  и  княгиню  Нарышкину,  снова
напомнили ему о России.
  Эти связи усилили искреннюю и глубокую симпатию  Дюма  к  русским.  Они
были ему по душе. Мужчины-великаны  пили  горькую,  женщины  слыли  самыми
красивыми  в  Европе.  История  страны  изобиловала  борьбой  страстей   и
кровавыми драмами, мало известными во Франции (где только Проспер  Мериме,
у которого был небольшой круг читателей, познакомил публику  с  некоторыми
из них). Сочетание, заманчивое для Дюма как человека и как писателя.
  И когда в 1858 году случай свел его в  гостинице  "Три  императора"  на
Луврской площади с  графом  Кушелевым-Безбородко  и  его  семьей,  которые
путешествовали по Европе, имея на два миллиона векселей на все  банкирские
дома Ротшильда в Вене, Неаполе и  Париже,  он  увязался  за  ними  следом.
Кушелевы-Безбородко уже насчитывали в  своей  свите  одного  illu tri ime
[знаменитейшего (ит.)] итальянского маэстро и одного шведского  спирита  -
Дэниела Денгласа Юма (того самого медиума, которого любила Элизабет Баррет
Броунинг),  с  детства  обладавшего  даром  ясновидения   и   способностью
заклинать  духов.  Они  поспешили  присоединить  к   этой   свите   такого
знаменитого и занятного француза, как Дюма.
  - Мсье Дюма, - заявила графиня, - вы поедете с нами в Санкт-Петербург.
  - Но это невозможно, мадам... Тем более  что  если  бы  я  и  поехал  в
Россию, то не только для того, чтобы увидеть Санкт-Петербург. Я  хотел  бы
также побывать  в  Москве,  Нижнем  Новгороде,  Астрахани,  Севастополе  и
возвратиться домой по Дунаю.
  - Какое чудесное совпадение! - заявила графиня. - У  меня  есть  имение
под Москвой, у графа - земли под Нижним, степи под Казанью, рыбные тони на
Каспийском море и загородный дом в Изаче...
  Это способно было  вскружить  голову  путешественнику,  который  всегда
держался в Париже только на волоске  -  да  и  то  на  женском.  Поскольку
Николая I сменил  Александр  II,  стало  легче  получить  визу.  Дюма-отец
согласился. Через несколько дней поезд увез его в Кельн, Берлин и Штеттин,
а оттуда на пароходе он поплыл в Санкт-Петербург. В дороге, читая книги  и
слушая рассказы своих спутников, он  познакомился  с  историей  Романовых,
настолько трагической и скандальной, что лучшего нельзя было и желать.
  Наконец пароход вошел в  устье  Невы.  Дюма  высадился  на  берег.  Его
привели  в  восхищение  дрожки,  кучера  в  длинных  кафтанах,  их  шапки,
напоминавшие паштет из  гусиной  печенки",  и  ромбовидные  медные  бляхи,
висевшие у них на спине.  Он  познакомился  с  мостовой  Санкт-Петербурга,
которая в те времена за три года выводила из строя самые прочные  экипажи.
Вместе с графом и графиней он присутствовал в большой гостиной их дома  на
"молебствии по случаю благополучного возвращения", которое служил домашний
поп. Хозяева Дюма были более Монте-Кристо, чем он  сам.  Их  парк  имел  в
окружности три мили. У них было две тысячи крепостных.
  Из Санкт-Петербурга он отправился в Москву, где его принял у себя  граф
Нарышкин, у которого была подруга француженка Женни  Фалькон,  "грациозная
фея", сестра знаменитой певицы Корнелии Фалькон. Дюма настойчиво  ухаживал
за своей хозяйкой. "Я целую вам только руку, завидуя тому, кто целует  все
то, чего не целую я". Пятьдесят лет спустя  Женни  Фалькон,  которой  было
тогда  уже  восемьдесят,  проговорилась,  что  не  устояла  перед  пылкими
домогательствами Мушкетера.
  Дюма пообещали, что его свозят на Нижегородскую ярмарку. Обещание  было
выполнено. В излучине Волги Дюма увидел, как река внезапно исчезла,  -  на
ее  месте  вырос  лес  расцвеченных  флагами  мачт.  На   пристани   стоял
оглушительный гомон двухсот тысяч голосов. "Единственное, что  может  дать
представление о человеческом муравейнике, кишащем на берегах реки,  -  это
вид  улицы  Риволи  в  день  фейерверка,  когда  добрые  парижские  буржуа
возвращаются восвояси..."
  Александр  Дюма  сразу  стал  нижегородским  львом.  Генерал-губернатор
Александр Муравьев представил его  графу  и  графине  Анненковым,  которых
Дюма, никогда не видев в глаза,  сделал  героями  своего  романа  "Записки
учителя фехтования", опубликованного в 1840 году. Супруги  Анненковы  были
помилованы  Александром  II   они  с  распростертыми   объятиями   приняли
человека, превратившего их в персонажей романа.
  Самое  большое  счастье  за  время  этого  путешествия  доставило  Дюма
открытие,  что  образованные  русские  знают  Ламартина,   Виктора   Гюго,
Бальзака, Мюссе, Жорж Санд и его самого так же  хорошо,  как  парижане.  В
Финляндии   он   встретил   игуменью,   которая    зачитывалась    "Графом
Монте-Кристо". Всюду  и  везде  именитые  князья,  губернаторы  провинций,
предводители дворянства и помещики оказывали ему теплый  прием.  Чиновники
величали его генералом, так как на шее у него всегда болтался  по  меньшей
мере один орден. Он давал русским - и, в свою очередь, получал  от  них  -
уроки кулинарии, учился приготовлять стерлядь и осетрину,  варить  варенье
из роз с медом и с корицей. Он оценил шашлык (ломтики баранины на вертеле,
поджаренные на углях, после того как их сутки вымачивали в уксусе, с мелко
нарезанным луком), но водка ему не понравилась.

  Дюма-отец - Дюма-сыну:
  "Дорогой мой сын! Твое письмо догнало меня в Астрахани. Локруа  сказал:
"Из Астрахани не возвращаются". Был момент, когда я подумал, что Локруа  -
пророк из пророков. Момент, когда мне показалось, что я  заперт  здесь  на
всю зиму. Но успокойся, завтра я отправляюсь в путь.
  Хочешь ли ты получить представление о путешествии, которое я  совершил?
Возьми карту России - не пожалеешь. Тебе известен мой маршрут до Москвы, и
я постараюсь больше о нем не говорить. На пути из  Москвы  в  Бородино  ты
увидишь две скрещенные сабли. Так  знай  же,  здесь  произошла  знаменитая
битва 1812 года. Из Бородина - в Москву, из Москвы - в Троицу. Ты  найдешь
Троицу, поднявшись на север. Возле озера, изобилующего  сельдью.  Ты  ведь
знаешь, что я люблю  селедку,  и  потому  не  удивляйся,  что  я  ездил  в
Переславль, чтобы полакомиться ею.
  Из Переславля - в Апатино (не ищи - не найдешь). Это имение в  тридцать
тысяч арпанов, не стоящее того, чтобы быть обозначенным на  карте  России.
Из Апатина - в Калязин (ты найдешь Калязин на "матушке" Волге, как говорят
русские, они еще не настолько хорошо говорят по-французски,  чтобы  знать,
что по-нашему Волга - мужского рода). Из  Калязина  в  Кострому  (смотреть
"Лжедимитрия" Мериме  до самой Костромы -  по  Волге).  Из  Костромы  -  в
Нижний Новгород: здесь - ярмарка из ярмарок,  целый  город,  состоящий  из
шести тысяч ларьков, к тому же публичный дом на че