буазе  и  вспомнив  уроки
Шиллера и Вальтера Скотта, Дюма решил, что драма на  мази.  Конечно,  надо
было узнать какие-нибудь подробности быта и  нравов,  подпустить  местного
колорита - словом, воссоздать  атмосферу  двора  короля  Генриха  III.  Но
Александра не останавливали подобные  мелочи!  Ведь  у  него  были  книги,
образованные друзья и собственное воображение. Он  написал  драму  "Генрих
III и его двор" за два месяца.



Глава третья,
В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ, КАК К МОЛОДЫМ ЛЮДЯМ ПРИХОДИТ УСПЕХ

  "Генрих III и его двор" была вовсе не плохой пьесой. Конечно, эрудиты и
снобы подняли бы на  смех  юного  невежду,  знакомившегося  с  французской
историей по забытой на столе книге. Конечно, можно признать,  что  анализу
чувств и характеров недостает глубины, что образы герцога де Гиза и короля
написаны однолинейно, что вся пьеса держится  на  внешнем  действии  (рука
герцогини, стиснутая  железной  рукавицей,  потерянный,  как  в  "Отелло",
платок), что многие мысли автор позаимствовал у Шекспира и Шиллера.
  Все это правда, и  все  же  драма  была  искусно  построена  и  трогала
зрителей. Дюма черпал из всех источников - мемуаров, хроник,  гравюр  того
времени. Эпоха предстала перед зрителем такой, какой она  вдруг  открылась
молодому энтузиасту. Была ли  его  пьеса  исторической?  Не  больше  и  не
меньше, чем романы  Вальтера  Скотта.  История  полна  тайн.  У  Дюма  все
оказалось ясным и определенным. Екатерина Медичи держала в руках нити всех
интриг. Генрих III расстраивал планы герцога де Гиза. Впрочем, Дюма и  сам
отлично понимал, что в действительности эти приключения  были  куда  более
сложными.
  Но какое это имело значение? Он хотел лишь одного -  бурного  действия.
Эпоха  Генриха  III  с  ее  дуэлями,  заговорами,  оргиями,   с   разгулом
политических страстей  напоминала  ему  наполеоновскую  эпоху.  История  в
обработке Дюма была такой,  какой  ее  хотели  видеть  французы:  веселой,
красочной, построенной на контрастах, где добро было по одну сторону.  Зло
- по другую. Публика 1829 года, наполнявшая партер, состояла из тех  самых
людей, которые совершили великую революцию и сражались в войсках  империи.
Ей  нравилось,  когда  королей  и  их  дела   представляли   в   "картинах
героических, полных драматизма и поэтому хорошо им знакомых". Этим  старым
служакам пришлась по сердцу грубоватая  отвага  героев  Дюма:  ведь  и  им
доводилось обнимать немало красавиц и угрожать шпагой не одному сопернику.
Театральный натурализм? Убийства на сцене? Этого не боялись  ни  Гете,  ни
Шекспир. Не гнушались ими Гюго и Виньи. Во Франции Дюма  был  первым,  кто
вывел мелодраму на сцену серьезного театра.
  Вы спросите: а как же "Кромвель" Виктора Гюго?.. "Кромвель", хотя его и
читали публично, так и не  увидел  сцены.  Гюго  удовлетворился  тем,  что
прочел пьесу, издал ее отдельной книгой и написал к ней  "Предисловие".  В
отличие от него Дюма твердо решил  добиться  постановки  "Генриха  III"  в
Комеди Франсез. Он  начал  с  того,  что  прочел  пьесу  небольшой  группе
избранных, которая собралась в доме  романтически  настроенной  хозяйки  -
Мелани Вальдор, супруги офицера и дочери писателя. Пьеса произвела большое
впечатление на этот умеренный  кружок,  но  там  нашли,  что  для  первого
произведения молодого автора она слишком смела.
  Тогда он устроил вторую читку в квартире журналиста  Нестора  Рокплана.
Пятнадцать  молодых  людей,  набившихся  в  комнату,  расселись  прямо  на
матрасах. Смелость была им по душе. Они кричали: "Долой "Христину"!  Пусть
ставят "Генриха III"!" Актер Фирмен, большой энтузиаст драмы,  организовал
у  себя  третью  читку,  на  которой  присутствовал  и  песенник  Беранже,
считавшийся тогда лучшим поэтом эпохи, - либерал, фрондер и  друг  банкира
Лаффита. Туда пришли и мадемуазель  Марс  и  генеральша  Дюма.  Успех  был
огромный. Мадемуазель Марс сочла,  и  вполне  справедливо,  что  ей  очень
подходит роль  герцогини  де  Гиз,  ибо  она  давала  возможность  сыграть
скромную и вместе с тем страстную  женщину,  а  роли  такого  типа  всегда
превосходно  удавались  актрисе,  в  сценах   насилия   она   предпочитала
участвовать лишь в качестве жертвы.  Короче,  она  выказала  себя  горячей
сторонницей пьесы.
  Присутствовавшие актеры решили просить Комеди Франсез принять  "Генриха
III" вне очереди, и на читке пьеса прошла "на аплодисменты". На  следующий
день, едва Дюма появился в Пале-Рояле, как его вызвал к  себе  генеральный
директор барон  де  Броваль.  Броваль  этот  был  высокомерный  грубиян  и
краснобай. Он принял молодого человека весьма  нелюбезно,  грозно  сказал,
что занятия литературой несовместимы со службой, и предложил  ему  сделать
выбор.
  - Господин барон, - ответил Дюма, -  общественное  мнение  считает  его
высочество  герцога  Орлеанского  покровителем  литературы.  Я   не   буду
предпринимать никаких шагов до тех пор, пока  он  не  уведомит  меня,  что
больше не нуждается в моих услугах. Я не собираюсь  подавать  в  отставку.
Что касается моего жалованья, то если эти  сто  двадцать  пять  франков  в
месяц ложатся тяжким бременем на бюджет его высочества,  я  готов  от  них
отказаться.
  - А на какие средства вы собираетесь жить?
  - Это, господин барон, касается только меня.
  На следующий день выплату жалованья приостановили. Но у Дюма  был  свой
план: он собирался  через  посредство  Беранже  обратиться  за  помощью  к
банкиру Лаффиту. Банкир и в самом деле согласился выдать Дюма  три  тысячи
франков при условии, что он положит в сейф банка рукопись  "Генриха  III".
Три тысячи франков - оклад за два года! Дюма помчался с деньгами к матери.
Генеральша  была  потрясена.  Неужели  театр  и  впрямь  дает  возможность
заработать на жизнь?
  Репетиции проходили без особых происшествий. Де Гиз в исполнении Жоанни
был  "старым  рубакой,  мужественным  и   решительным",   он   великолепно
произносил  фразы  под  занавес,  которые  всегда  звучали  неожиданно   и
эффектно:

  "Сен-Поль! Велите привести тех, кто убил Дюга".
  "А теперь пусть эта дверь откроется только для него!"
  "Теперь, когда мы покончили со слугой, займемся хозяином".

  История с "Христиной" не прошла  для  Дюма  даром,  и  по  отношению  к
исполнителям он был сама любезность.
  - Вы гораздо лучше меня разбираетесь в этом, - говорил  он  актерам.  -
Все, что бы вы ни сделали, будет хорошо.
  Работа с актерами на этот раз  была  ему  тем  более  приятна,  что  он
увлекся Виржини Бурбье, молодой актрисой, которая должна была играть в его
пьесе второстепенную роль. Противиться плотскому искушению он не  мог.  Он
по-прежнему помогал Катрине Лабе и давал ей деньги на воспитание сына.  Но
хранить верность одной женщине? Это всегда казалось ему нелепым.
  Естественно, что у  него  возникали  кое-какие  трения  с  божественной
мадемуазель Марс. Однако он уже приобрел некоторый опыт и смог на этот раз
перехитрить коварную Селимену, хотя по временам ее капризы доводили его до
бешенства и скрежета зубовного. "О Французский театр, - писал он,  -  этот
круг  Ада,  забытый  Данте,  куда  Бог  помещает  драматургов,  возымевших
странную идею заработать вполовину меньше того, что они могли бы  получить
в  любом  другом  месте,  и  удостоиться  в  конце  жизни  награды  не  за
достигнутый  успех,   а   за   перенесенные   муки!"   Высказывание   явно
несправедливое, потому что актеры Комеди Франсез  сослужили  Дюма  хорошую
службу.
  Пока шли репетиции, на него обрушилось большое несчастье. С генеральшей
Дюма  случился  апоплексический  удар,  частично  парализовавший  ее.  Что
делать? Отложить премьеру? Но это не спасло бы его мать,  болезнь  которой
была, увы, неизлечимой. И премьеру назначили  на  11  февраля  1829  года.
Накануне  он  при  шел  в  Пале-Рояль  и  попросил  аудиенции  у   герцога
Орлеанского  тот принял его.
  - Каким добрым ветром вас  принесло  сюда,  господин  Дюма?  -  спросил
герцог.
  - Ваше  высочество,  я  пришел  просить  о  милости.  Завтра  состоится
премьера "Генриха III и его двора". Я прошу вас прийти на  премьеру.  Ваше
королевское высочество несколько поторопилось меня осудить...  Завтра  мое
дело  будет  слушаться  при  открытых  дверях.  Я   прошу   вас,   сударь,
присутствовать при вынесении приговора.
  Герцог ответил, что охотно бы пришел, но завтра у него званый обед,  на
котором будут присутствовать двадцать, а то и тридцать принцев и принцесс.
  - Но, может быть, ваше высочество соблаговолит назначить обед пораньше,
а я, со  своей  стороны,  попрошу  задержать  начало  премьеры,  и,  таким
образок, августейшие гости увидят любопытное зрелище.
  - Черт побери, это мысль! Скажите Тейлору, что я оставляю за собой  все
ложи бенуара.
  Наконец  долгожданный  день  настал.  Зал  был   великолепен.   Принцы,
увешанные   регалиями,   принцессы,   блистающие   драгоценностями,   дамы
полусвета, выставившие напоказ свои прелести. В одной из  лож  -  Беранже,
Виньи, Гюго. Партер полон друзей. Словом, огромный успех. Третий  акт  при
всей своей необузданной  грубости  (ревнивец  Гиз  силой  заставляет  жену
написать роковое письмо Сен-Мегрену) не только никого не шокировал, но был
встречен  бурными  аплодисментами.  В  антракте  Дюма  кинулся  на   улицу
Сен-Дени, чтобы поцеловать мать. После четвертого акта  публика  пришла  в
исступление. Когда Фирмен объявил имя автора, весь  зал,  включая  герцога
Орлеанского, встал. На  следующее  утро  Дюма  получил  письмо  от  барона
Броваля, в свое время безжалостно его уволившего.

  "Я не могу лечь в  постель,  мой  дорогой  друг,  не  сказав  вам,  как
порадовал меня ваш успех. Мои товарищи и я счастливы вашим триумфом..."

  Когда к нам  приходит  успех,  остается  только  удивляться  количеству
людей, которые внезапно оказываются нашими друзьями.
  Пьеса выдержала тридцать восемь представлений и делала отличные  сборы,
невзирая на интриги классицистов и "знатоков". Победа романтиков произвела
фурор в Комеди Франсез. Классицисты объяснили триумф новой школы тем,  что
"несметное число ее сторонников запрудило партер и проникло даже в  ложи".
Жалели талантливых актеров, которым пришлось "унизиться до  драмы".  "Если
публике нужны рыдания, - с презрением говорили "знатоки", - пусть она идет
на бульвары. Комеди Франсез необходимо оградить от этой постыдной заразы".
Но актеры, которые не могли пренебрегать  публикой,  придерживались  иного
мнения.
  На следующий день Александр Дюма проснулся знаменитостью.  Комната  его
бедной матери была заставлена букетами, которых больная даже не  замечала.
Какой-то книгопродавец купил право на издание "Генриха III" за шесть тысяч
франков, что превышало оклад самого начальника канцелярии!
  Однако, придя в Комеди Франсез на второй спектакль, Дюма застал совет в
полном смятении - цензура запретила пьесу. Почему? Король Карл X  внезапно
увидел в Генрихе III  и  его  кузене  Гизе  сходство  с  ныне  царствующим
монархом и его кузеном  Орлеанским!  Снятия  запрета  добился  сам  герцог
Орлеанский.
  "Вот  что  я  сказал  королю,  -  передавал  герцог.  -  Государь,   вы
заблуждаетесь по трем причинам: во-первых, я не бью свою жену   во-вторых,
герцогиня не наставляет мне рога, и, в-третьих, у  вашего  величества  нет
подданного более преданного, чем я".
  Так в двадцать семь лет молодой человек, совсем недавно  приехавший  из
Вилле-Коттре, - без положения, без протекции, без денег, без  образования,
превратился в человека известного, почти знаменитого, принятого как равный
небольшим, но блестящим кружком людей, которые в недалеком будущем вдохнут
новую жизнь во французскую поэзию и драматургию. Для того чтобы он  достиг
столь ошеломляющего успеха, понадобилась удивительная  цепь  случайностей:
встреча с Левеном, обратившим его внимание на театр  встреча  с  Нодье  на
спектакле "Вампир"  барельеф, попавшийся ему на глаза на выставке   книга,
будто судьбой открытая на нужной странице  пребывание на  посту  директора
Комеди Франсез барона Тейлора, покровительствовавшего  новой  школе...  Но
случай благоволит  лишь  к  достойным.  Каждому  человеку  в  течение  дня
представляется не менее десяти возможностей  изменить  свою  жизнь.  Успех
приходит лишь к тем, кто умеет их использовать. На службу своему огромному
честолюбию молодой  Дюма  поставил  необузданное  воображение,  страсть  к
героизму, удивительное трудолюбие и образование, хотя и  бессистемное,  но
пополнявшееся с пылом и рвением. Он одержал  победу  не  потому,  что  ему
помогло стечение обстоятельств, а потому, что  был  способен  повернуть  в
свою пользу любое обстоятельство.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. АНТОНИ

  Какой славный человек! Он  казался  огромным
  ребенком, таким наивным и добрым было его лицо!
  Марселина Деборд-Вальмор

Глава первая
МЕЛАНИ ВАЛЬДОР

  В 1829 году Дюма исполнилось двадцать семь лет.  Он  был  колоссального
роста и поражал  своеобразной,  мужественной  красотой.  Автор  нашумевшей
пьесы, создатель нового жанра, он был принят как равный в кругу  писателей
и художников. Можно легко понять, что Виктору Гюго, возглавлявшему "Святое
семейство" поэтов, высокомерному и сдержанному,  неизменно  облаченному  в
сюртук черного сукна, этот шумный и неистовый гигант должен  был  казаться
несколько вульгарным. Но Дюма так наивно радовался своим успехам,  что  на
его бахвальство нельзя было долго сердиться.
  Шарль Нодье, его первый покровитель,  открыл  перед  ним  двери  своего
салона в Арсенале, излюбленного места сборищ  новой  школы.  Хозяин  дома,
блестящий рассказчик, был  хранителем  библиотеки  Арсенала,  ставшей  его
вотчиной. Его дочь Мари росла красавицей   все  поэты  были  ее  друзьями,
многие из них в нее влюблялись. По воскресеньям в  салоне  зажигались  все
люстры. Там можно было встретить патрона Комеди Франсез Тейлора, Софи Гэ и
красавицу Дельфину Гэ, Гюго, Виньи - словом, всех молодых поэтов  Буланже,
Девериа - словом, всех молодых  художников.  С  восьми  до  десяти  Нодье,
прислонившись спиной к камину, с непревзойденным  мастерством  рассказывал
всевозможные истории. В десять часов Мари Нодье  садилась  за  пианино,  и
начинались танцы, а люди серьезные, забившись в угол, продолжали спорить о
политике и литературе.
  С тех пор как Дюма впервые появился в  Арсенале,  Нодье  мог  время  от
времени дать себе  отдых.  Молодой  Александр  был  не  менее  талантливым
рассказчиком, чем хозяин дома. О чем бы он ни  говорил  -  о  детстве,  об
отце-генерале, о Наполеоне или о своих схватках с мадемуазель Марс, -  все
было одинаково живо и занимательно.  Дюма  и  сам  любил  себя  послушать.
Как-то раз после званого обеда его спросили:
  - Ну, как прошел обед, Дюма?
  - Черт побери, - ответил он, - если б там не было меня,  я  бы  страшно
скучал.
  Молодой  самоучка,  чье  невежество  во  многих  вопросах  было  просто
неправдоподобным, испытывал благоговение перед Нодье, знавшим все на свете
"и еще целую кучу вещей сверх того".  Нодье  делал  все,  что  мог,  чтобы
облагородить вкус Дюма, и даже пытался, правда безуспешно, излечить его от
хвастовства. С тех пор как "Генрих III" начал приносить  ему  доход,  Дюма
стал носить пестрые жилеты и обвешиваться  всевозможными  драгоценностями,
брелоками, кольцами, цепочками...
  - Все вы, негры, одинаковы, - ласково  говорил  ему  Нодье.  -  Все  вы
любите стеклянные бусы и погремушки...
  Молодой человек нисколько не  обижался,  когда  ему  напоминали  о  его
происхождении - ведь он гордился им,  -  если  только  собеседник  говорил
по-дружески, как Нодье. Другие часто оскорбляли его, однако он  чувствовал
себя  слишком  сильным,  чтобы  унижаться  до  ненависти.  Но  он   ощущал
потребность постоянно доказывать самому себе, что стоит не меньше, а то  и
больше, чем другие. Вот почему у него временами появлялся заносчивый  тон,
вот откуда его врожденная склонность  сочувствовать  любому  бунту  против
общества - бунту незаконнорожденных, изгнанников, подкидышей. Он чувствует
себя братом всех отщепенцев, каковы бы ни были причины, выкинувшие  их  из
общества: цвет кожи, раса, незаконное происхождение, увечье. В  1829  году
Байрон  еще  оставался  кумиром  юношества   молодые  люди  подражали  его
дендизму, его разочарованности и, если могли,  его  храбрости  и  таланту.
Гюго, Виньи и Ламартин, люди семейные и религиозные, были в то время очень
далеки от свободы чувств, проповедуемой Байроном. Дюма, человек  свободный
и с пылким темпераментом, провозгласил себя ее горячим сторонником.
  Он не хранил верности кроткой белошвейке Катрине  Лабе,  матери  своего
незаконнорожденного сына, но продолжал содержать ее и ребенка   иногда  он
даже  проводил  с  ней  ночь,  но  разве  могли   прозаические,   хотя   и
очаровательные,  добродетели  швеи  удовлетворить  человека,  живущего   в
обществе Христины Шведской, герцогини де Гиз и мадемуазель Марс?
  В 1827 году кто-то из друзей повел его в Пале-Рояль на  лекцию  эрудита
Матье Вильнава. После чтения его представили семье лектора, и  он  получил
приглашение на чашку чаю.
  Вильнавы жили очень далеко,  где-то  на  улице  Вожирар,  но  почему-то
решили пойти туда пешком, и Дюма взял под руку дочь хозяина - Мелани. Путь
оказался достаточно долгим, чтобы они успели открыть  друг  другу  душу  и
влюбиться. Шестью годами старше Дюма, Мелани уже семь лет как была замужем
за офицером, уроженцем Намюра, принявшим французское подданство,  которому
к тому времени стукнуло сорок.
  Франсуа-Жозеф  Вальдор,  капитан  интендантской  службы  шестого  полка
легкой пехоты, расквартированного в Тионвиле, жил в отдаленном  гарнизоне.
Из дела этого офицера, "обладавшего отменным здоровьем", мы узнаем, что  у
него 2200 франков ренты и "еще столько же в перспективе". Характеристика у
него была самая блестящая:

  "Поведение: Превосходное и в полном соответствии с уставом.
  Нравственность: Безупречная.
  Способности: Значительные.
  Общее образование: Основательное и разностороннее.
  Познания в военном деле: Не оставляют желать ничего лучшего.
  Отношение к службе: Ревностное, исполнительное..."

  Как могла Мелани Вальдор, по натуре похожая на  романтическую  героиню,
поэтесса, "алчущая  бесконечного"  и  "обуреваемая  жаждой  познать  все",
полюбить этого положительного валлонца? Она упрекала его  за  то,  что  он
"недостаточно пылко" за нею ухаживал. Родив от этого брака дочь, что  едва
не стоило ей жизни, Мелани, которой провинция изрядно наскучила, переехала
в Париж  и  поселилась  в  доме  своих  родителей.  Там  у  нее  собирался
литературный салон. Отец ее, бывший главный редактор "Котидьенн", директор
"Журналь де Кюре" и основатель "Мемориаль Релижье", сумел собрать в  своем
маленьком старинном особняке бесценную коллекцию книг, рукописей, гравюр и
особенно автографов. Он  первым  во  Франции  стал  собирать  автографы  и
всячески пропагандировал свое увлечение. Этот  эрудит,  профессор  истории
литературы,  переводчик   Вергилия   и   Овидия,   был   человеком   очень
подозрительным  он ревновал свою старую  супругу  и  в  слежке  за  Мелани
доходил до того, что перехватывал ее письма.
  Но у всякого коллекционера  есть  своя  ахиллесова  пята.  Хитрый  Дюма
покорил  Вильнава,  подарив  ему  письма  Наполеона  и  маршалов  империи,
адресованные генералу Дюма, за что тотчас же получил приглашение  устроить
чтение "Генриха III и его двора" в салоне-музее, где царила Мелани.
  "Родственная душа" была красивой и хрупкой женщиной с ласковым взором и
видом скромницы, что сводило с  ума  Александра.  Любовным  битвам  Мелани
предпочитала осадные работы  как и Жюльетта Рекамье,  "она  хотела,  чтобы
любовный календарь всегда  показывал  весну"  и  чтобы  период  ухаживания
длился вечно. Это отнюдь не устраивало пылкого Дюма.  Он  настигал  ее  за
дверьми, сжимал в объятьях - силой он пошел в отца-генерала - и  душил  не
успевшие родиться протесты нескончаемым  пот