мя дочерьми. Жюль Кларети сказал:

  "Говорят, что Дюма развлекал три или четыре поколения. Он делал больше:
он утешал их. Если он изобразил человечество более великодушным, чем  оно,
быть может, есть на самом деле, не упрекайте его за это: он  творил  людей
по своему образу и подобию..."

  Эдмон Абу:

  "Эта статуя, которая была бы отлита из  чистого  золота,  если  бы  все
читатели Дюма внесли по одному сантиму, эта  статуя,  господа,  изображает
великого безумца, который при всей своей жизнерадостности, при всей  своей
необычайной веселости заключал в себе больше здравого  смысла  и  истинной
мудрости, чем все мы, вместе взятые. Это  образ  человека  беспорядочного,
который посрамил порядок, гуляки, который мог бы служить образцом для всех
тружеников  искателя приключений - в любви, в политике, в войне, - который
изучил  больше  книг,  чем  три  бенедиктинских  монастыря.  Это   портрет
расточителя, который, промотав  миллионы  на  всякого  рода  дорогостоящие
затеи, оставил, сам того не ведая,  королевское  наследство.  Это  сияющее
лицо - лицо эгоиста, который всю жизнь жертвовал собой ради  матери,  ради
детей, ради друзей,  во  имя  родины   слабого  и  снисходительного  отца,
который отпустил поводья своего сына и тем не менее  имел  редкое  счастье
еще при жизни наблюдать, как его дело продолжает один из самых  знаменитых
и блестящих людей, которым когда-либо рукоплескала Франция...
  ...Дюма-отец однажды сказал мне  "Ты  не  зря  любишь  Александра   это
человек глубоко гуманный, сердце у него такое же большое, как  голова.  Не
будем  ему  мешать   если  все  пойдет  хорошо,  из  этого  малого  Выйдет
Бог-Сын.". Сознавал ли этот замечательный человек,  произнося  эти  слова,
что тем самым он присвоил себе имя Бога-Отца? Возможно, ведь  у  Дюма  его
собственное "я" никогда не вызывало отвращения, потому что он  был  всегда
наивен  и  добр.  Доброта  составляет  не  менее  трех  четвертей  в   той
удивительной, сложной и хмельной смеси, которую являл собой  его  гений...
Этот писатель, могучий, пылкий, неодолимый, как бушующий поток, никогда не
делал ничего из ненависти или из мести  он был милостив и  великодушен  по
отношению к своим самым жестоким врагам  потому-то он оставил в этом  мире
одних только друзей... Такова, господа, мораль настоящей церемонии..."

  Это был радостный день для Дюма-сына.  После  смерти  Дюма-отца  газеты
поспешили опустить слово "сын", но он сразу же запротестовал: "Это слово -
неотъемлемая часть моего имени  это как  бы  вторая  фамилия,  дополняющая
первую".
  Александр Второй увидел, как между  его  особняком  и  домом,  где  жил
Александр  Первый,  вырос  памятник   его   отцу,   окруженному   любовью,
восхищением, поклонением. Все ораторы в своих речах объединяли  этих  двух
людей. Сын на какое-то мгновение позволил себе быть счастливым. В тот день
он пожимал руки тем, с кем накануне не хотел здороваться.  Вспомнили,  что
отец называл его "своим лучшим произведением" и что он, почти единственный
среди сыновей великих художников, не только не был раздавлен своим именем,
но еще приумножил его славу. Отныне каждый  день,  возвращаясь  домой,  он
будет видеть это широкое  доброе  лицо  и  говорить  статуе:  "Здравствуй,
папа!"
  Вечером в Комеди Франсез артисты возложили венок на  бюст  Дюма-отца  и
сыграли его пьесу "Мадемуазель де Бель-Иль".
  Единственной  фальшивой  нотой  прозвучал   голос   Гайярде,   соавтора
"Нельской башни", - он возражал против того, чтобы название этой  пьесы  в
числе других было высечено на пьедестале. Дюма ответил  ему,  что  заранее
разрешает использовать это название при сооружении памятника Гайярде.
  В наши дни  трудно  даже  представить  себе,  какое  положение  занимал
Александр Дюма-сын в восьмидесятые годы в Париже. Всемогущий в театре,  он
царил также в Академии, где вел себя, как мушкетер. Когда Пастер  выставил
свою кандидатуру, Дюма написал Легуве: "Я не допущу, чтобы  он  пришел  ко
мне, - я сам приду благодарить его  за  то,  что  он  пожелал  быть  среди
нас..."

  Луи Пастер - Дюма-сыну: "Сударь, не могу выразить, как я  тронут  Вашей
поддержкой и той поистине  благосклонной  и  непосредственной  манерой,  с
какою Вы по своей доброте мне ее предложили. Ваше  письмо  к  г-ну  Легуве
стало  семейной  реликвией.  Его  с  радостным  рвением  переписывают  для
отсутствующих... Благодарю Вас, сударь, и  с  нетерпением  жду  того  дня,
когда.  Бог  даст,  смогу  с  превеликой   гордостью   называть   себя   и
подписываться "Ваш преданнейший собрат...".

  По четвергам в Академии эти два человека, которых тянуло друг к  другу,
выбирали себе места по соседству. Пастер оценил  "чуткость  этого  сердца,
которое открывалось тем шире, чем достойнее был повод...".  Однажды  Дюма,
слушая прения, сделал из листка бумаги птичку. Пастер выпросил у него  эту
игрушку для своей внучки. Дюма отдал ему птичку, написав на  крыле:  "Одна
из моих героинь, пока неизвестная".
  Пастер знал, что Дюма,  когда  ему  сообщали  о  чьем-то  действительно
бедственном положении, бывал щедр. Он  слыл  "прижимистым".  Враги  ехидно
говорили о нем: "сын мота - жмот", и эти слова они приписывали Жорж  Санд.
Это ложь  госпоже Санд лучше, чем  кому-либо,  было  известно  бескорыстие
человека, который написал за нее множество пьес и отказался  от  гонорара.
Наученный горьким опытом отца, Дюма-сын считал деньги. Благоразумие  -  не
скупость.
  Врагов у него хватало. Его остроты, подчас жестокие, оскорбляли  людей.
У своего приятеля, барона Эдмона Ротшильда, он однажды спросил: "Не оттого
ли, что я написал "Полусвет",  вы  сажаете  меня  за  один  стол  с  моими
героинями?"
  Госпоже Эдмон Адам (Жюльетте Ламбер), которая хотела свести его с  Анри
Рошфором, он написал:

  "Дорогой друг! Говорю Вам совершенно откровенно... Этот человек,  вечно
восстающий против всех и вся только потому, что все и вся стоят выше  его
человек, оскорбляющий всех  и  вся  только  потому,  что  он  всех  и  вся
ненавидит  человек, который  брызжет  ядовитой  слюной  на  своих  прежних
друзей, когда не может их укусить   человек,  самым  своим  существованием
обязанный людям, которых он готов убить  чья признательность тем, кто  его
спас, выражается не иначе, как руганью и  клеветой   человек,  выпускающий
гнусную газету и сознающий, что она гнусная, -  только  ради  того,  чтобы
зашибить деньгу и  обеспечить  себе  благополучие,  которым  он  попрекает
других, - этот человек достоин  презрения  и  презираем  по  заслугам.  Вы
обладаете  способностью  дышать  в  подобной  атмосфере,  -   это   особое
органическое свойство  что касается меня, то  я  выбил  бы  стекла,  чтобы
глотнуть воздуха...
  Вы находите очень забавным  сажать  за  один  стол  бывших  сторонников
империи и Вашего монстра, с  которым,  пользуясь  случаем.  Вы  хотели  бы
примирить Вашего друга Дюма, так как Вам надоело  и  Вас  раздражает,  что
первый так оскорбляет второго. Но есть типы, чьи оскорбления - благо,  ибо
в конце концов существуют люди порядочные и существуют совсем другие.  Ваш
приятель Рошфор - среди последних, и  как  бы  Вы  ни  старались,  Вам  не
удастся извлечь его из этого круга.
  Что может делать такое чистое и светлое существо, как  Вы,  в  обществе
этого детища хаоса и грязи? Неужели же Вы надеетесь очистить эту клоаку  и
оздоровить это болото?"

  Если гнев рождает стихи, то полемика заостряет  прозу.  Однако  остроты
Дюма, в то время приносившие ему все большую славу,  нередко  кажутся  нам
посредственными. Он украшал ими свои обеды по вторникам (там бывали Детай,
Мейсонье, Лавуа, Миро, Мельяк) и обеды у госпожи Обернон.
  - Я глухой, хоть и сенатор, - сказал ему маршал Канробер.
  - Это самая большая удача, какая  может  выпасть  сенатору,  -  ответил
Дюма.
  Молодой актрисе, которая, вернувшись со сцены, сказала ему: "Потрогайте
мое сердце, - слышите, как оно бьется? Как вы его находите?" - он ответил:
"Я нахожу его круглым".
  Когда ему сказали, что  его  приятель  Нарре,  став  чересчур  толстым,
теперь немного поубавил в весе, он заявил: "Да,  он  худеет  с  горя,  что
толстеет".
  Принцу Наполеону, который за глаза поносил одну  из  его  пьес,  а  при
встрече с автором поздравлял его с удачей, он  заметил:  "Ваше  высочество
поступили бы лучше, говоря другим о достоинствах моей пьесы, а мне - о  ее
недостатках".
  Так как его пьесы все еще  шли  с  успехом,  новые  постановки  всецело
занимали и молодили его.
  Знаменитому стареющему писателю отрадно предоставить свой опыт  и  свое
мастерство в распоряжение молодых людей, таких, каким когда-то был он сам.
Теперь "Даму с камелиями"  играла  Сара  Бернар.  В  этой  роли  она  была
неподражаема и всякий раз вносила что-то новое.  Когда  по  ходу  действия
пьесы понадобилась гербовая бумага, она сымпровизировала: "Не  ищите  -  у
меня ее сколько угодно". Дюма-сын  ее  баловал  и  задаривал  конфетами  с
ликером, которые она очень любила.
  Когда Комеди Франсез  возобновила  "Иностранку",  Дюма  настоял,  чтобы
роль, которую играла Сара, поручили Бланш Пьерсон. Роль  Круазет  получила
Барте. Пьеса зазвучала по-иному - пожалуй, даже лучше. Драматург понимает,
что жизнь пьесы зависит не только от нее самой, но и от прочтения,  и  ему
приятно сознавать, что после его смерти его произведения будут меняться, а
значит - жить.
  Комеди Франсез стала теперь, как в свое время Жимназ, домом  Дюма-сына.
Смерть генерального комиссара Эмиля Перрена была для Дюма большой утратой.
Этих двух людей - холодных и  высокомерных  -  связывала  прочная  дружба.
Когда Перрен  заболел  неизлечимой  и  мучительной  болезнью,  Дюма  часто
приходил к нему, стараясь его ободрить. В один  июньский  день  1885  года
Перрен послал сказать Дюма, что он хочет как можно скорее увидеть его:  "Я
умру с минуты на минуту - я хотел бы пожать Вашу руку, проститься с Вами и
поблагодарить  Вас  за  последнюю  большую  радость  моей  жизни  -  успех
"Денизы". Вернувшись домой, Дюма  сказал  своей  дочери:  "Нельзя  умереть
более стойко, чем он".
  Другим горем была смерть Адольфа де Левена - старейшего друга семейства
Дюма. Страдавший раком желудка, Левен отказался от пищи и умирал с голоду,
окруженный своими четырьмя собаками, которые лизали ему руки,  и  птицами,
певшими в большой вольере. Дюма приходил к нему три раза в день.
  - Как вы себя чувствуете? - спрашивал он.
  - Как человек, уходящий из этого мира. Я уже  предвкушаю  иной  мир.  Я
прожил достаточно  ничто из нынешних событий меня не занимает.
  Дюма требовал, чтобы он принял хоть немного пищи.
  - Зачем? Мне выпало счастье умирать без мук. Если  я  восстановлю  свои
силы - кто знает, что со мною будет потом?
  В свои восемьдесят два года Левен  был  худощавый,  стройный  старик  с
удлиненным, чуть красноватым лицом  он  носил  слегка  набекрень  шляпу  с
очень  высокой  тульей,  большой  отложной  воротник  и  длинный  галстук,
несколько раз обвязанный вокруг шеи. Он одевался так же,  как  во  времена
Луи-Филиппа  его  борода  в  восемьдесят  лет  упрямо  оставалась  черной.
Нервный,  раздражительный,  он  тем  не  менее  отлично  ладил  сначала  с
Дюма-отцом, а потом и с Дюма-сыном. Он сделал Дюма-сына своим единственным
наследником и оставил ему свое имение Марли в память тех  счастливых  лет,
что они провели там вместе. Он приказал Дюма держать у себя его лошадей до
их естественной смерти, чтобы им никогда не  пришлось  ходить  в  упряжке,
тащить фиакр или телегу. Каждой из своих  собак  он  назначил  содержание.
Отпевали его в Марли, похоронили на кладбище Пек.  Дюма  произнес  речь  и
зачитал отрывок из "Мемуаров" Дюма-отца, где автор "Антони" рассказывал  о
своей встрече со шведом, который сделал из него французского драматурга.

  "Все, кто знал Левена, - сказал Дюма-сын, - даже те, кто впервые увидел
его в последние годы жизни, сразу же узнают его в этом  портрете,  где  он
изображен молодым. Напоминая ели своей суровой  северной  родины,  которые
всегда остаются стройными и зелеными, - всегда,  даже  когда  они  покрыты
снегом, -  наш  друг  до  восьмидесяти  двух  лет  оставался  все  тем  же
невысоким,  стройным  человеком,  с  изящной   осанкой,   аристократически
непринужденными  манерами,  гордым  и  твердым  взглядом.   Что   касается
достоинств его души и его ума, о которых мой  отец  так  часто  говорит  в
своих "Мемуарах", то с годами они только  умножились.  Несколько  холодный
внешне, как все те  люди,  которые  хотят  знать,  кого  они  дарят  своей
дружбой, ибо не могут дарить ее без уважения к человеку,  дабы  не  лишить
его потом ни того, ни другого, -  несколько  холодный  внешне,  Левен  был
самым надежным, самым преданным, самым нежным другом для тех, кому удалось
растопить лед первого знакомства...
  Утром 14 апреля мне  показалось  по  некоторым  признакам,  что  смерть
решила вскоре дать ему покой, которого он от нее ждал. Я больше не отходил
от него. "Если бы сегодня была хорошая погода!"  -  это  последние  слова,
которые он был в силах пробормотать, и это единственное из  его  последних
желаний, которое не могло быть исполнено. С этой минуты  -  только  легкое
пожатие руки,  все  более  шумное  дыхание,  движения  головы  и  взгляды,
означавшие  последнее  прости...  День  угас,  умолкли  птицы    наступили
сумерки. Его спокойное лицо со строгими чертами освещал теперь лишь слабый
свет ночника. Дыхание его становилось все ровнее, все реже,  все  тише,  и
мне пришлось склониться над ним, чтобы  увериться,  что  он  уснул  вечным
сном, без малейшего содрогания и без всякой борьбы. Я  закрыл  ему  глаза,
поцеловал его и не покидал до тех пор, пока слуги, плача и читая  молитвы,
не одели его в костюм, в котором он пожелал покоиться вечным сном.
  Вот как покинул мир этот бесценный человек. Невозможно представить себе
смерть более простую, более спокойную, более благородную, более  достойную
того, чтобы служить поучительным примером для людей  беспечных  и  слабых.
Что касается меня, то я исполнил его волю:  он  появится  рядом  со  своей
женой. Друга моего отца, которого он  более  шестидесяти  лет  тому  назад
нашел на живописной дороге, окаймленной боярышником и  маргаритками,  я  с
благоговением похоронил там, где он пожелал, - среди друзей, под холмом из
цветов..."

  После смерти Тейлора и Ценена остался в  живых  только  один  свидетель
молодости Дюма-отца - самый великий из них, Виктор  Гюго.  И  он,  в  свою
очередь, покинул мир в 1885 году.  Дюма-сын  не  слишком  скорбел  о  нем.
Сначала этих двух  людей  разъединили  неприятные  воспоминания,  потом  -
политика. Гюго верил  в  прогресс,  в  республику   Дюма  -  в  упадок,  в
тщетность  всех  усилий.  Театральное  шествие  от  Триумфальной  арки  до
Пантеона раздосадовало Дюма.

  "Если бы произведения Виктора Гюго,  -  сказал  он,  -  были  враждебны
республике, вместо того чтобы быть враждебными империи, стихи его от этого
не стали бы хуже, зато ему не устроили бы национальных похорон... Если  бы
он жил возле Тронной площади, а не возле площади  Звезды,  его  талант  не
оскудел бы, но  его  тело  не  провезли  бы  под  Триумфальной  аркой.  На
похоронах Мюссе, который тоже был великим поэтом, не набралось и  тридцати
человек..."

  В Академии по поводу похорон Гюго велись долгие споры. Должен ли Максим
дю  Кан,  тогдашний  старейшина,  произнести  речь  от  имени  академиков?
Некоторые из них полагали, что ввиду политических взглядов Максима дю Кана
лучше не рисковать - возможна враждебная демонстрация.
  "Академия, - сурово  изрек  Дюма,  -  должна  быть  выше  общественного
мнения. У  нее  есть  свои  правила.  Пусть  она  их  соблюдает".  В  этой
высокомерной и воинствующей непримиримости был он весь.



Глава четвертая
"ФРАНСИЙОН"

  На место Перрена в Комеди Франсез пришел Жюль Кларети. Это был  еще  не
старый, ловкий человек с крючковатым  носом.  Он  первым  придумал  раздел
еженедельной хроники. Его  "Парижская  неделя",  которую  печатала  "Тан",
забавляла читателей резкими и неожиданными переходами. В Комеди Франсез он
после сурового Перрена казался бесхарактерным. Он  всем  все  обещал.  Ему
дали несколько прозвищ: "Фридрих  Барбарис",  "Да-Если-Нет",  "Антрепренер
госпожи Церемонии". Карикатуристы изображали, как он  бежит  по  коридору,
спасаясь от сосьетеров. Но он продержался двадцать восемь лет.
  Вступив на пост администратора, он первым делом  обратился  к  Дюма  за
новой пьесой. "Гвардию, введите в дело  гвардию!"  -  кричал  он.  Дюма  -
"светоч надежды и светоч мысли" - начал для него пьесу "Фиванская дорога",
но работа подвигалась медленно. Он хотел довести замысел до  совершенства.
"Когда ты близок к тому, чтобы покинуть этот мир, надо говорить только то,
что стоит труда быть сказанным..." Старость начинается в тот  день,  когда
умирает отвага. Близился срок, назначенный им самим  для  передачи  театру
"Фиванской дороги", Дюма понял, что пьеса не может  быть  готова  к  этому
времени. Однако Кларети на него рассчитывал. Как быть? Он вспоминает,  что
когда-то написал один акт на смелый и легкий сюжет. Женщина говорит  мужу:
"Если ты мне изменишь, я возьму себе любовника". Муж ей изменяет  она едет
на бал, увозит первого попавшегося молодого человека,  ужинает  с  ним  и,
возвратившись домой, заявляет: "Я отомстила". Это неправда, но муж  верит.
Жена довела бы свою игру до конца и пошла бы даже на развод, если  бы  тот
самый молодой человек не появился вновь на сцене в качестве  нотариального
клерка, вызванного для составления необходимых для развода документов.  Он
лучше кого бы то ни было знает, что ничего  серьезного  не  случилось.  Он
заявляет об этом, и ему удается убедить  мужа.  Драма  исчерпана   комедия
кончается, как ей положено.
  Дюма послал Кларети "Франсийона" со следующей запиской:

  "Кончено.
  Очень опасно.
  Очень длинно.
  Очень устал.
  Ваш, А.Д."

  Тема была не нова. Луи Гандера когда-то давал Дюма читать  пьесу  "Мисс
Фанфар" на тот же сюжет. Дюма  перестроил  ее  первое  действие.  Гандера,
которому больше  нравилась  его  собственная  версия,  сам  разрешил  Дюма
воспользоваться для себя переделанным действием, которое и стало отправной
точкой для "Франсийона". Шедевр ли это? Нет, но это удачная пьеса, одна из
самых приятных в  наследии  Дюма-сына.  Сам  Гандера  великодушно  одобрил
мастерство виртуоза.

  "Александру  Дюма  -  третьему  носителю  этого  славного  имени,   уже
исполнилось шестьдесят два года, но энергия его племени еще не  истощилась
в нем. Какой человек! Какой великолепный Негр! Он обращается с нами, как с
белыми. Он дает нам почувствовать свою силу, а иногда  и  жестокость   нас
это вполне устраивает. Ведет  он  публику  по  правильной  или  по  ложной
дороге, он делает это рукою мастера. Он владеет и  управляет  ею  примерно
так же, как его дед управлял лошадьми.  Если  и  есть  какая-либо  разница
между молодым и сегодняшним Дюма, она состоит не  в  том,  что  теперь  он
слабее  она состоит в  том,  что,  вволю  насладившись  своими  природными
данными и своим искусством, он предпочитает теперь упражнения одновременно
и более простые и более трудные..."

  Мир, который Дюма живописал в "Франсийоне", был его обычным миром,  где
мужчины при белом галстуке из гостиной своей супруги едут в клуб, а оттуда
попадают  в  спальню  "небезызвестных  девиц".   Фауна   Дюма-сына   здесь
представлена полностью: тут и бессовестный муж,  и  оскорбленная  жена,  и
друг - завсегдатай клуба, но при этом философ,  и  приятельница-резонерка
тут и  аппетитная  особа  -  наполовину  традиционная  инженю,  наполовину
просвещенная девица образца 1887  года.  Однако  диалог  был  искрометный,
действие стремительное, и публика бурно приветствовала своего покорителя.
  "Франсийон" прошел на "ура". При поднятии занавеса публика рукоплескала
художнику. "Странный аппарат из дерева и никеля" пр