и Фирмене  быть может, о пыльной  канцелярии  Пале-Рояля,
где, случайно раскрыв книгу, он нашел сюжет  для  своей  первой  пьесы   о
маленькой комнатке, где он любил Катрину Лабе   о  лесах  Вилле-Коттре,  о
первой подстреленной дичи, о  крытой  шифером  островерхой  колокольне,  о
генерале Дюма - опальном герое, обезоруженном великане  быть может, о  том
дне, когда он скакал верхом на сабле Мюрата.

  Александр Дюма-сын - Шарлю Маршалю: "Дорогой друг! В ту  минуту,  когда
прибыло Ваше письмо, я собирался писать Вам, чтобы  сообщить  о  постигшем
нас несчастье, неизбежность которого стала ясна  нам  еще  несколько  дней
назад. В понедельник, в десять часов вечера, мой отец скончался, вернее  -
уснул, так как он совершенно не страдал. В прошлый понедельник, днем,  ему
захотелось лечь  с этого дня он больше не хотел, а с четверга уже  не  мог
вставать. Он почти беспрерывно спал. Однако когда мы обращались к нему, он
отвечал ясно, приветливо улыбаясь. Но  с  субботы  отец  стал  молчалив  и
безразличен. С этого времени он всего один-единственный раз проснулся, все
с тою же знакомой Вам улыбкой, которая ни  на  секунду  не  покидала  его.
Только смерть могла стереть с  его  губ  эту  улыбку.  Когда  он  испустил
последний вздох, черты его застыли в непреклонной суровости.
  Разум, даже остроумие не изменили  ему  до  конца.  Он  высказал  много
интересных мыслей -  я  спешу  сообщить  Вам  некоторые  из  них,  ибо  Вы
используете их наилучшим образом. Хочу дать Вам  представление  о  желании
шутить, которое не покидало его. Однажды, поиграв с детьми  в  домино,  он
сказал: "Надо бы что-нибудь давать детям, когда  они  приходят  играть  со
мной, - ведь это  им  очень  скучно".  Живущая  у  нас  русская  горничная
преисполнилась нежности к этому тяжелому больному, неизменно улыбчивому  и
доброму, который был беспомощен, как ребенок. Однажды моя  сестра  сказала
отцу: "Аннушка находит тебя очень красивым". - "Поддерживайте  ее  в  этом
мнении!" - ответил он.
  Наконец он произнес едва ли не самые прекрасные  и  поэтические  слова,
которые только можно сказать, - они относились к Ольге, она часто навещала
его. Вы замечали, что она немного напоминает  "Святую  деву"  Перуджини  -
длинные платья, тонкие руки и наша малышка, которую она  обычно  водит  за
собой или носит на руках, еще усиливают  сходство,  это  и  прежде  всегда
поражало моего отца, и он соблюдал по отношению к Ольге  церемонную,  даже
почтительную вежливость. В один прекрасный  день,  когда  он  дремал,  она
зашла к нему, но, увидев, что  он  спит,  удалилась.  Он  открыл  глаза  и
спросил: "Кто там?" - "Это  Ольга",  -  сказала  ему  моя  сестра.  "Пусть
войдет!" - "Ты любишь Ольгу?" - "Я почти не знаю ее, но ведь девушки - это
свет".
  Всякий день он находил веселые или трогательные слова в духе тех, что я
только что Вам сообщил. Недавно я спросил его: "Хочется тебе работать?"  -
"О  нет!"  -  ответил  он  с  выражением,  на  которое  ему  давало  право
воспоминание о том, сколько пришлось ему работать в течение сорока лет.
  Вот,   друг   мой,   некоторые   подробности,   которыми   Вы    можете
воспользоваться, если будете говорить о нем...  Они  послужат  ответом  на
распространившиеся слухи о размягчении этого могучего  мозга,  который  не
требовал больше ничего, кроме покоя. Отец отдыхал на лоне природы и в лоне
семьи, видя перед собой безбрежное море и безбрежное небо, а вокруг себя -
детей. Он по-настоящему  любил  Колетту.  Наконец-то  он  чувствовал  себя
счастливым в этой  покойной  и  уютной  обстановке,  которая  столь  редко
встречалась ему в его рассеянной и расточительной кочевой  жизни,  что  он
наслаждался ею всем своим существом... Нам сообщили, что пруссаки  сегодня
вступили в Дьепп! Итак, он жил и умер в историческом романе.
  ...Пишу Вам эти  несколько  слов  впопыхах  перед  отпеванием,  которое
состоится в маленькой Невильской церкви, недалеко от  Дьеппа,  сегодня,  8
декабря, в одиннадцать часов. Временно он будет покоиться там".

  Микаэла узнала о смерти своего отца в марсельском пансионе из беседы за
табльдотом. Она залилась  слезами   мать  одела  ее  в  траур.  Жорж  Санд
находилась в Ноане, отрезанная от Нормандии немецкой армией. Тем не  менее
ее "младший сыночек" попытался известить ее.

  Дюма-сын - Жорж Санд, Пюи, 6 декабря 1870  года:  "Мой  отец  скончался
вчера, в понедельник, в десять часов вечера, без мучений. Вы  не  были  бы
для меня тем, что Вы есть, если бы я не сообщил Вам первой о  его  смерти.
Он любил Вас и восхищался Вами более, нежели кем-либо другим..."

  Она могла выразить свое сочувствие только  много  позже,  по  окончании
военных действий.

  Жорж Санд - Дюма-сыну, Ноан, 16  апреля  1871  года:  "Вам  приписывают
следующие слова о Вашем отце: "Он умер так же как жил - не заметив этого".
Не зная, что Вы это сказали или что это вкладывают в Ваши уста, я написала
в "Ревю де Де Монд": "Он был гением жизни, он не почувствовал смерти". Это
то же самое, не правда ли?.."

  Дюма-сын - Жорж Санд, 19 апреля 1871  года:  "Слова  эти  подлинные.  Я
написал их Гаррису и вспоминаю о том, что они принадлежат мне лишь потому,
что наши мысли - Ваши и мои - совпали,  хотя  и  в  разных  выражениях.  Я
постараюсь найти здесь (или если не найду в Дьеппе, то выпишу из  Лондона)
Вашу статью о моем отце. Вы понимаете, что мне не терпится  ее  прочитать.
Как это Вам не пришла в голову добрая мысль послать мне ее?  Или  хотя  бы
сообщить дату ее опубликования? Меня очень мало  трогает  мнение,  которое
может высказать г-н де Сен-Виктор или какой-нибудь другой насмешник о моем
отце (чьих книг он, вероятно, не читал), но Ваше суждение для  меня  очень
ценно. Быть может,  и  я  когда-нибудь,  отринув  свои  сыновние  чувства,
выскажу то, что думаю про этого необыкновенного, исключительного человека,
для которого у современников нет мерила, этого  своего  рода  добродушного
Прометея, которому удалось обезоружить Юпитера и насадить его  коршуна  на
вертел. Здесь нашелся бы интереснейший материал  для  изучения  вопроса  о
смешении рас, любопытнейший феномен для  анализа.  Вправе  ли  я  заняться
таким физиологическим исследованием? Об этом можно будет судить,  когда  я
его сделаю. Если оно окажется  удачным,  убедительным,  полезным,  я  буду
оправдан, в противном случае меня осудят. Пока что я читаю  и  перечитываю
его книги, и я  раздавлен  его  воодушевлением,  эрудицией,  красноречием,
добродушием,   его   остроумием,   милосердием,   его   мощью,   страстью,
темпераментом, способностью поглощать вещи и даже людей, не подражая им  и
не обкрадывая. Он всегда ясен, точен, ослепителен, здоров, наивен и  добр.
Он никогда не проникает глубоко  в  человеческую  душу,  но  у  него  есть
инстинкт, заменяющий ему наблюдение, и некоторые его  персонажи  испускают
шекспировские крики. Впрочем, если он и не погружается в глубину, то часто
воспаряет к высотам  идеала.  И  какая  уверенность,  какое  стремительное
движение, какая восхитительная композиция, какая перспектива! Каким свежим
дыханием овеяно все это,  какое  разнообразие  всегда  безошибочно  точных
тонов!
  Приглядитесь-ка: герцогиня  де  Гиз,  Адель  д'Эрве,  госпожа  де  При,
Ришелье, Антони, Якуб, Буридан, Портос, Арамис и "Путевые  впечатления"...
И все и  всегда  увлекательно!  Кто-то  однажды  спросил  меня:  "Как  это
получилось, что ваш  отец  за  всю  жизнь  не  написал  ни  одной  скучной
строчки?" Я ответил: "Потому что ему это было бы  скучно".  Он  весь,  без
остатка, перевоплотился в слово.  На  его  долю  Выпало  счастье  написать
больше, чем кто бы то  ни  было   счастье  всегда  испытывать  потребность
писать для того, чтобы воплотить самого  себя  и  стольких  других  людей,
счастье писать всегда только то, что его увлекало. Во время  Ваших  ночных
бдений дайте себе труд прочесть то, чего  Вы,  вероятно,  никогда  еще  ни
читали: "Путешествие по России и Кавказу". Это чудесно! Вы проделаете  три
тысячи  лье  по  стране  и  по  ее  истории,  не  переводя  дыхания  и  не
утомляясь... Вас всего трое в этом веке: Вы,  Бальзак  и  он.  А  за  вами
больше нет, да и не будет никого!.."

  Еще одна женщина после войны великодушно  отозвалась  о  нем:  то  была
Мелани Вальдор, пережившая на сорок лет все "сломанные герани".

  Мелани Вальдор - Дюма-сыну, Фонтенбло, 20 апреля 1871  года:  "Когда  я
думаю о твоем отце, которого я никогда не  забуду,  я  неизменно  думаю  о
тебе, мой дорогой Александр. Я увезла с собой два  твоих  письма,  которые
очень взволновали меня, проникли мне в самую душу, - в особенности то, что
от 18 октября, столь прекрасное по своей простоте  и  правдивости,  что  я
часто его перечитываю, стремясь мысленно вновь очутиться с твоим отцом и с
тобой - с теми, кого я никогда не переставала любить.
  Я знаю, ты веруешь в потустороннюю жизнь и изучил много священных книг.
В них только и можно почерпнуть силу и утешение на долгие времена...  Если
жил когда-либо человек неизменно добрый и сострадательный, то это был, без
сомнения,  твой  отец.  Только   его   талант   мог   сравниться   с   его
доброжелательностью и  неизменной  готовностью  помогать  другим.  Господь
благословил  его,  ниспослав  ему  в  час  тяжких  бедствий  для   Франции
безмятежную кончину  в  кругу  его  детей.  Он  не  изведал  безграничной,
неутешной скорби - смерти существа, которому он дал жизнь.
  Прощай, дорогой мой сын. Я еще очень слаба и не позволяю  воспоминаниям
увлечь меня. Когда же мы сможем без страха вернуться в Париж? Хочу, чтобы,
дожидаясь этого более или менее отдаленного времени, ты знал,  что  видеть
тебя и говорить с тобой будет для меня почти материнской радостью.
  Твой старый и самый искренний друг, М.Вальдор".

  Дюма-сын написал Маке, чтобы сообщить ему о смерти своего отца и вместе
с тем чтобы осведомиться о финансовых взаимоотношениях двух  соавторов.  В
последних разговорах с сыном Дюма-отца бормотал что-то о "тайных  счетах".
Дюма-сын, высказывая свое недоумение, спрашивал, не заключили ли  соавторы
какого-либо тайного соглашения?

  Огюст Маке - Дюма-сыну, 26  сентября  1871  года:  "Дорогой  Александр!
Печальная новость, которую Вы мне сообщили,  глубоко  огорчила  меня.  Что
касается пресловутых "тайных счетов", то это плод воображения. Ваш отец не
решался заговорить со мной об этом, а когда  все  же  заговорил,  довольно
было и пяти минут, чтобы заставить его отступить...
  В самом деле, дорогой Александр, Вы лучше кого бы то  ни  было  знаете,
сколько труда, таланта и преданности предоставил я в  распоряжение  Вашего
отца за долгие годы нашего сотрудничества, поглотившего  мое  состояние  и
мое имя. Знайте также, что еще больше вложил я в это дело  деликатности  и
великодушия. Знайте также, что между Вашим отцом и мною  никогда  не  было
денежных недоразумений, но что нам никогда  не  удалось  бы  рассчитаться,
ибо, не останься за ним полмиллиона, я был бы его должником.
  Вы деликатно просили меня сказать Вам правду. Извольте,  вот  она  -  я
излил Вам свое сердце, надеясь  тронуть  Ваше.  Примите  уверения  в  моей
давней и неизменной привязанности.
  О.Маке.
  Что касается каких-то таинственных счетов, о которых  Вам  говорил  Ваш
отец, не верьте этому. Он и сам никогда в это не верил".

  Дюма-отец был похоронен в  декабре  1870  года  в  Невиль-ле-Полле,  на
расстоянии километра от Дьеппа. Директор Жимназ Монтиньи, также укрывшийся
в Пюи, произнес надгробное слово от имени друзей. Когда  война  кончилась,
Дюма-сын перевез  останки  в  Вилле-Коттре.  На  похороны  приехали  барон
Тейлор, Эдмон Абу, Мейсонье, сестры Броан, Го и  даже  Маке.  Могила  была
вырыта рядом с могилами генерала Дюма и Мари-Луизы  Лабуре  [на  четвертой
надгробной плите теперь  можно  прочесть:  "Жаннина  д'Отерив,  урожденная
Александр-Дюма (1867-1943)"].
  После всех речей несколько слов сказал Дюма-сын: "Мой отец всегда хотел
покоиться здесь. Здесь у него остались друзья,  воспоминания,  и  это  его
воспоминания и его  друзья  встретили  меня  здесь  вчера  вечером,  когда
столько преданных рук тянулись к гробу, чтобы сменить носильщиков и  самим
отнести в церковь  тело  их  великого  друга...  Я  хотел  бы,  чтобы  эта
церемония была  не  столько  скорбной,  сколько  праздничной,  не  столько
похоронами, сколько воскрешением..."
  Какая удивительная смесь людей и событий:  нормандский  маркиз,  черная
рабыня,  трактирщик  из  Валуа,  швед,  помешанный  на  театре,   помощник
начальника  канцелярии  -  знаток  литературы,   учитель,   интересующийся
историей, романтическая эпоха, демократическая пресса... И все это  вместе
дало жизнь величайшему рассказчику всех времен и народов.




ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. БОГ - СЫН

  Приобщил ли ты Дюма-сына к культу
  искусства?   Если  это  так,  то  ты
  великий волшебник.
  Гюстав Флобер, "Письмо к Фейдо"

  Старого бога-сатира не стало. На его месте публика увидела благородного
и столь же могучего человека, который унаследовал его  славу.  В  сознании
народа "Три мушкетера"  были  почти  неотделимы  от  "Дамы  с  камелиями".
Апофеоз отца стал апофеозом сына: он пользовался огромным престижем. Война
1870-1871 годов и разгром Франции разожгли гнев моралиста и дали ему новую
пищу. Как Ренан, он станет теперь объяснять поражение  упадком  нравов.  В
своих пьесах он будет клеймить пороки времени, а в своих  эссе  предлагать
от них лекарство. Он станет светским национальным пророком.
  15 июня 1871 года он писал в газете "Сарт": "Необходимо, чтобы  Франция
сделала могучее усилие,  чтобы  воля  и  энергия  всех  французов  слились
воедино, чтобы весь народ жил одной мыслью -  неотвязной,  маниакальной  -
оправдаться перед внешним миром, залечить раны внутри страны.  Необходимо,
чтобы Франция обрекла себя на лишения  чтобы она была собранной,  скромной
и терпеливой  пусть работает отец, пусть  работает  мать,  пусть  работают
дети, пусть работают слуги - до тех пор, пока не будет восстановлена честь
семьи. А когда во всем мире услышат  шум  этого  усердного  и  неустанного
всеобщего труда и кто-нибудь спросит: "Что это  за  шум?"  -  надо,  чтобы
каждый мог ответить: "Это Франция трудится ради свободы и благоденствия".
  Самое трудное для моралиста - жить согласно своей морали. Частная жизнь
Дюма была далека от его идеала. Без сомнения, он любил  своих  дочерей   у
него были верные друзья, но Надежда - нервная, раздражительная, ревнивая и
вспыльчивая - перестала быть для него настоящей подругой. Многие  женщины,
и нередко очаровательные - претендовали играть в жизни человека,  слывшего
лучшим знатоком женского сердца, ту роль, которую больше не  могла  играть
его законная жена. Львицы ласкали укротителя. Дюма сопротивлялся, а если и
уступал натиску, то это совершалось в такой тайне,  что  о  его  слабостях
почти ничего неизвестно. И все же искушений было более чем  достаточно.  И
некоторые искусительницы  были  прелестны.  Один  из  наиболее  интересных
случаев - это история его отношении с Эме Декле.



Глава первая
ЭМЕ ДЕКЛЕ И "СВАДЕБНЫЙ ГОСТЬ"

  Что делаешь ты на поверхности,
  О женщина из бездны?
  Жюль Сюпервьель

  Бывают актрисы, которые начинают свою карьеру блестяще, но  никогда  не
достигают высоты гения  другие  же  после  бледного  дебюта  расцветают  в
пламени страстей и изумляют критику. Такова была история Эме  Декле.  Дочь
адвоката, она выросла в среде крупной буржуазии и воспитывалась,  как  все
девицы ее круга. Но ее отец, запутавшись в делах, разорился. Надо было  на
что-то жить. Красивая Эме Декле была превосходной музыкантшей и  могла  бы
стать  певицей   она  решила,  что  ей  будет  легче  добиться  успеха  на
драматической сцене. Она поступила в Консерваторию, но училась кое-как  и,
выступая на конкурсном экзамене в роли графини из  "Женитьбы  Фигаро",  не
получила никакой награды. Ее изящная фигура понравилась жюри, но  красивые
глаза ничего не выражали, - ей недоставало огня. И все же Монтиньи взял ее
в Жимназ за красоту, надеясь, что  она  сможет  дублировать  Розу  Шери  в
"Полусвете". Она не имела никакого успеха. Казалось, всем своим видом  она
говорит: "Не знаю, зачем я  сюда  пришла".  Неприязнь  публики,  автора  и
товарищей озлобила  этого  балованного  ребенка.  Она  ушла  из  Жимназ  в
Водевиль, потом, ожесточившись, опускалась все ниже и дошла до  того,  что
стала выступать полуобнаженная в каком-то ревю на сцене Варьете.
  Ей было 23 года  она была очаровательна и  окружена  поклонниками.  Она
решила оставить театр и жить за счет своих обожателей.  Зачем  перегружать
себя трудной и неблагодарной работой, когда столько мужчин  предлагают  ей
состояние только ради того,  чтобы  удостоиться  ее  благосклонности?  Она
меняла одного любовника  за  другим   ее  остроты  стали  цитировать,  она
прослыла одной из самых умных женщин Парижа. В 1861 году смерть Розы Шери,
казалось, открыла ей возможность вернуться в театр на видные роли, но  она
уже чувствовала себя оторванной от искусства.  Она  исколесила  весь  мир
переезжала из Бадена  во  Флоренцию,  из  Спа  в  Санкт-Петербург.  Многие
женщины легкого поведения завидовали ей, однако после исполнения очередной
прихоти ее прекрасные разочарованные глаза словно говорили: "Нет, это  все
еще не то". На костюмированном балу, который  устроили  артисты  Жимназ  и
куда она явилась в костюме маркитантки, она встретила Александра Дюма-сына
в костюме Пьеро. Это был грустный маскарад. Ни он, ни она  не  веселились.
Она показалась ему ослепительной, рассеянной, мечтательной. "Она походила,
- сказал он, - на принцессу из сказки, которую преследует  злая  судьба  и
которая ждет принца-избавителя".
  "Я испытала, - сказала  она  ему,  -  какие-то  удовольствия,  какие-то
радости, но никогда не знала счастья".
  В 25 лет она пережила кризис и решила  уйти  в  монастырь.  "Священник,
которому, по-видимому, была неизвестна притча о заблудшей овце,  оттолкнул
меня, сказав, что я недостойна войти в дом Божий..."  Наскучившая  (как  в
свое время Жюльетта Друэ и Мари Дюплесси) капризами богатых  покровителей,
она решила снова пойти на сцену и стать независимой. Она вернулась в театр
смирившаяся, готовая терпеть и покоряться, готовая играть самые  маленькие
роли. Но актрисе нелегко бороться  с  дурной  репутацией.  Ее  не  приняли
всерьез. Никто не предложил ей помощи. Что делать?  Отправиться  в  турне?
Директор одного из театров, Мейнадье, увез ее в Италию  и  доверил  играть
лучшие женские роли в пьесах Дюма-сына. "Труппа Мейнадье  привезла  к  нам
сюда красотку Декле, - писала Бертону его  мать.  -  Ты  не  представляешь
себе,  какие  она  сделала  успехи..."  Игра   Декле   отличалась   теперь
искренностью, ибо она страдала. В Италии она имела огромный  успех  как  у
публики, так и в свете благодаря своему обаянию, изяществу, уму и таланту.
Дюма-отец,   находившийся   тогда   в   зените   своего   гарибальдийского
приключения, открыл ей в Неаполе "свои объятия, свое сердце, свой дом".

  Эме Декле - Дюма-сыну: "Я представила  неаполитанцам  всех  обаятельных
женщин, созданных Вами  меня превозносят до небес. Мы часто говорим о Вас,
и я от всей души благодарна Вам за  то  счастье,  которое  выпало  на  мою
долю..."

  Продолжая работать без устали, она вела в Италии с 1864 по 1867 год все
такую же бурную жизнь и по-прежнему искала "принца"  -  человека,  который
мог бы ее спасти. Но пропасть между ее сокровенными желаниями и ее образом
жизни становилась все глубже. В 1867 году импресарио  Декле  привез  ее  в
Брюссель, где она  снова  стала  играть  Диану  де  Лис  в  театре  Галери
Сен-Юбер. Она написала Дюма-сыну, который в то  время  также  находился  в
Брюсселе в связи с тем, что в  театре  Парка  начали  репетировать  "Друга
женщин", и просила его прийти ее посмотреть. "Везде говорят, что  я  делаю
успехи, но я не поверю в это, пока не услышу Вашего мнения..."  Он  при