ай  между  мной  и
той, которая, не располагая  твоей  привязанностью,  распоряжается  твоими
деньгами". Ты не прав, когда не хочешь поговорить  обо  всем  этом  лично.
Буду ждать тебя до трех часов. Теперь ты видишь, что я всецело  принадлежу
тебе, тогда как ты мне - лишь отчасти..."

  Но так как Александр продолжал настаивать на отъезде, отец  послал  его
на некоторое время к  своим  друзьям  в  Марсель,  среди  которых  были  и
литераторы:  поэт  Жозеф  Отран,  родом  из  старой   марсельской   семьи,
взбалмошный и эксцентричный Жозеф Мери, библиотекарь и писатель,  и  некая
леди Сюзанна  Грейг,  уроженка  острова  Мальта,  в  чьем  доме  на  улице
Сен-Ферреоль собирался салон.  Молодой  Дюма  одержал  в  Марселе  лестные
победы. Отран посвятил ему следующую эпистолу:

  Я помню твой приезд, о юноша-поэт.
  Ты нам назвал себя, и словно вспыхнул свет:
  При имени твоем раскрылись наши двери.
  Мы, восхищенные, своим глазам не веря,
  Смотрели на тебя, ты покорил сердца:
  Ниспосланный нам друг был копией отца.
  Казалось, он, став юным, к нам явился,
  Мы видели глаза, в которых ум искрился,
  И голос был его, и речь, как будто он
  Всем существом своим в тебе был отражен.
  И кто из нас тогда не доказал на деле.
  Увидев копию, столь верную модели,
  Что восхищеньем преисполнен он к тому.
  Кто блеск такой прядал творенью своему?

  Дюма-отец пекся о "своем творении" издалека, посылал  ему  деньги,  что
является основной  задачей  даже  блудных  отцов,  и  предлагал  различные
возможности их заработать.  Отца  попросили  написать  небольшую  книгу  о
Версале. Почему бы сыну не  заняться  этим  делом?..  Он  пошлет  ему  все
необходимые книги, справки, план  работы.  Но  это  поручение,  скучное  и
незначительное,  не  могло  заинтересовать  молодого  честолюбца,  который
пописывал стишки, работал над романом и  ухаживал  за  красивой  актрисой,
прибывшей в Марсель на гастроли. Когда гастроли кончились,  он  последовал
за ней в Париж и написал оттуда Мери, сообщая о конце  этого  приключения.
Письмо это стоит привести, оно характеризует юношу:

  Александр Дюма-сын - Жозефу Мери, 78 октября 1844 года:  "Мой  милый  и
добрый Мери, ваше окно сейчас, должно быть, распахнуто, а мое закрыто,  но
зато у меня в камине разведен огонь, "за  отсутствием  Фебова  огня",  как
сказал бы наш друг Делиль. Я по уши увяз в Людовике XV, как сказали бы вы,
и последние две недели предавался меланхолии.
  Помните ли вы тот день, когда я  уезжал  в  Лион,  откуда  я  вернулся,
получив еще один солнечный удар и утеряв еще один предмет  своей  страсти?
Когда я рассказал вам о  своих  приключениях,  вы  заверили  меня,  что  я
поступил мудро и что вы на моем месте не проявили бы такой силы  воли.  Ну
так вот, мой милый, то, что я недавно сделал, еще похлеще.
  Недавно отец подал мне здравый совет расстаться с  той,  за  которой  я
помчался в Париж, но так как у меня не было для этого никакого  повода,  я
был в затруднении. Наконец настал день, когда та молодая и привлекательная
особа, которая была столь  любезна  ко  мне  в  вашем  прекрасном  городе,
произнесла следующие памятные слова: "Боюсь, как бы моя связь с  тобой  не
поссорила меня с твоим отцом и не помешала бы моей карьере.  Хочу  я  того
или нет, я неизбежно трачу гораздо больше денег, чем ты можешь мне давать,
даже если бы ты ради этого стеснял себя. Кончим  на  этом.  Однако  уверяю
тебя, ты ни в чем не можешь меня упрекнуть".
  Я поймал ее на слове и две недели носу к ней не  казал.  На  другой  же
день она начала преследовать меня, бегала ко всем моим друзьям,  подсылала
их ко мне и шла на всевозможные уступки, - я  не  отвечал,  но,  оставшись
один,  плакал  горючими  слезами.  Наконец  мы  успокоились.   В   прошлое
воскресенье она пришла и застала меня дома. Она дала мне понять, что, хотя
она и живет с другим человеком, которого считает своим мужем и который  ей
нужен лишь для денег, она была бы счастлива не порывать прежних  отношений
и со своими марсельскими друзьями.
  Тогда я взял ее руки в свои, почтительно их поцеловал и дал ей совет не
посещать меня  слишком  часто,  потому  что  она  будет  только  зря  себя
компрометировать. Я по-братски проводил ее до двери, невзирая на слезинки,
блиставшие  в  ее  огромных  голубых  глазах,  этих  звездах,   освещающих
небосклон Жимназ, и, поверьте,  ни  одни  брат  и  сестра  не  были  столь
целомудренны, как мы.  В  прошлый  четверг  она  снова  приходила,  но,  к
счастью, я был на скачках. Таковы последние новости, друг  мой.  Я  должен
был рассказать вам о них, потому что вся эта история  началась  у  вас  на
глазах.
  Теперь горе  мое  притупилось.  Я  работаю,  чувствую  себя  хорошо  и,
вспоминая о Марселе, а это случается нередко, думаю гораздо чаще о доме на
Музейной улице, чем о доме на улице де  ля  Палю.  И  все  же,  признаюсь,
временами сердце у меня сжимается. Ведь вы помните, как  необычно  и  мило
начался этот роман! Ну вот! Я вижу: вы улыбаетесь, читая  эти  строки.  Вы
говорите себе: "Все это  я  уже  пережил.  Я  хорошо  знаю,  чем  все  это
кончается", - и вы правы, потому что я и сам тоже знал об этом: ведь я  не
раз говорил с вами о начале этого романа и никогда о его будущем.
  Да, у нас большие новости, мой милый и добрый друг! Дом Дюма на  пороге
краха. Супруги вот-вот разойдутся, как Авраам и Агарь, хотя причиной  тому
будет отнюдь не бесплодие, и я полагаю, что вскоре вы увидите,  как  некая
толстая особа проследует через Марсель, направляя  стопы  свои  в  Италию,
дабы обосноваться там навечно! Все это меня радует. Что касается  нас,  то
мы в следующем году собираемся поехать в Китай и  по  дороге  прихватим  с
собой Мери. Вот вам наши новости и наши планы..."

  Дюма-сын не без цинизма говорит о женщине, недавно им любимой.  И  хотя
юноша  еще  способен  расчувствоваться  и  пролить   несколько   слезинок,
укротитель уже начинает размахивать хлыстом.
  Семья Дюма и впрямь распалась. Вот уже несколько лет, как Ида завоевала
во Флоренции сердце знатного итальянца Эдуарде Аллиата, двенадцатого князя
Виллафранка, герцога Салапарутского,  испанского  гранда  первого  класса,
князя Монреальского, герцога  Сапонарского,  маркиза  Санта-Лючии,  барона
Мастрского,  сеньора  Мирии,  Манджиавакки,  Виагранде  и  других  мест...
Готский альманах - а кто лучше разбирается в титулах - помещает Эдуарде де
Виллафранка в разряд сиятельнейших высочеств. Князь  священной  империи  и
граф  Палатинский,  он  имел  (в  теории,  конечно)  наследственное  право
чеканить монету.
  Виллафранка, единственный наследник стольких ленов, выполнил свой  долг
дворянина: женился молодым и дал жизнь единственному сыну, нареченному при
крещении  Джузеппе-Франческо-Паоло-Гаспар-Бальтазар.  После  чего  оставил
жену и ребенка в Палермо, а сам переселился на полуостров, где и жил то  в
Риме, то во Флоренции с госпожой Дюма. Она была на семь лет старше  своего
любовника и на десять лет старше покинутой им княгини. Но она была из  тех
женщин, которые, умея завоевать любовь мужчины,  умеют  и  удерживать  ее.
Актриса, наделенная всеми соблазнами парижанки, она была далеко не  глупа.
Ее здравый смысл пленял сицилийца.
  Начиная с 1840 года она каждый год проводила по  нескольку  месяцев  во
Флоренции. Туда к ней часто приезжал и Дюма, которого этот дележ нисколько
не тревожил. Затем она возвращалась  в  Париж  и  с  присущей  ей  грацией
правила домом маркиза де ля Пайетри.

  Ида Дюма - Теофилю Готье, 1843 год:
  "Мой дорогой поэт, как решиться предложить обыкновенную чашку чаю  вам,
питающемуся поцелуями олеандровых лепестков? И все же, если вы захотите на
мгновение спуститься с синих небес вашей прекрасной Испании [Теофиль Готье
только что опубликовал книгу "Путешествие по  Испании.  Через  горы"],  вы
застанете  нас  в  среду  дома  в  обществе  нескольких  более  или  менее
остроумных друзей, и мы по возможности попытаемся не скучать. Ваш друг..."

  Между Идой и Дюма-сыном продолжалась отчаянная  борьба  за  власть  над
Дюма-отцом. Когда молодой Александр был в  Марселе,  его  двоюродный  брат
Альфред Летелье, сын Александрины Эме [дочь генерала Дюма вышла  замуж  за
Виктора Летелье], служивший секретарем у Дюма-отца, вызвал его в Париж:

  "Твое чересчур затянувшееся пребывание  в  Марселе  может  тебе  сильно
повредить. Твой отец добр, слишком добр, но  так  как  тебя  здесь  нет  и
некому противостоять влиянию некоей особы, тебе придется потом  нелегко...
Я откровенно говорю тебе обо всем этом, как брат, как друг и как очевидец.
Теперь, когда ты  рассеялся  и  отдохнул  в  Марселе,  тебе  следовало  бы
вернуться в Париж. Подумай о  том,  что  тебе  двадцать  лет  и  что  тебе
необходимо поступить на службу. Твой отец начинал так, и это  не  помешало
ему стать тем, чем он стал..."

  В 1844 году супруги решили полюбовно  разойтись.  Ида  хотела  жить  со
своим  князем   Дюма,  которому  она  изрядно  надоела,  был  рад  с   ней
расстаться. В контракте, заключенном 15 октября 1844 года,  он  обещал  ей
ежегодную ренту в двенадцать тысяч франков золотом плюс три тысячи франков
"на карету". Он даже предложил купить у нее  спальный  гарнитур  лимонного
дерева за фантастическую сумму в девять тысяч франков.
  На бумаге щедрость Дюма производит внушительное впечатление. Но чем  он
рисковал? Ведь ему ничего  не  стоило  раздавать  несуществующие  ренты  и
устанавливать пенсии на доходы с несуществующего капитала. Ида лучше,  чем
кто бы то ни  было,  знала,  что  ей  никогда  не  получить  назад  своего
приданого (ста двадцати  тысяч  франков  золотом).  Значит,  надежды  были
только на Виллафранка.
  Разрыв фактический, за которым не  последовало  никаких  формальностей.
Дюма повел себя рыцарски по отношению к женщине, носившей его  имя.  Когда
Ида уезжала в Италию, он дал ей письмо к французскому послу, письмо  очень
теплое, из которого никак нельзя было понять, даже читая между строк,  что
путешествие  это  означает  окончательный  разрыв  и   что   прославленное
семейство распалось. Маркиз де ля Пайетри, который вполне охладел  к  Иде,
но отнюдь не охладел к аристократии, решил,  что  его  маркиза  нашла  ему
воистину достойного преемника.
  Он и в самом деле  был  рад  вновь  обрести  свободу.  Хотя  Ида  и  не
ревновала его, все же она по  праву  занимала  супружеский  дом  и  мешала
поселить там очередную временщицу.  Дюма  представлял  себе  счастье  так:
уединенная комната  работа по десять - двенадцать часов в сутки за простым
некрашеным столом  огромная кипа голубой бумаги  женщина, молодая и пылкая
в любви  сын и дочь, которых он любил бы от всего сердца,  с  которыми  бы
обращался по-товарищески и  которые  никогда  не  читали  бы  ему  морали
веселые друзья, которые  опустошали  бы  его  кошелек,  объедали  бы  его,
опивали и платили бы за это остротами, а  вдобавок  -  театральная  суета,
запойное чтение и клокотание непрерывно рождающихся  грандиозных  сюжетов.
Короче говоря, он обожал независимость, силу, веселье и ничего на свете не
боялся,  кроме  скучных  людей,  плаксивых  любовниц  и   кредиторов.   Но
нарисованная нами картина была бы неверной, если бы мы не отметили, что за
этим роскошным  и  безалаберным  существованием  таилось  желание  служить
униженным и оскорбленным, желание, которое ему так и не удалось  воплотить
в жизнь и которое он отныне будет удовлетворять в своих романах.




ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ОТ "ТРЕХ МУШКЕТЕРОВ" ДО "ДАМЫ С КАМЕЛИЯМИ"

  Никто так не чувствовал театр, как
  он, это видно по всем его романам.
  Арсен Гуссэ

Глава первая,
В КОТОРОЙ ДРАМАТУРГ СТАНОВИТСЯ РОМАНИСТОМ

  Первую половину жизни Дюма критика и публика считали  его  прирожденным
драматургом - и тут они нисколько не ошибались. Правда, наряду  с  драмами
он писал такие эссе, как "Галлия и Франция", путевые записки, романы  но в
каком бы жанре он ни работал, всегда  сказывалось  его  врожденное  умение
строить напряженное действие, которое и делает  драматургом,  да  и  кроме
того, он в это время еще не приступил к осуществлению своего  грандиозного
замысла - воскресить историю Франции  в  серии  романов,  которые  гораздо
больше, чем драмы, будут способствовать его славе.
  Литературные жанры рождаются от союза гения и обстоятельств. Дюма был в
своем роде гениален: он обладал вдохновением  и  чувством  драматического.
Обстоятельства довершили остальное.  Первым  из  этих  обстоятельств  было
возрождение исторического романа. Романы, в которых наряду с  вымышленными
героями действуют известные исторические персонажи, писали еще до Вальтера
Скотта. Пример тому - "Принцесса Клевская". Скотт первым сумел  воссоздать
эпоху и  среду.  Бальзак,  Гюго,  Виньи  и  Дюма  были  его  восторженными
почитателями.
  Почему? Потому что он отвечал потребностям  своего  времени,  лишенного
эффектных развязок эпохи империи и изголодавшегося  по  всему  необычному.
Кто-то сказал, что  воображение  молодых  людей  1820-х  годов  напоминало
пустой дворец, на стенах  которого  висят  портреты  их  славных  предков.
Дворцу надо было придать жилой вид. И так как современная мебель для этого
не годилась, писателям пришлось прибегнуть к тому  гигантскому  мебельному
складу, что зовется Историей. Но история в скучном пересказе  может  стать
мрачным кладбищем. Фантазия Вальтера Скотта сделала ее живой и  красочной.
Даже историки и те относились к нему с  почтением:  "Я  считаю  Скотта,  -
говорил Огюстен Тьерри, - непревзойденным мастером,  умеющим,  как  никто,
передать исторический колорит".
  Молодые французские писатели шли по стопам Вальтера Скотта. Альфред  де
Виньи написал "Сен-Мара", Гюго - "Собор Парижской Богоматери",  Бальзак  -
"Шуанов", Мериме - "Хронику времен Карла  IX".  Эти  книги  имели  большой
успех у немногих избранных, но  только  Гюго  удалось  завоевать  "широкую
публику". А между тем публика так же охотно  читала  исторические  романы,
как до этого ходила на исторические драмы, и объясняется это одними и теми
же причинами. Людям, которые делали историю и были свидетелями грандиозных
переворотов, хотелось заглянуть за кулисы  столь  недавнего  прошлого.  Но
чтобы  заинтересовать  толпу  жизнью  королей  и  королев,   фаворитов   и
министров, надо было показать ей, что под придворными нарядами  таятся  те
же страсти, что и у простых смертных. В этом Дюма не имел себе равных.
  Он не был ни эрудитом, ни  исследователем.  Он  любил  историю,  но  не
уважал ее. "Что такое история? - говорил он. - Это гвоздь,  на  который  я
вешаю свои романы". Дюма мял  юбки  Клио,  он  считал,  что  с  ней  можно
позволить любые вольности при условии, если сделаешь ей ребенка. А так как
он был смел и  чувствовал  себя  на  это  способным,  он  не  был  склонен
выслушивать  мелочные  признания,  поучения  и  попреки   этой   несколько
педантичной и болтливой музы. Он знал, что как  историка  его  никогда  не
будут принимать всерьез. "Только неудобочитаемые истории имеют успех,  они
похожи на обеды, которые трудно переварить... Обеды, которые перевариваешь
легко,  забываешь  на  следующий  день..."  Он   не   обладал   терпением,
необходимым для того, чтобы стать эрудитом   ему  всегда  хотелось  свести
исследования к минимуму. Он испытывал необходимость в  сырье,  переработав
которое он  мог  бы  проявить  свой  редкий  дар  вдыхать  жизнь  в  любое
произведение. Счастливый случай свел Дюма с любителем и знатоком мемуарной
литературы: талант сочинителя оплодотворился  более  скромной,  но  весьма
драгоценной страстью к прошлому.
  Как мы помним, очаровательный Жерар де Нерваль стал одним из постоянных
сотрудников Дюма. Так вот у Нерваля был друг,  преподаватель  Огюст  Маке.
Сын богатого фабриканта, этот элегантный молодой человек  с  мушкетерскими
усиками был страстно влюблен в литературу. С 1833  года  Маке,  тогда  еще
двадцатилетний юноша, входил в маленькую группу смельчаков,  боровшихся  с
классицизмом  там он  встречал,  кроме  Нерваля,  Теофиля  Готье,  Петрюса
Бореля, Арсена Гуссе и художника Селестена Нантейля. В  этом  кругу  Маке,
находивший  свое  имя  недостаточно  романтичным,  велел   называть   себя
Огастэсом Маккитом. Он преподавал историю в лицее Карла  Великого,  но  не
любил своей профессии и мечтал с ней расстаться. В 1836 году он поступил в
"Фигаро" и стал пробовать свои силы в драматургии.
  Он  предложил  Антенору  Жоли,  директору   театра   Ренессанс,   драму
"Карнавальный вечер", которую тот отверг. "Недурно написано, но для театра
не годится", - сказал  Жоли.  Высшим  жрецам  театра  доставляло  жестокое
наслаждение закрывать непосвященным доступ в святилище.
  Жерар де  Нерваль  предложил  показать  "калеку"  Дюма,  прославленному
костоправу, спасшему немало "хромающих" пьес. Диагноз был таков:  "Полтора
акта очень хороши, полтора акта нуждаются в переделке. У Дюма нет  на  это
времени,  потому  что  он  должен  в  ближайшие   две   недели   закончить
"Алхимика"... Но если друг умел настоять на  своем,  Дюма  всегда  находил
время и успевал сделать все.

  Жерар де Нерваль - Огюсту Маке, 29 ноября 1838 года:
  "Дорогой друг,  Дюма  переписал  всю  пьесу,  в  соответствии  с  твоим
замыслом, конечно  твое имя будет упомянуто. Пьеса принята,  она  нравится
всем без исключения и будет поставлена. Вот и все...
  Прощай. Завтра я встречусь с тобой и представлю тебя Дюма..."

  Вот так Огюст Маке в двадцать пять лет поставил трехактную пьесу и свел
знакомство  с  "архизнаменитостью".  Драма  получила  новое   название   -
"Батильда", премьера состоялась 14 января 1839 года. Маке, в  восторге  от
такого дебюта, на следующий год принес Дюма набросок романа "Добряк Бюва",
историю Селламара (испанского посла, затеявшего заговор против  регента  и
высланного за границу), рассказанную безвестным  писцом  (добряком  Бюва),
замешанным в события, смысла которых  он  не  понимал.  Дюма  эта  история
понравилась. Он и сам обращался к этой эпохе в своих комедиях  он знал  ее
нравы и стиль. Он предложил Маке переработать роман и удлинить его.
  Но тут в  игру  вступает  новая  сила,  которая  создает  благоприятную
конъюнктуру для появления романов с продолжениями.
  Вот уже несколько лет две газеты, "Ля  Пресс"  Эмиля  Жирардена  и  "Ле
Сьекль" Ледрю-Роллена, прилагали огромные  усилия,  чтобы  расширить  круг
своих читателей. Годовая подписка стоила всего сорок  франков,  поэтому  в
подписчиках и объявлениях не испытывалось недостатка, но подписчиков  надо
было не только завоевать, но и удержать.  Лучше  всего  этого  можно  было
достичь публикацией "захватывающего" романа-фельетона -  то  есть  романа,
печатающегося подвалами из номера в номер. Формула "Продолжение  следует",
которую изобрел в 1829 году доктор Верон для "Ревю де Пари", стала могучей
движущей силой журналистики.
  В глазах директоров газет  самым  выдающимся  писателем  был  тот,  чьи
романы привлекали наибольшее число читателей. Самые  талантливые  писатели
могли  потерпеть  провал  в  жанре  романа-фельетона.  Бальзак,  постоянно
нуждавшийся в деньгах, не желал ничего лучшего,  как  поставлять  подобные
романы.  "Как  только  он  почует  туго  набитую  мошну,  -  говорили  его
недоброжелатели, - он не может сдвинуться с места, будто  завороженный,  и
готов часами караулить ее, словно кошка - мышку". Но издатели  колебались:
Бальзак казался им  трудным  автором.  Длинные  описания  места  действия,
которыми начинались его романы, отпугивали читателей. По мнению издателей,
техникой этого жанра в совершенстве овладели Эжен  Сю,  Александр  Дюма  и
Фредерик Сулье. "Будь я Луи-Филиппом, - говорил Мери,  -  я  пожаловал  бы
ренту Дюма, Эжену Сю и Сулье с условием, что они  вечно  будут  продолжать
"Мушкетеров", "Парижские  тайны"  и  "Записки  дьявола".  И  тогда  бы  мы
навсегда покончили с революциями".

  "Ля Пресс", - писал Сент-Бев, - пустилась  в  дерзкую  спекуляцию:  она
ск