ристо"  был  наложен
арест, и сумма  залога,  отягощавшая  недвижимость,  поднялась  до  232469
франков и 6 сантимов.
  Ида Ферье, или, вернее, маркиза Дави де ля Пайетри,  как  она  величала
себя в Италии, привилегированная кредиторша,  которой  Дюма  задолжал  сто
двадцать тысяч франков ее приданого плюс проценты на них, плюс назначенное
ей содержание, боролась за то, чтобы  взыскать  свой  долг,  но  при  этом
оставалась в тени. С августа  1847  года  она  поручила  вести  свои  дела
адвокату, мэтру Лакану, но написала ему, что не решается  начать  тяжбу  с
Дюма.

  Неаполь, 1 августа 1847 года.
  "Что может сделать женщина, одинокая бедная, чья  единственная  сила  в
истине, к которой она вынуждена взывать издалека, что  может  она  сделать
против коварных  измышлений  и  искусной  лжи  человека,  словам  которого
придает такой  вес  известность  его  таланта?  Мы  можем  сколько  угодно
осуждать его частную жизнь, но как писатель он обладает обаянием, которому
трудно противиться. Этот ум, столь неистощимый в  поэтических  и  забавных
выдумках, так же неутомим в борьбе с теми,  кого  он  ненавидит.  Господин
Дюма не остановится перед самой черной ложью,  если  с  ее  помощью  можно
раздавить меня и обелить себя. И как бы я ни была права, я вынуждена  буду
отступить, или, в лучшем случае, его вероломство и ложь нанесут мне  такой
урон, что я не захочу продолжать этой борьбы.  Именно  на  это  он  всегда
рассчитывал, именно потому  он  надеялся  удержать  меня  от  обращения  к
правосудию... Он знает, насколько я  боюсь  скандалов  и  какие  жертвы  я
принесла, чтобы сохранить положение в  свете,  которого  он  всеми  силами
пытался меня лишить. Мы  по-разному  смотрим  на  вещи:  он  считает,  что
скандалы лишь удваивают популярность его книг, и поэтому ищет  их  так  же
усердно, как я пытаюсь  их  избежать.  Я  настоятельно  прошу  вас  сударь
сообщить мне, какие неприятные последствия такого рода  может  повлечь  за
собой моя просьба об алиментах. Мне и моим близким было  бы  очень  тяжело
выносить нищету, но не менее ужасно было  бы  видеть,  как  меня  обливают
грязью, а я из-за своего отсутствия даже не имею  возможности  защищаться.
Вот уже несколько лет, как я живу среди избранного общества этой страны  и
должна строго  соблюдать  приличия,  а  вы  сами,  сударь,  знаете,  сколь
чувствителен к подобным вещам свет, законы которого Дюма решается нарушать
тем более дерзко, что сам он к нему не принадлежит..."

  В  лагере  сторонников  маркизы  Иды  была  ее  падчерица  Мари,  очень
привязанная к мачехе и осуждавшая отца за расточительность, и, разумеется,
ее собственная мать, вдова Ферран, которой Дюма в свое время обещал пенсию
и ни разу ее не выплатил. И мамаша и Мари мечтали съехаться с Идой и  жить
с ней в Неаполе или во Флоренции, где ее содержали "друзья".

  Ида Дюма - мэтру Лакану:
  "Мои друзья во Флоренции, так же как и я, считают, что  мне  невозможно
дольше оставаться в городе, где у меня нет никаких средств к существованию
и где мое положение в свете, в котором я вращалась столько лет,  обязывает
меня соблюдать внешние приличия, слишком для меня разорительные. Они  были
так добры, что  пошли  на  дальнейшие  жертвы  и  устроили  мне  заем  под
гарантию, благодаря чему я смогла переехать в Неаполь, куда меня уже давно
призывала забота о моем здоровье. Здесь мне на помощь пришли другие  люди,
иначе я не смогла бы даже дождаться  решения  по  тому  иску,  который  мы
подадим сейчас, - решения, которого я жду, чтобы вернуться во Флоренцию  и
выписать к себе мать и падчерицу.
  Я надеюсь, сударь, суд учтет, что я должна содержать еще двух человек и
что алименты, о которых я хлопочу, нужны не только мне. Восемнадцать тысяч
франков на жену, тещу и дочь - не так уж много, особенно если сравнить эту
сумму с теми  гонорарами,  которые  получает  господин  Дюма,  гонорарами,
которые, как он неоднократно признавался, в частности  во  время  процесса
против одной из газет, названия ее я не помню (это было зимой 1845  года),
превышают двести тысяч франков в  год!  Впрочем,  его  заработки  известны
буквально всем..."

  Мари Дюма согласилась подтвердить эти факты и выступить  свидетельницей
против отца. Она  назвала  Иду  "дорогой  и  нежно  любимой  маменькой"  и
жаловалась  на  то,  что  ей,  девице  шестнадцати  лет,  приходится  быть
свидетельницей разгула, царящего в "Монте-Кристо".

  Мари Дюма - мачехе, Париж, 28 августа, 1847 года:
  "К тому же, дорогая и милая маменька, моя жизнь здесь стала  совершенно
невыносимой. Прибавьте к этому печаль, которую я непрестанно испытываю  от
разлуки с той, кого люблю  больше  всего  на  свете.  Немалое  горе  также
причиняют мне и требования отца - он хочет заставить меня жить с ним.  Ах,
моя дорогая, и это в его положении!.. Я никак не могу на это  согласиться,
меня до глубины души оскорбило, что он не постыдился вынудить меня  подать
руку дурной женщине. Он не краснел, принуждая меня находиться  в  обществе
женщины, которую - имей он отцовские чувства - он должен был бы изгнать из
"Монте-Кристо" в тот же день, как я туда приехала, женщины, имени  которой
не следовало бы даже упоминать в  моем  присутствии!..  Я  клянусь  гобой,
которая мне дороже всего на свете, что только силой меня смогут  заставить
быть в подобном обществе..."

  Ида вполне искренне хотела взять на себя воспитание Мари.

  Ида Дюма - мэтру Лакану, Флоренция, 1 февраля 1848 года:
  "Я еще раз прошу вас добиться того, чтобы мне вернули мою падчерицу.  Я
прекрасно понимаю, что директриса ее пансиона  по  корыстным  соображениям
изо всех сил будет препятствовать этому. Она имела беседу по этому  поводу
с господином Ножаном де Сен-Лоран. Я умоляю вас, сударь, рассказать ему  о
подлинном положении девушки, к которой я  отношусь,  как  к  дочери.  Всем
известно, что дела ее отца настолько плохи, что он никогда не сможет  дать
ей ни одного су. То немногое, на что она может надеяться, она  получит  от
меня. Молодой девушке придется безвыездно оставаться в Париже, где она  ни
на один день не сможет покинуть пансион, так как у нее нет ни  матери,  ни
семьи, ни хоть сколько-нибудь подходящего для нее окружения и,  что  всего
важнее, никакого будущего. Возвратившись ко мне,  она  освободит  отца  от
тяжелой обязанности платить  за  ее  обучение,  что  для  него  отнюдь  не
последнее соображение. Я позабочусь о том, чтобы она могла завершить  свое
образование...  Мари  будет  вращаться  здесь  в  обществе  гораздо  более
высокопоставленном, чем то, которое она могла видеть в Париже. Если думать
о ее устройстве в жизни, надо сказать, что во Флоренции ей в  этом  смысле
будет гораздо лучше,  чем  в  любом  другом  месте.  Удерживая  силой  это
несчастное дитя в Париже, они не только разбивают ее сердце, но и губят ее
будущее..."

  Мэтру Лакану в конце концов удалось выхлопотать  небольшую  пенсию  для
вдовы Ферран, но Ида утверждала, что господин Дюма дает обязательства лишь
в тех случаях, когда имеется возможность от  них  увильнуть.  Единственной
гарантией для трех женщин был "Монте-Кристо". Маркиза де ля  Пайетри  была
уверена, что рано или поздно Дюма  каким-либо  ловким  маневром  ухитрится
передать дом подставному лицу. Она не ошиблась. И  все  же  справедливости
ради следует добавить, что Дюма не мог жалеть  женщину,  которая,  как  он
знал, находится на  содержании  у  богатого  итальянца,  и,  помимо  всего
прочего, сокрытие наличности представлялось ему вполне  похвальным  делом,
так как всякого кредитора он считал  своим  врагом.  Разве  Портос  платил
когда-нибудь долги?
  10 февраля 1848 года суд департамента Сены объявил о разделе  имущества
супругов в пользу супруги и приговорил Дюма:  во-первых,  возвратить  жене
растраченное им приданое в сто двадцать тысяч франков  во-вторых,  платить
алименты  (в  размере  шести  тысяч  в   год),   обеспеченные   недвижимым
имуществом. Потерпев поражение в первой инстанции, Дюма обжаловал  решение
суда.  Революция,  разорив  его,  усугубила  и  его  семейные   неурядицы.
"Монте-Кристо" и вся обстановка виллы должны были пойти с молотка, но Дюма
предпринял меры к тому, чтобы продажа была фиктивной.

  Александр Дюма - Огюсту Маке:
  "Мне необходима ваша помощь в той мере,  в  какой  вы  сможете  мне  ее
оказать. Чтобы урегулировать дела с  госпожой  Дюма,  я  вынужден  продать
обстановку моего дома, но собираюсь выкупить все, что смогу. Можете ли  вы
выручить ваши тысячу франков в "Ле Сьекль" и занять еще  тысячу  у  вашего
отца или у Коппа и купить на две тысячи франков те предметы, которые я вам
укажу? Затем, поскольку все эти вещи следует увезти из "Монте-Кристо",  вы
переправите  их  в  Буживаль  [Дюма  -  стрекоза   Маке  -  муравей    дом
расточителя Дюма продавался с  молотка,  а  Маке  приобрел  себе  виллу  в
Буживале  он умер богачом в своем собственном замке в Сен-Меме, неподалеку
от Дурдана (прим.авт.)], откуда я их заберу... Сегодня я буду  целый  день
дома. Приходите. Я хочу видеть вас еще до вечера..."

  "Замок" "Монте-Кристо" был продан по приказу суда за смехотворно  малую
сумму в 30100  франков  Жаку-Антуану  Дуайену,  который,  несомненно,  был
подставным лицом Дюма, потому что он так никогда и не вступил во  владение
домом.  28  июля  1848  года  судебная  палата  (суд   второй   инстанции)
подтвердила решение гражданского суда. Ида одерживала одну победу  в  суде
за другой, но денег у нее от этого не прибавлялось.

  Ида Дюма - мэтру Лакану, Флоренция, 9 сентября 1848 года:
  "Все наши усилия могут оказаться бесполезными и ни к чему  не  приведут
благодаря уверткам господина Дюма, с помощью которых он обходит закон.  Но
что бы  ни  произошло  и  каковы  бы  ни  были  результаты  процесса,  моя
благодарность вам  остается  неизменной...  Если  бы  не  ваша  энергичная
помощь, если бы не доброта и преданность моих друзей во  Флоренции,  я  не
нашла бы в себе сил дождаться исхода моего дела.  Моя  мать  говорит,  что
пройдет еще немало времени, прежде чем станет ясно, сможем ли мы  получить
что-нибудь от продажи "Монте-Кристо". Она не  в  состоянии  добиться  даже
выплаты пенсии и живет на одолженные  деньги,  ожидая,  пока  решится  моя
судьба.
  Моя падчерица живет, увы, с отцом, и то роковое влияние  на  эту  столь
юную головку и сердце, которого я так опасалась, уже дает  себя  знать.  Я
предвижу, что все усилия, которые я прилагала, чтобы  спасти  ее  от  этой
ужасной участи, обречены на провал. Но, как я вам уже говорила, сударь,  я
не перестаю уповать на вас и на божественный промысел... Моя мать  (а  она
немного разбирается в этих вещах) пыталась мне объяснить, как обстоят наши
дела. Она говорит о "необходимой отсрочке в три года",  после  которой  мы
сможем вчинить новый иск против  этого  господина  Дуайена.  Но  на  каком
основании? Вот этого я совсем  не  поняла...  Я  очень  опасаюсь,  как  бы
отчуждение ( ic!) имущества  господина  Дюма  не  разрушило  ту  последнюю
надежду, которая у нас еще оставалась. Да  будь  мы  тысячу  раз  правы  в
глазах закона, если господин  Дюма  не  будет  владеть  никаким  осязаемым
имуществом, мы никогда не сдвинемся с мертвой точки..."

  Дюма, который и впрямь не обладал более никаким  осязаемым  имуществом,
обладал даром проматывать неосязаемое. Кредиторы  понапрасну  преследовали
его. Сапожник, которому он был должен двести пятьдесят франков, приехал  в
Сен-Жермен, надеясь заставить Дюма заплатить по счету. Обедневший владелец
"замка" принял его крайне любезно:
  - Ах, это  ты,  мой  друг,  как  хорошо,  что  ты  приехал:  мне  нужны
лакированные башмаки и сапоги для охоты.
  - Господин Дюма, я привез вам небольшой счетец.
  - Конечно, конечно... Мы займемся  им  после  обеда...  Но  сначала  ты
должен у меня отобедать...
  После обильной трапезы оробевший сапожник снова предъявил счет.
  - Сейчас не время говорить о делах...  Пищеварение  прежде  всего...  Я
прикажу заложить карету,  чтобы  тебя  отвезли  на  вокзал...  Держи,  вот
двадцать франков на билет.
  Эта сцена, как будто взятая  из  комедии  Мольера,  повторялась  каждую
неделю. В конце концов сапожник перебрал у Дюма около шестисот  франков  и
не меньше тридцати раз обедал за его счет. Потом приходил садовник Мишель.
  - Должен вам сообщить, сударь, что у нас вышло все вино  для  прислуги
необходимо сделать новые запасы, в погребе остались только  иоганнесбергер
и шампанское.
  - У меня нет денег. Пусть для разнообразия пьют шампанское.
  Вскоре судебные исполнители перешли в наступление.  Из  "замка"  увезли
мебель, картины, кареты, книги и даже зверей! Один из исполнителей оставил
такую записку: "Получен один гриф. Оценен в пятнадцать франков".  Это  был
знаменитый Югурта-Диоген.
  Но вот  настал  день,  когда  Дюма  пришлось,  наконец,  покинуть  свой
"замок"  на прощание он протянул приятелю тарелочку, на которой лежали две
сливы. Приятель взял одну из них и съел.
  - Ты только что съел сто тысяч франков, - сказал Дюма.
  - Сто тысяч франков?
  -  Ну  конечно,  эти  две  сливы  -  все,  что  у  меня   осталось   от
"Монте-Кристо"... А ведь он обошелся мне в двести тысяч франков...

  Бальзак - Еве Ганской:
  "Я  прочел  в  газетах,  что  в  воскресенье  все  движимое   имущество
"Монте-Кристо" пойдет  с  торгов   сам  дом  продан  или  будет  продан  в
ближайшем будущем. Эта новость повергла меня в ужас, и  я  решил  работать
денно и нощно, чтобы избежать подобной участи. Впрочем, во всех случаях  я
не допущу такого: лучше уеду в Соединенные Штаты и  буду  довольствоваться
сельскими радостями, как господин Бокарме".

  Одна из прекрасных черт характера Дюма заключалась в том,  что  даже  в
крайней бедности он оставался для всех, за  исключением  своей  супруги  и
кредиторов, самым щедрым  из  людей.  Он,  как  мог,  поддерживал  великих
актеров романтического театра, которые приближались к печальной  старости.
Мадемуазель Жорж, чья  толщина  приобрела  угрожающие  размеры,  играла  в
Батиньоле и была так бедна, что у нее часто не хватало двадцати пяти су на
фиакр.  Бокаж,  став  директором  Одеона,  с  головой  ушел  в  интриги  и
административные дела. Только Фредерик Леметр не сдался и,  подобно  Кину,
шокировал публику, обращаясь к ней с подмостков:
  - Граждане, сейчас, как никогда, время провозгласить:  "Да  здравствует
республика!"
  - Говори свой текст, фигляр! - обрывал его Мюссе.
  Леметр играл в пьесе Огюста Вакери "Tragalda a "  ["Обжора"  (исп.)]  -
последней  романтической  драме  чистых  кровей.  Увы,   "рапсодия   часто
оборачивается пародией". Трех десятилетий, за которые драма проделала путь
от "Христины" и "Эрнани" до "Tragalda a ", было достаточно, чтобы загубить
жанр. Еще не оправившись после смерти своего горячо любимого внука  Жоржа,
бедная Мари Дорваль была вынуждена снова зарабатывать себе на хлеб  тяжким
ремеслом бродячей актрисы. Но в Канне она слегла, не  в  силах  продолжать
дальнейшую борьбу. У  нее  нашли  болезнь  печени.  Когда  умирающую  Мари
привезли домой, она  послала  за  Жюлем  Сандо,  своим  бывшим  любовником
(остепенившийся Сандо струсил и отказался  прийти)  и  за  своим  "славным
псом" Дюма, который тут же примчался. "Та, которая в "Антони" столько  раз
шептала:  "Но  я  погибла,  погибла",   -   чувствовала,   что   обречена.
Родственники ее были слишком бедны, чтобы купить место на кладбище, и  она
очень боялась, что ее тело бросят в общую могилу. Дюма  поклялся,  что  не
допустит такого позора..." Он достанет деньги.
  Когда Дорваль умерла, Дюма отправился к графу Фаллу, министру народного
просвещения, и обратился к нему за помощью.  Но  министр  как  официальное
лицо   не   мог   ничем   ему   помочь:   фонда,   предназначенного    для
вспомоществования драматическим артистам, не существовало, и  он  дал  сто
франков от своего имени. Однако Дюма во что бы то ни стало хотел  сдержать
обещание, данное  умирающей,  и,  "так  как  его  душевная  доброта  могла
сравниться только с его  беспечностью  в  денежных  делах,  он  кинулся  в
ломбард, заложил свои награды и добыл  таким  образом  двести  франков  на
похороны". Жертва поистине героическая,  потому  что  добродушный  великан
обожал свои усыпанные драгоценными  камнями  кресты  и  ордена.  Затем  он
написал брошюру  "Последний  год  Мари  Дорваль",  которую  продавали  "по
пятьдесят сантимов, с тем чтобы собрать деньги  на  надгробие",  и  открыл
подписку, чтобы выкупить из заклада драгоценности актрисы и передать их ее
внукам. "Артистическая подписка" дала 190 франков 50 сантимов. 20  франков
добавил от себя Понсар.
  Несчастья не умерили предприимчивости  Дюма.  И  он  вместе  с  Арсеном
Гуссе, тогдашним директором Комеди Франсез, затеял любопытный эксперимент.
Он решил, что до сих пор никто еще не писал комедий  о  закулисных  нравах
времен Мольера, и взялся за эту тему. Инженю, разучивающие роли,  маркизы,
дающие им советы, кокетки, флиртующие под  прикрытием  вееров,  ламповщик,
отпускающий шутки, - из всего  этого  можно  было  сделать  очаровательный
спектакль и сыграть его  15  января  -  на  мольеровские  торжества.  Дюма
предложил сочинить "Три  антракта  к  "Любви-целительнице"  и  побился  об
заклад, что напишет их за одну ночь.
  Он выиграл пари,  и  "Антракты"  оказались  более  длинными,  чем  сама
комедия. К сожалению, они были намного хуже ее и настолько  запутаны,  что
публика в них ничего не поняла. Услышав слово "Антракт",  публика  решила:
"Пора  прогуляться  по  фойе".  Поэтому  после  первого   акта   настоящей
"Любви-целительницы"  все  зрители  покинули  зал,  говоря   друг   другу:
"Недурную комедию написал Дюма, но он  явно  подражает  Мольеру..."  Когда
поднялся  занавес  и  начался  первый  акт  "Антрактов"  Дюма,   все,   за
исключением нескольких самых сообразительных, решили, что это  продолжение
предыдущей пьесы. Однако между обоими актами не было никакой связи: уж  не
превратилась ли  Комеди  Франсез  в  вавилонскую  башню?  Некоторое  время
публика недоумевала, чья же эта пьеса - Дюма или Мольера. Принц-президент,
присутствовавший на спектакле,  послал  за  администратором.  Луи-Наполеон
Бонапарт понял не больше, чем простые  смертные.  Лишь  актеры  и  критики
знали, в чем дело,  и  немало  потешались   но  и  они  возмущались  Дюма:
"Посягнуть на Мольера!  Какая  профанация!  Какое  святотатство!"  Зрители
освистали второй акт "Любви-целительницы", как будто Мольер был начинающим
автором. Они считали, что освистывают Дюма.
  Госпожа Арсен Гуссе дала обед, чтобы "вознаградить за все  неприятности
этого славного Александра Дюма, которого я  люблю  всем  сердцем.  Он  так
старался и был так остроумен... Мадемуазель Рашель  была  на  обеде".  Это
происходило накануне возобновления "Мадемуазель де  Бель-Иль"  с  участием
Рашели. Неистовая Гермиона хотела доказать, что под оболочкой  трагической
актрисы в ней живет женщина. Она превзошла свои самые дерзкие надежды.

  "По окончании пьесы Дюма заключил мадемуазель Рашель в объятия,  поднял
ее, поцеловал и сказал:
  - Вы женщина всех веков, вам по  плечу  любые  шедевры.  Вы  смогли  бы
играть всех моих героинь как в драмах, так и в комедиях.
  - Нет, не всех,  -  возразила,  смеясь,  Рашель.  -  Мне  бы  вовсе  не
хотелось, чтобы меня убил Антони.
  - Но Антони никогда не стал бы вас убивать!
  - Однако какое самомнение! - сказала Рашель. - Антони - это вы  значит,
вы думаете, я не устояла бы перед Антони?
  - Никогда, - сказал Дюма, - если бы  сейчас  был  1831  год...  Но  эти
прекрасные дни миновали..."

  Прекрасные  дни  и  в  самом  деле  миновали.  Старый   певец   Беранже
морализировал: "Мой сын Дюма так же расточал свой  талант,  как  некоторые
женщины - свою красоту, и я очень опасаюсь, как бы господину Дюма, подобно
этим легкомысленным созданьям, не пришлось кончить  свои  дни  в  нищете".
Беранже, скрывавший свою натуру под личиной см