охраной трех солдат,
О. М. впервые подумал о самоубийстве, и это было  для  него  болезнью:  этот
человек всегда замечал тончайшие детали происходящего  и  обладал  острейшей
наблюдательностью. "Внимание, - записал он где-то в черновиках,  -  доблесть
лирического поэта, растрепанность и рассеянность - увертки лирической лени".
И вот по дороге в Чердынь эта  хищная  наблюдательность  и  изощренный  слух
обратились против него, подбрасывая горючее его болезни. В дикой  вокзальной
суете и в вагонах он непрерывно регистрировал всякие мелочи и, относя все  к
себе - не эгоцентризм ли является первым признаком душевных  заболеваний?  -
делал из всего один вывод: роковой момент  приближается.  В  Соликамске  нас
посадили на грузовик, чтобы с вокзала отвезти на пристань. Ехали  мы  лесной
просекой. Грузовик был переполнен рабочими.  Один  из  них  -  бородатый,  в
буро-красной рубахе, с топором в руке - своим видом напутал О. М.  "Казнь-то
будет какая-то петровская", - шепнул он мне.  А  на  пароходе,  в  отдельной
каюте, полученной благодаря Оське, О. М. уже смеялся над своими  страхами  и
ясно сознавал, что пугается тех, кто совсем не страшен -  вроде  соликамских
мужиков. И сетовал, что ему дадут успокоиться, забыться и "зацапают",  когда
он этого не будет ждать. Так  и  случилось,  только  через  четыре  года.  В
безумии О. М.  понимал,  что  его  ждет,  но,  выздоровев,  потерял  чувство
реальности и поверил в собственную безопасность. В  той  жизни,  которую  мы
прожили,  люди  со   здоровой   психикой   невольно   закрывали   глаза   на
действительность, чтобы не принять ее за бред. Закрывать глаза  трудно,  это
требует больших усилий. Не видеть, что происходит  вокруг  тебя,  отнюдь  не
простой пассивный акт. Советские люди достигли высокой  степени  психической
слепоты, и это разлагающе действовало на всю их душевную  структуру.  Сейчас
поколение  добровольных  слепцов  сходит  на  нет,  и  причина  этого  самая
примитивная - возраст. Но что передали они  по  наследству  своим  потомкам?
Чердынь обрадовала нас пейзажем и общим допетровским обликом. Нас привезли в
Чека и сдали вместе с документами коменданту. Оська объяснил, что он  привез
особую птицу, которую  ведено  обязательно  сохранить.  Вероятно,  он  очень
старался внушить это коменданту, человеку с типажем не внешней, а внутренней
охраны, из тех, кто расстреливал и  пытал  и  за  жестокость,  то  есть  как
свидетель неупоминаемых вещей, был отправлен подальше. Я почувствовала,  что
Оська приложил какие-то старания, по любопытно-злобным взглядам коменданта и
по тому, как легко я заставила его помочь мне внедриться в больницу. Обычно,
как мне потом сказали чердынские ссыльные,  он  никогда  не  "потворствовал"
приезжающим под конвоем... В больнице нам отвели огромную пустую палату, где
поставили перпендикулярно к стене две скрипучие койки.  Я  действительно  не
спала пять ночей и сторожила безумного  изгоя.  А  в  больнице,  истомившись
бесконечной белой ночью, я под утро забылась каким-то тревожным,  как  будто
прозрачным  сном,  сквозь  который  видела,  как  О.  М.,  скрестив  ноги  и
расстегнув пиджак, сидит, прислушиваясь к тишине, на шаткой койке. Вдруг - я
почувствовала это сквозь сон - все сместилось: он вдруг очутился в окне, а я
рядом с ним. Он спустил ноги наружу,  и  я  успела  заметить,  что  весь  он
спускается вниз. Подоконник был высокий. Отчаянно вытянув руки, я  уцепилась
за плечи пиджака. Он вывернулся из рукавов и рухнул вниз, и я  услышала  шум
падения - что-то шлепнулось - и крик... Пиджак остался у  меня  в  руках.  С
воплем побежала я по больничному коридору, вниз по лестнице и на улицу... За
мной бросились санитарки. Мы нашли О. М.  на  куче  земли,  распаханной  под
клумбу. Он лежал, сжавшись в комочек Его с руганью потащили  наверх.  Ругали
главным образом меня за то, что я недоглядела. Прибежала встрепанная и очень
злая врачиха и быстро его осмотрела. Сказала, что он вывихнул правое  плечо.
Остальное все цело. Это был благополучный исход  -  он  выбросился  из  окна
второго этажа старой земской больницы, который по высоте  равен  по  крайней
мере трем современным. Откуда-то взялось множество санитаров и  костоправов,
Бог их знает, кто они были. О. М. лежал на полу совершенно  пустой  комнаты,
называвшейся операционной, отбиваясь от  державших  его  мужчин,  а  врачиха
вправляла  ему  плечо  под  громкую  ругань,  заменявшую  отсутствовавший  в
больнице наркоз. Рентгеновский аппарат не работал, так как  в  период  белых
ночей движок экономии  ради  останавливали,  а  монтер  уходил  в  очередной
отпуск.  Вот  почему  врачиха  не  заметила  перелома  плечевой  кости  (без
смещения). Перелом обнаружился гораздо позже  -  в  Воронеже,  где  пришлось
обратиться к хирургу, потому что рука не работала. О.  М.  долго  лечился  и
стал частично владеть  рукой,  но  поднять  ее,  чтобы  повесить,  например,
пальто, не мог. Это он делал левой рукой.  После  ночного  прыжка  наступило
успокоение. Так и сказано в стихах: "Прыжок - и я в уме".



     Чердынь

     Небритый, заросший библейской бородой, две недели прожил О. М. в Чердыни, внимательно приглядываясь ко всему сосредоточенным и почему-то очень спокойным взглядом. Мне кажется, что у него никогда не было такого внимательного и спокойного взгляда, как в этот период болезни. Он не испугался таких же бородатых, как он, мужиков, которые бродили по коридорам больницы; помог, как он мне тогда же объяснил, соликамский опыт мужики это мужики, и от них ничего худого ждать не надо... "Те" выглядят совершенно иначе... У мужиков гноились запущенные язвы, и их лечили такими же цирюльничьими методами, как О. М. Они вели между собой неторопливые разговоры и почему-то всегда усмехались. Много есть непонятного в человеческом поведении - вот и эту усмешку не понять никогда. Проще объяснить язвы - переселение в чудовищных условиях, непосильные тяжести, ушибы... Худенькая женщина с лицом шестидесятницы, ссыльная, работавшая в больнице кастеляншей, - она считала, что ей удивительно повезло с работой, - говорила, что готова пожертвовать жизнью ради этих мужиков, и по этой реплике О. М. определил, кто она*.
     Как называли там этих бородатых мужиков? Переселенными? Перемещенными? Не помню, но раскулаченными их называть запрещалось. Мы не любим называть вещи собственными именами. Бородатые люди с гноящимися язвами - они давно лежат в могилах. Мы никогда и нигде о них не упоминаем. Боимся ли мы коснуться этих язв?
     В тот период не только на каторге, но и в дальних ссылках сохранились товарищество и взаимопомощь. На воле
   с этим давно покончили, но Чердынь жила традициями,
   ---------------------------------------*С.-р.
   и кастелянша приняла в нас  горячее  участие.  Она  настаивала,  чтобы  я
купила на зиму пимы - их потом не достанешь - и занялась огородом - иначе не
прокормиться. Участок для огорода ссыльным отводили, но комнату  приходилось
нанимать. Как и всюду, в Чердыни был жилищный кризис, и ссыльные ютились  по
углам. Мы заходили с кастеляншей к коротконогому  человечку,  который  сумел
недурно устроиться - отгородил плюшевыми занавесками угол  в  чьем-то  доме,
сам сделал полки и сверху донизу уставил их сочинениями Маркса  и  Энгельса.
За этими занавесками он жил вместе с женой, и  оба  ходили  каждые  три  дня
отмечаться к коменданту. Это приходилось делать и О. М., хоть он и  попал  в
больницу. Ему выдали бумажку,  которая  "видом  на  жительство"  служить  не
могла, и на ней комендант каждые три  дня  ставил  свою  печать.  Чердынских
ссыльных беспокоило, как бы комендант не вздумал загнать О. М.  в  район.  В
Чердыни, уездном центре, старались никого не оставлять:  "Они  считают,  что
нас здесь и так  слишком  много"...  "А  он  имеет  право?"  -  спросила  я,
объяснив, что назначение О. М. просто "Чердынь", а не район... "Вы у него  в
руках. Куда захочет, туда пошлет. Только и делает, что гонит из города...  "
В начале весны здесь  было  значительно  больше  политических,  но  их  всех
выселили в район, где никакой работы, кроме физической, получить нельзя.  "А
там были совсем  больные  товарищи",  -  сказала  кастелянша.  В  обстановке
каторги и ссылки слово "товарищ" имело особое значение, о  котором  на  воле
уже давно успели позабыть. Муж кастелянши постоянно  спорил  с  коротконогим
марксистом, жившим за плюшевой занавеской. Это были остатки разбитых партий,
их периферия, а споры начались  еще  в  царском  подполье.  Жены  занимались
больше хозяйством и работой, чем спорами, и явно скучали по детям. Обе  пары
оставили детей у родственников. "Как-то им там живется!" - вздыхали  матери,
но к себе брать детей не решались:  "Мы  ведь  обреченные,  пусть  хоть  они
живут"... Собственное будущее представлялось им совершенно ясно: при  случае
их тут же прикончат или сгноят в
   лагерях. "Может, смягчится", - сказали мы как-то марксисту.  "Что  вы!  -
ответил он.  -  Только  сейчас  начинает  разгораться".  И  я  не  поверила.
Совершенно естественно, думала я, что они так мрачно смотрят на  будущее:  в
их положении оптимизма не наберешься...  Но  ведь  не  может  же  вечно  так
продолжаться, как сейчас... За мою долгую жизнь мне много раз казалось,  что
мы дошли до предела и  скоро  наступит  то,  что  я  называла  смягчением...
Расставаться с иллюзиями никому не хочется. Чердынские ссыльные  успокаивали
меня насчет здоровья О. М: "Оттуда все выходят в таком виде, а потом ничего,
поправляются"... "Почему в таком виде?" - спрашивала я. Они  не  знали,  как
объяснить. "А раньше тоже было так?" Они ведь прошли царские тюрьмы и  могли
мне раскрыть, в чем дело... Но они только говорили, что раньше аресты не так
действовали на  психику.  Беспокоиться,  однако,  не  надо:  "это"  проходит
бесследно... Длится болезнь от двух до трех месяцев.  Главное  -  внутренняя
дисциплина: нельзя заглядывать в будущее - оно  ничего  хорошего  не  сулит.
Надо пользоваться Чердынью как последней передышкой. Ничего не ждать и  быть
ко всему готовым. В этом секрет равновесия. Они умоляли меня  примириться  с
судьбой и не тратить последних денег на телеграммы. Все ссыльные, пораженные
той фантастикой, которая с ними случилась "внутри",  начинают  с  того,  что
забрасывают правительство телеграммами с протестами. Ответа не  получил  еще
никто. Опыт у моих новых знакомых был огромный - их  таскали  по  ссылкам  и
лагерям уже больше десяти лет, сначала врозь, а потом мужьям и женам удалось
соединиться. Я вспомнила старика Г. *, провинциального  врача.  Я  встретила
его в самом начале двадцатых годов в Москве. Он приехал "хлопотать" и ничего
не добился. "Никого не осталось, - сказал он мне. - Они сослали  всех,  даже
Милю, даже Нолю... " Он перечислял мне  сыновей  и  подростков-внуков:  "Так
никогда не бывало"... Старик знал, что в старое время, когда  старшего  сына
отправляли в ссылку, а это случалось весьма часто, к нему тут  же  привозили
вну---------------------------------------* Гендельмана.
   ков. Арест сына не затрагивал никого из членов семьи - все оставались  на
воле и жили, где кому вздумается. Теперь  старик  пытался  отхлопотать  хоть
кого-нибудь из несовершеннолетних, но у него ничего не вышло.  Я  рассказала
чердынским ссыльным про формулу "изолировать, но сохранить". Что она  сулит,
эта формула? Может, комендант не посмеет выбросить О. М. в  район  -  в  еще
более тяжелые условия? Может, удастся добиться облегчения  участи,  лечения?
Они сомневались... В их среде многие были лично знакомы с теми, кто оказался
облеченным властью, включая Сталина Им приходилось сталкиваться с ними  и  в
царском подполье, и в ссылках.  Теперь  же,  когда  их  ссылали,  они  часто
слышали заверения, что их только "изолируют",  но  постараются  "создать  им
условия", чтобы они могли жить и работать... Обещания,  однако,  никогда  не
выполнялись,  а  все  заявления   и   письма,   которыми   они   забрасывали
правительство, канули в бездну. Изоляция сулила  не  "сохранение",  а  самое
обыкновенное уничтожение втихаря,  без  свидетелей,  в  "удобную  минуту"...
Единственное,  на  что  можно  надеяться,  это  на  собственную  выдержку  и
дисциплину.  Отбрось  надежды,  жди  гибели   и   не   теряй   человеческого
достоинства. Сохранить его трудно, для этого надо собрать  все  силы.  Этому
учит опыт и трезвый  анализ  положения...  Так  нас  поучали  люди,  которые
приобрели опыт раньше нас. А нам казалось, что они не  совсем  объективны  в
своем пессимизме такая уж у  них  судьба,  что  они  невольно  видят  все  в
чересчур темном свете. Три года ссылки в Чердынь - неужели  это  конец?  Все
наладится, все смягчится, жизнь возьмет свое... Человек всегда цепляется  за
малейший проблеск надежды, расстаться с иллюзиями не хочет никто, посмотреть
прямо  в  лицо  жизни  очень  трудно.  Трезвый  анализ  и   выводы   требуют
сверхчеловеческого усилия. Есть  добровольные  слепцы,  но  среди  тех,  кто
считает себя зрячими, много ли осталось людей, которые не только смотрят, но
и видят? Вернее, не искажают слегка того, что видят, чтобы сохранить иллюзии
и  надежду...  Может,  именно  этим  объясняется  наша  живучесть?  У   моих
чердынских знакомых осталась одна цель - сохранить человеческое достоинство.
Ради этого они отказались от всякой деятельности, добровольно  обрекли  себя
на полную изоляцию с перспективой близкой гибели. Несомненно,  что  это  род
пассивного сопротивления, но по сравнению с ним то, что  известно  под  этим
названием  и  применялось  в  Индии,   является   активнейшей   политической
борьбой... В  известном  смысле  они  приняли  путь  самоусовершенствования,
который им когда-то предложили  веховцы,  а  они  с  негодованием  отвергли.
Впрочем, выбора у них не было. Единственное, что  им  оставалось,  это  вой,
который все равно никто бы  не  услышал.  Мне  удалось  совершенно  случайно
узнать про судьбу чердынской кастелянши. Она попала на Колыму и рассказывала
одной сосланной туда ленинградке про болезнь О. М. После прыжка из  окна  он
продолжал ждать расстрела, но уже не пытался спастись бегством. Приход убийц
он назначал на какой-нибудь определенный час и ждал их в страхе и  смятении.
В палате, где мы жили, висели большие стенные часы. Однажды О. М. признался,
что ждет расправы в шесть вечера, и кастелянша посоветовала  мне  потихоньку
перевести часы.  Мы  это  с  ней  сделали,  и  О.  М.  не  пережил  припадка
возбуждения и страха при приближении рокового часа. "Смотри, - сказала я.  -
Ты говорил о шести, а теперь уже четверть восьмого"... Как это  ни  странно,
обман удался и пароксизмы, связанные с определенными  часами,  прекратились.
Кастелянша очень точно запомнила этот случай и рассказала о нем  соседке  по
лагерному бараку, литераторше из Ленинграда Е. М. Тагер.  Промаявшись  около
двадцати лет по лагерям, Тагер получила после Двадцатого съезда реабилитацию
и вернулась в родной город. Ей  дали  квартиру  в  том  же  доме,  что  Анне
Андреевне, и там мы с ней  встретились.  И  я,  тоже  случайно  уцелевшая  и
сохранившая память, опознала в той, что рассказывала про  случай  с  часами,
чердынскую кастеляншу. Случайность цеплялась за случайность для того,  чтобы
я могла записать на этом листочке - дойдет ли он когда-нибудь к людям? - о
   том, что худшие ожидания чердынских ссыльных оказались  правильными.  Моя
безымянная чердынская сестра умерла на Колыме от  острого  истощения.  Но  я
никак не могу узнать про участь ее детей, от которых она  отказалась,  чтобы
"хоть они жили"... Миновала ли их  та  судьба,  которая  обычно  доставалась
детям ссыльных и каторжных? Не пришлось ли им тоже расплачиваться тюрьмами и
лагерями за своих родителей, пожелавших сохранить человеческое  достоинство?
И, наконец, сохранили ли дети то человеческое достоинство,  за  которое  так
дорого заплатили их родители? Этого я не знаю и никогда не узнаю.



     Галлюцинации

     Мы ходили по Чердыни, разговаривали с людьми, ночевали в больнице, и я уже не боялась открытого окна. Только рука на перевязи напоминала мне о первом утре - или это была белая ночь? - и о том, как у меня в руках остался пустой пиджак. Когда в 38 году пришли чекисты и снова увели О. M., y меня опять в руках остался пустой пиджак - в спешке он забыл его взять.
     За несколько дней в Чердыни О. М. очень успокоился, острое состояние прошло, но болезнь все же продолжалась. По-прежнему он ждал расправы, но произошел психический поворот, вернувший его к некоторой реальности. Уже в Чердыни, после случая с часами, он мне сказал, что от расправы, очевидно, не уклониться, все равно ничего не успеешь сделать, даже покончить с собою не так просто - "иначе никто не дался бы им в лапы живым"...
     Возбуждение прошло, но слуховые галлюцинации остались. Они ощущались не как внутренний голос, а как нечто насильственное и совершенно чуждое. Уже в Чердыни О. М. говорил о них почти объективно, пробовал разобраться и понять, в чем дело. Он объяснял, что голоса, которые он слышит, не могут идти изнутри, а только
   извне: не его словарь. "Этого я не мог даже мысленно произнести" -  таков
был  его  довод  в  пользу  реальности  этих  голосов.  В  каком-то   смысле
способность к анализу мешала  ему  бороться  с  галлюцинациями.  Он  не  мог
поверить в их внутреннее  происхождение,  считая,  что  галлюцинация  должна
каким-то образом отражать внутренний мир больного. "Может,  вытесненное?"  -
допытывалась я. Он твердо настаивал, что "вытесненное" у него совсем другое,
а это постороннее. "Страхи - и то  совсем  не  те...  "  О.  М.  так  сильно
раскрывался в стихах, что в нем оставалось, по крайней мере для меня,  очень
мало темных мест - я говорю именно о "темных местах", потому  что  по-своему
он был сдержанным  человеком  и  существовали  темы,  которых  он  почти  не
касался. Например, он не раскрывал ход стиховых ассоциаций, стихов вообще не
комментировал, скупо высказывался о самых дорогих для него вещах и людях,  о
матери, например, и о Пушкине... Иначе говоря, у него была область, касаться
которой ему казалось почти святотатством, и именно в этом смысле я говорю  о
сдержанности. Но  назвать  это  "задержками"  нельзя,  это  не  был  человек
задержанных мыслей, чувств и  ощущений,  скорее,  наоборот...  Да  стоит  ли
вообще думать  о  "задержках",  когда  болезнь  вызывается  слишком  сильной
реакцией на действительность? "Чей же это язык? чьи слова ты слышишь?" Точно
определить он не мог. Быть может, тех, кто водил его по коридорам внутренней
тюрьмы на ночные допросы. Они  иногда,  перемигиваясь,  щелкали  пальцами  -
символический  жест,  означавший  "в  расход",  и  обменивались   отдельными
устрашающими репликами. Ведь все их поведение тоже служило для застращивания
заключенных, они, так сказать, сотрудничали со следователями,  и  это  знали
все, побывавшие во внутренней тюрьме.  О.  М.  часто  припоминал  еще  голос
человека, выпускавшего его из  "железных  ворот  ГПУ".  О.  М.  называл  его
комендантом,  но,  может,  это  был  просто  дежурный  из   охраны.   Самого
выпускавшего он не видел, потому что находился
   в "воронке",  но  слышал,  как  некто  проверяет  документы  прежде,  чем
выпустить из ворот машину, и голос вместе со всем обрядом произвел  на  него
большое впечатление. Но главное - это внушительные речи  следователя  с  его
"преступлением и наказанием"... "Голоса, - сказал он как-то мне, -  это  как
будто "сборная цитата" из всего, что  я  слышал...  "  ("Сборная  цитата"  -
выражение Андрея Белого: каждого автора, говорил Бег  лый,  он  представляет
себе не в виде разрозненных и  точных  цитат,  а  в  виде  некой  обобщенной
"сборной цитаты", представляющей как бы квинтэссенцию его мыслей и слов... )
Чтобы проверить, как О. М. ориентируется в действительности,  я  спрашивала,
не слышит ли он голосов конвойных, Оськи, например, или мужиков, с  которыми
мы находились в больнице. О. М. возмутился: конвойные - пр