е:  "Я  к
смерти готов... " Эти слова вошли в ее поэму, а  на  посвящении  стоит  дата
смерти О. М. - 27 декабря 1938.
   Но вершиной цикла  были  гордые  слова  обреченного  на  смерть,  но  еще
боровшегося за жизнь человека:
   "Несчастлив тот, кого, как тень его, Пугает лай и ветер  косит,  И  беден
тот, кто, сам полуживой, У тени милостыни просит".
   Тот, у кого все просили  милости,  назван  тенью,  и,  действительно,  он
оказался  тенью.  Бородатый,  задыхающийся,  всем  напуганный  и  ничего  не
боящийся человек, растоптанный и обреченный, в последние свои  дни  еще  раз
бросил вызов диктатору, облеченному такой полнотой  власти,  какой  не  знал
мир.
   Люди, обладавшие голосом, подвергались самой гнусной из всех пыток: у них
вырывали язык, а обрубком приказывали  славить  властелина.  Инстинкт  жизни
необорим, и он толкал людей на эту форму самоуничтожения, лишь  бы  продлить
физическое существование. Уцелевшие оказались такими же  мертвецами,  как  и
погибшие. Перечислять их имена не стоит,  но  из  действовавших  в  те  годы
поколений не сохранилось даже свидетелей и очевидцев. Запутавшиеся, они  все
равно не распутаются и ничего не скажут обрубками своих языков. А среди  них
было много таких, что в иных условиях нашли бы свой путь и свои слова.
   "Ода" все же была написана, но своего назначения не выполнила и О. М.  не
спасла. В последний момент О. М. все же сделал то, что от него требовали,  -
сочинил славословие. Быть может, именно поэтому  меня  не  уничтожили,  хотя
сгоряча пробовали. Обычно вдовам все  же  зачитывалось,  если  муж  выполнял
"заказ", даже если этот заказ не принимался. И О. М. это знал.  А  я  спасла
стихи, иначе они сохранились бы только в диких бродячих списках 37 года.
   Чтобы понять до конца моление о чаше,  надо  знать,  до  чего  невыносимо
медленное и  постепенное  приближение  гибели.  Ждать  "свинцовой  горошины"
гораздо труднее,  чем  упасть  скошенным  на  землю.  Мы  ждали  конца  весь
последний воронежский год, а потом еще один год скитаний в Подмосковье.
   Чтобы написать такую "Оду", надо настроиться, как инструмент, сознательно
поддаться  общему  гипнозу  и  заворожить  себя  словами  литургии,  которая
заглушала в наши дни все человеческие голоса. Поэт иначе ничего не сочинит -
готового умения у  него  нет.  Начало  37  года  прошло  у  О.  М.  в  диком
эксперименте над самим собой. Взвинчивая и настраивая себя для "Оды", он сам
разрушал свою психику. "Теперь я понимаю, - сказал он Анне Андреевне, -  это
была болезнь".
   "Почему, когда я думаю о нем, передо мной все головы - бугры  голов?  Что
он делает с этими головами?" - говорил мне О. М.
   Уезжая  из  Воронежа,  О.  М.  просил  Наташу  уничтожить  "Оду".  Многие
советовали мне скрыть ее, будто ничего подобного никогда не было. Но я этого
не делаю, потому что правда была бы неполной:  двойное  бытие  -  абсолютный
факт нашей эпохи, и никто его не избежал. Только другие сочиняли эти  оды  в
своих квартирах и дачах и получали за них награды. Только О. М. сделал это с
веревкой на шее... Ахматова - когда веревку стягивали на шее у ее сына.  Кто
осудит их за эти стихи?!.



   Золотые правила

   В начале января 1937 года, когда О.  М.  только  что  записал  "Улыбнись,
ягненок гневный", к нам пришел мальчишка, совершенный сопляк,  и,  усевшись,
сказал, что  "писатели  должны  сотрудничать  с  читателями".  Песенка  была
знакомая: он добивался, чтобы О. М. выдал для переписки новые стихи. За этим
его и прислали, но забыли проинструктировать - он путался, врал, нес  ахинею
и не сумел даже толком объяснить, что ему нужно.
   Все мы народ терпеливый, и у нас  есть  золотое  правило:  если  на  тебя
наседают, ни в коем случае не упрямься -  голосуй,  подписывайся  под  любым
воззванием, покупай облигации и отвечай стукачам на все вопросы,  чтобы  они
могли отчитаться перед своим начальством, иначе "затаскают", как  говорят  в
народе, и своего все равно добьются. Главное в  этих  ситуациях  -  поскорее
отвязаться от наседающих. О. М. тоже придерживался  этого  правила,  но  тут
почему-то разозлился  или,  как  это  называла  Анна  Андреевна,  "вышел  из
берегов". На фоне общего безлюдия такие визитеры, как этот мальчишка,  были,
по-видимому, совершенно  непереносимы.  Сгоряча  О.  М.  выгнал  непрошеного
гостя, а потом сам над собой смеялся: экая блажь пришла в голову  -  требую,
чтобы ко  мне  присылали  квалифицированных  сексотов!  Но  когда  на  смену
изгнанному явился второй, постарше, но той же квалификации,  О.  М.  уже  не
смеялся, а просто "забился в падучей" -  я  опять  прибегаю  к  терминологии
Ахматовой.
   Разоблачать агентов  не  полагалось  -  стоящее  за  ними  учреждение  не
терпело, чтобы компрометировали его работу, и рано или  поздно  обрушивалось
на разоблачителя. Даже и сейчас многие из побывавших  в  тюрьмах  и  лагерях
предпочитают помалкивать о своих "крестных отцах" -  не  стоит  связываться,
потом не развяжешься... А в те годы молчали все.  Редкие  исключения  только
подтверждают  правило.  Таким  исключением,  например,  считалась   Мариэтта
Шагинян. Все знали, что она к себе не подпускает никаких шпиков -  если  кто
из них осмелится приблизиться, она поднимает крик, чтобы изобличить его  при
всем честном народе. В 34 году она проделала  такую  штуку  при  мне,  и  я,
кажется, разгадала ее хитрость. Мы  вместе  вышли  из  Гослитиздата,  и  она
расспрашивала меня о нашей воронежской жизни - в те дни никто не  избегал  и
не боялся нас, потому что уже широко разнесся слух  о  разговоре  Сталина  с
Пастернаком. Вслед за нами выскочил и побежал вдогонку за мной поэт Б. - ему
тоже хотелось узнать про О. М. Б. -то и попался под горячую  руку  Мариэтте.
"Меня принимают в ЦК, - кричала она. - Я не позволю, чтобы за мною  гонялись
шпики... " Я пыталась остановить Мариэтту,  объясняя,  что  Б.  мой  хороший
знакомый. Она и слышать ничего не хотела, и у меня появилось подозрение, что
выбор  объекта  для  скандала  произведен   вполне   сознательно.   Мариэтта
набрасывалась на вполне порядочных людей, надеясь отпугнуть  этим  настоящих
стукачей, с которыми она, конечно, не посмела бы себя  так  вести.  Но  даже
Мариэтта,  повторяю,  была  исключением,  и  осведомители,  не  встречая  ни
малейшего сопротивления, становились все распущеннее и наглее.
   Воронежский стукач, сменивший изгнанного  сопляка,  приходил,  когда  ему
вздумается, в самое неурочное время: утром, вечером, днем - да к тому же без
стука - дверь в "домике без крыльца" обычно не запиралась, потому что Вадик,
горячий участник птичьего торга и знаток снегирей и щеглов, непрерывно гонял
на улице. Новый стукач так неожиданно возникал  на  пороге,  что  мы  только
ахали и не успевали убрать со стола рукописи. Не раздеваясь, он присаживался
к  столу  и  начинал  перебирать  бумаги,  сопровождая  это  занятие  своими
комментариями: "Сколько здесь куплетов? Ничего не разберешь - что за почерк!
Вот у нее (то есть у меня) хороший"... О. М. вырывал у  него  рукописи  и  в
бешенстве рвал их на куски.  Потом  приходилось  восстанавливать  записи  по
памяти, и это еще больше разжигало наше бешенство.
   "Почему вы приходите в рабочие часы?" - спрашивал О. М.:  стукач  выдавал
себя за рабочего, фрезеровщика или слесаря... Тот  отвечал,  что  отпросился
или что у него теперь ночная смена. "И вас отпускают  с  завода,  когда  вам
захочется?" - спрашивали мы, но ему все было нипочем, и он  говорил  первое,
что ему придет на ум, нисколько не заботясь о правдоподобии. Выпроводив его,
О. М. всякий раз говорил: "Теперь  кончено,  он  больше  не  придет"...  Ему
казалось, что у парня  не  хватит  совести  снова  прийти  в  дом,  где  его
разоблачили... Напрасная надежда: дня через  два  или  три  все  повторялось
сначала.  Какой  дурак  признается  начальству  в  своей  неудаче,  а   ведь
разоблаченному агенту полцены...
   В работе уже была "Нищенка" - "Несчастлив тот, кого, как тень его, Пугает
лай и ветер косит", когда О.  М.  позвонил  в  ГПУ  и  потребовал  приема  у
начальника. Он этого добился вопреки всем обычаям; нормально было бы, если б
ему предложили написать заявление  и  опустить  его  в  специальный  ящик  в
комендантской.  Общение  со  всяким  начальством  ведется   у   нас   такими
заявлениями, которые опускаются в ящик. Я узнала об этой затее, когда  прием
уже был назначен, и пошла в "большой дом" вместе  с  О.  М.  После  припадка
стенокардии летом 36 года О. М. избегал выходить один. Он даже не  пошел  бы
звонить по  телефону  без  меня,  если  б  телефонная  станция  с  ближайшим
автоматом не находилась в двух шагах. Кстати, Наташа вспомнила, что  однажды
они вышли вместе погулять и О. М. потащил ее к автомату, позвонил  в  ГПУ  и
справился, назначен ли уже прием. От меня он попросил это скрыть - знал, что
я буду против: все равно ничего не выйдет, а напоминать о себе не следует...
   В комендантской после недолгих переговоров нам выдали пропуск на двоих  -
в Воронеже знали, что О. М. болен и один не выходит. Нас принял  заместитель
начальника, человек общекрасноармейского типа. Этот типаж часто  встречается
среди высших начальников карательных учреждений. О.  М.  уверял,  что  таких
специально держат для внешних сношений, чтобы по их широким, открытым  лицам
нельзя было бы прочесть того, что делается "внутри". Тот,  который  принимал
нас, вскоре перешел в кинематографию, и Шкловский уверял, что  с  ним  можно
иметь  дело  -  широкий  человек...  Вероятно,  симпатией  кинематографистов
пользовался  и  Фурманов-младший,  проделавший  тот  же  путь.  Впрочем,   в
кинематографии людей с такой анкетой хоть пруд пруди. Их полно  и  в  других
местах, особенно в научных институтах и вузах, где  они  занимаются  научной
работой на кафедрах литературы, философии и экономики. Принимают их всюду  с
большой  охотой  -  это  называется  "укреплять  кадры".  У  меня  создалось
впечатление, что через "органы" сознательно пропускали массы молодежи -  они
как бы проходили там стаж  и  получали  воспитание.  Потом  их  выпускали  в
широкую жизнь, но свою  альма-матер  они  не  забывали  никогда.  Среди  них
попадались славные малые, которые по пьяной лавочке умели  рассказать  много
забавных историй: как им жилось и служилось и как они вырвались на  волю.  В
Чувашском пединституте я знавала одного  такого  доброго  малого.  Он  писал
диссертацию о материальной базе колхозов Чувашии и  жаловался,  что  в  этом
вопросе сам черт ногу сломит. Он мне рассказывал, как в поисках  "романтики"
пошел после школы в органы и ему пришлось в мороз и жару  выстаивать  часами
перед домом, где жил какой-то старик, и отмечать всех, кто к нему заходит. А
к тому, как назло, не заходил никто, а сам он, "гнилой старикашка", носа  на
улицу  не  высунет,  только  иногда  отодвинет   занавесочку   и   выглянет.
Диссертанту даже казалось  иногда,  что  старику  просто  поручено  следить,
выстаивает ли юный чекист все положенные часы или сбегает в пивную... "А  то
с чего бы он на меня  поглядывал?  Какой  ему  интерес?"  -  недоумевал  мой
сослуживец, один из тех, кого мы с Анной Андреевной  называли  "Васями".  Но
тем, что дежурили у дома Ахматовой, все же было веселее - к ней  нет-нет  да
зайдет кто-нибудь, одну  ее  все-таки  не  оставляли.  "Гнилой  старикашка",
кстати, был бывшим меньшевиком, как предупредили "Васю".
   К людям, пришедшим в учреждения из органов, товарищи относились  неплохо.
Среди них,  говорят,  никогда  не  вербовали  осведомителей,  и  это  вполне
естественно: какой-нибудь даме или юноше из  известной  интеллигентской  или
дворянской  семьи  легче  втереться  в  доверие  и   вызвать   знакомых   на
откровенность, чем бывшему  чекисту.  К  тому  же  такие  люди,  "укрепившие
кадры", не боялись сокращений и потому меньше участвовали  в  учрежденческих
склоках, направленных на уничтожение конкурентов.
   Воронежский начальник принял нас в огромном кабинете с такими же  дверями
или шкафами, как у московского следователя. Он спросил у О. М., какое у него
дело, и поглядывал на нас с явным любопытством - не  потому  ли  он  нарушил
обычай и принял нас, что ему захотелось посмотреть, какая птица сидит у него
в клетке? Ведь у начальников тоже бывают человеческие  слабости.  Но  думаю,
что советскому генералу О.  М.  импонировать  не  мог.  Не  так  должен  был
представляться писатель людям этого учреждения. Изможденный, с  ввалившимися
щеками и белыми губами, Мандельштам казался "полуживым", как он назвал  себя
в "Нищенке", рядом с  плечистым,  начинающим  толстеть,  но  еще  подтянутым
начальником, бритым и бело-розовым.
   О. М. сказал, что пришел по двум вопросам. Первый - как заработать  денег
на жизнь. Ссыльного не принимают на работу  ни  в  какое  учреждение,  иначе
принявшего выгонят вместе с принятым, обвинив в  "отсутствии  бдительности".
Биржи труда - нет. Как осуществить право на труд? Сейчас  перед  О.  М.  все
двери закрыты, но пока его пускали, он неоднократно обращался в советские  и
партийные организации с этим вопросом. В последний раз, летом 36  года,  ему
удалось пробиться в обком, где он говорил о своем трудоустройстве.  Ему  там
сказали:  "Вам  надо  начинать  сначала  -  поступайте  хоть  сторожем   или
гардеробщиком и покажите себя на работе"... Но это лицемерие - сторожем  его
тоже не  возьмут  по  причине  той  же  бдительности,  и  кроме  того,  если
интеллигент  пойдет  на  такую  должность,   это   будет   истолковано   как
политическая демонстрация.  Все  организации,  начиная  с  Союза  писателей,
утверждают, что  О.  М.  к  ним  никакого  отношения  не  имеет,  и  поэтому
заниматься его трудоустройством они не должны и не будут.  Очевидно,  О.  М.
"имеет  отношение  только  к  вашему   учреждению".   Поскольку   лагерников
обеспечивают работой, О.  М.  спрашивает,  не  распространяется  ли  это  на
ссыльных...
   Начальник ответил, что трудоустройством ссыльных органы не  занимаются  -
это была бы "слишком большая нагрузка", в  которой  нет  нужды,  потому  что
ссыльные вольны заниматься чем угодно, а безработицы у  нас,  как  известно,
нет.
   - А чем вы сейчас занимаетесь? - прибавил он.
   О. М. ответил, что, не имея никакой оплачиваемой  работы,  он  занимается
испанским  языком  и  литературой,  в  частности  одним  поэтом,  евреем  по
национальности, который много лет просидел в подвалах  инквизиции  и  каждый
день сочинял по сонету. Выпущенный на  волю,  он  записал  свои  сонеты,  но
вскоре его снова забрали и посадили на цепь. Неизвестно, продолжал ли  он  и
тогда свою поэтическую деятельность... Может, в клубе МГБ можно организовать
кружок испанского языка и поручить О. М. руководство?
   Я не могу сказать наверняка, но кажется, ко времени  приема  до  нас  уже
дошли слухи об аресте ленинградских испанистов, и  О.  М.  поэтому  из  всех
своих занятий выбрал это, чтобы сообщить начальнику.
   Начальник очень удивился, услыхав про испанские проекты О. М. Он ответил,
что "наши молодцы" вряд ли заинтересуются испанским языком. Мне кажется,  он
даже не оценил рассказа про инквизицию и только  недоумевал,  что  за  чудак
сидит перед ним...
   - А почему вам не помогают родные или друзья? - внезапно спросил  он.  О.
М. ответил, что родных нет, а  друзья  при  встречах  отворачиваются,  а  на
письма не отвечают: "Вы сами понимаете, почему"...
   - Мы никому не запрещаем встречаться с ссыльными, - добродушно рассмеялся
начальник и предложил перейти ко второму вопросу.
   Оказалось, что речь идет о стихах: О. М. предложил начальнику  отправлять
ему все новые стихи по почте. "Чтобы вам не приходилось ради этого  отрывать
отдела своих работников", - пояснил он.  Ему  хотелось,  как  он  мне  потом
сказал, повторить за начальником  слово  "молодцы":  "Зачем  вашим  молодцам
таскаться ко мне за стихами?" Но от этой сугубо патриархальной  терминологии
он, к счастью, воздержался.
   Начальник  становился  все  добродушнее.  Он  заверил  О.  М.,  что   его
учреждение никакими стихами не интересуется - только контрреволюцией! "Зачем
нам ваши стихи - пишите, что хотите!", но тут же он неожиданно прибавил:  "А
почему  вы  написали  те  стихи,  из-за  которых   все   вышло?   Испугались
коллективизации?" В партийных кругах было принято говорить о  раскулачивании
как о прошлом, изящно признаваясь, что это  дело,  необходимое  и  полезное,
проводилось так решительно - "перегибы, конечно, имели место, не скроешь"  -
что подействовало на нервы кое-каким неустойчивым  гражданам.  Ответ  О.  М.
прозвучал неопределенно: вроде и так, да не совсем... а может, не только...
   Во  время  нашего  разговора  начальнику  позвонили  по  телефону,  и  мы
запомнили его реплики: "Да, да... это клевета... пришлите, оформим...  "  Мы
поняли, что решается чья-то участь и оформляется ордер на арест  по  доносу:
некто что-то сказал... Этого было достаточно, чтобы исчезнуть из жизни.  Что
бы мы ни сказали - обыкновенного, такого, как говорят повсюду,  кроме  нашей
страны, - нам можно было это  предъявить  в  качестве  обвинения.  Расходясь
после разговора с друзьями, мы часто подытоживали: "Сегодня мы наговорили на
десять лет"...
   Расстались мы с начальником вполне дружелюбно. Я спросила у О. М.: "Зачем
тебе понадобилась эта петрушка?" Он ответил: "Пусть знает", а  я  с  обычной
женской логикой завопила, что "они и так все знают"... Однако настроения  О.
М. мне испортить не удалось, и несколько дней он  ходил  веселый,  вспоминая
детали разговора. Кое-чего он все же добился: стукачей  словно  смыло  и  ни
один из них больше не появлялся до самого конца воронежской жизни.  А  зачем
они, собственно, были нужны? Ведь стихи все  равно  попадали  куда  следует,
правда, в Москве, а не в Воронеже, через бдительного  Костырева  и  редакции
журналов.
   Остается вопрос: почему начальник убрал  от  нас  своих  стукачей  вместо
того, чтобы обвинить О. М. в клевете и выписать на него ордер?  Быть  может,
еще действовал приказ "изолировать, но сохранить" или же О. М. числился  "за
Москвой", а Воронеж присылал своих стукачей просто из служебного  запала:  и
мы не лыком шиты! А возможно, что начальник просто позволил  себе  некоторый
либерализм. Это иногда  случалось:  ведь  начальники  тоже  люди  и,  может,
некоторым из них надоедало убивать. Странно только, что все это делали люди,
самые обыкновенные люди: "Такие же люди, как вы, с глазами,  вдолбленными  в
череп. Такие же судьи, как вы"... Как это объяснить? Как это понять?  И  еще
один вопрос: зачем?



   Моя святая

   Срок трехлетней  ссылки  кончался  в  середине  мая  1937  года,  но  кто
интересовался сроками? Мы не формалисты - срок -  это  вопрос  удачи,  а  не
права: могут скостить, а могут и  прибавить  -  кому  как  повезет.  Опытные
ссыльные, вроде чердынских, радовались, если им с ходу прибавляли  несколько
лет. Ведь законное оформление "прибавки"  означало  бы  новый  арест,  новые
допросы и обвинения,  а  потом  ссылку  в  новое,  еще  необжитое  место,  а
лагерники и ссыльные знают, как важно продержаться как можно дольше на одном
месте. В этом, в сущности,  закон  спасения  -  люди  обзаводятся  друзьями,
которые помогают друг другу переносить каторжные условия,  обрастают  жалким
скарбом, пускают, так сказать, корни  и  тратят  меньше  сил  на  борьбу  за
существование. Да что говорить о ссыльных! Для  любого  человека  переезд  в
наших условиях - непосильная встряска; ведь недаром же люди так держатся  за
свою жилплощадь. Только  неисправимый  бродяга  О.  М.,  для  которого  была
невыносима сама мысль о прикреплении, мог тяготиться Воронежем и  мечтать  о
перемене местожительства. Ничего, кроме беды, никакая перемена не приносит.
   В апреле я ездила в Москву и, убедившись, что передо мной гладкая  стена,
которую нельзя прошибить, писала для утешения в Воронеж, что близится срок и
мы скоро куда-нибудь переедем. О. М. никак не реа