знала того, кто рылся в  сундуке
и разбросал по полу рукописи. Он вручил мне билет. Денег с  меня  не  взяли.
Носильщики, но не те,  которых  мы  сначала  подрядили,  а  какие-то  новые,
подхватили багаж. Мне сразу сказали, что я могу ни о  чем  не  беспокоиться:
все будет доставлено прямо в вагон. И я заметила, что первые носильщики даже
не подошли ко мне поклянчить  на  чай,  а  просто  испарились...  Ждать  нам
пришлось долго, и Анна Андреевна вынуждена была уйти - уже отходил ее  поезд
на Ленинград. Наконец снова явился блондин, и налегке, избавленные  от  всех
вокзальных забот, мы вышли на платформу. Подали поезд. В окне мелькнуло лицо
О. М. Я предъявила билет,,
   и проводница велела пройти в самый конец  вагона.  Провожающих,  то  есть
братьев, в вагон не пустили. О. М. уже находился  в  вагоне,  а  с  ним  три
солдата. Мы двое вместе с конвоирами  занимали  ровно  шесть  лежачих  мест,
включая два боковых. Распорядитель нашего отъезда, блондин, появлявшийся  то
в  форме,  то  в  штатском,  организовал  все  так  безукоризненно,   словно
демонстрировал  чудеса  из  Тысячи  одной  калифо-советской  ночи.   О.   М.
прижимался к стеклу. "Это чудо!" - сказал он и снова прильнул к  стеклу.  На
платформе стояли братья - Женя и  Шура.  О.  М.  пытался  открыть  окно,  но
конвоир остановил его: "Не положено". Снова появился блондин и проверил, все
ли в  порядке.  Последняя  инструкция  кондукторше:  держать  дверь  на  эту
площадку  запертой  всю  дорогу,  ни  в  коем  случае   и   ни   при   каких
обстоятельствах не отпирать, уборной с  этой  стороны  не  пользоваться.  На
промежуточных станциях выходить разрешается  только  одному  конвоиру,  двум
другим  неотлучно  пребывать  в  вагоне.  Словом:  "Во  всем  придерживаться
инструкции". Пожелав счастливого пути, блондин удалился, но я видела, что он
стоял на платформе до самого отхода поезда. Наверное,  тоже  по  инструкции.
Вагон постепенно наполнялся. У входа  в  последнее  купе  стоял  солдат.  Он
отгонял пассажиров, рвавшихся на свободные места, - бесплацкартный вагон был
набит до отказа. О. М. не отходил от окна. По обе стороны  находились  люди,
которые стремились друг к другу, но стекло не пропускало  звуков.  Слух  был
бессилен, а смысл  жестов  неясен.  Между  нами  и  тем  миром  образовалась
перегородка. Еще стеклянная, еще прозрачная, но уже непроницаемая.  И  поезд
ушел на Свердловск.



     По ту сторону

     В тот миг, когда я вошла в вагон и сквозь стекло увидела братьев, мир раскололся для меня на две половины.
     Все, что было раньше, куда-то кануло, стало смутным воспоминанием, Зазеркальем, и передо мной раскрылось будущее, которое не хотело склеиваться с прошлым. Это не литература, а робкая попытка описать сдвиг сознания, испытанный, вероятно, множеством людей, преступивших роковую черту. Этот сдвиг выразился прежде всего в полном безразличии ко всему, что осталось позади, так как появилась абсолютная уверенность, что все мы вступили на колею бесповоротной гибели. Одному, может быть, отпущен еще час, другому - неделя или даже год, но конец один. Конец всему - близким, друзьям, Европе, матери... Я говорю именно о Европе, потому что в "новом", куда я попала, не существовало всего того европейского комплекса мыслей, чувств и представлений, которыми я до сих пор жила. Другие понятия, другие меры, другие счеты...
     Еще недавно я была полна тревоги за близких, за родное мне дело, за все, на чем стояла. Сейчас исчезла тревога и пропал страх. Их заменило острейшее сознание обреченности, и оно породило безразличие, физически ощутимое, осязаемое, весом почти в пуд. И тут оказалось, что времени больше нет, а есть только сроки до осуществления этого бесповоротного, которое подстерегает всех нас с нашей Европой, с нашей горсточкой последних мыслей и чувств.
     Когда же придет беспросветное? Где? Как это случится? Не все ли равно!.. Сопротивление бесполезно. Я потеряла чувство смерти, потому что вошла в область небытия. Перед лицом обреченности даже страха не бывает. Страх - это просвет, это воля к жизни, это самоутверждение. Это глубоко европейское чувство. Оно воспитано самоуважением, сознанием собственной ценности, своих прав, нужд, потребностей и желаний. Человек держится за свое и боится его потерять. Страх и надежда взаимосвязаны. Потеряв надежду, мы теряем и страх - не за что бояться.
     Бык, когда его ведут на бойню, еще надеется вырваться и растоптать грязных живодеров. Ведь другие быки не сумели ему внушить, что таких удач не бывает и скот, иду-
   щий на бойню, никогда не возвращается в стадо. А в человеческом  обществе
происходит непрерывный обмен опытом. Вот почему я никогда не слышала,  чтобы
человек, которого ведут на казнь, сопротивлялся, отбивался, защищался, ломал
преграды и убегал. Люди даже выдумали особую отвагу для казнимого - запретил
завязать себе глаза и умер без повязки. А я за быка, за его  слепую  ярость.
За упрямое животное,  которое  не  рассчитывает  своих  шансов  на  успех  с
благоразумием и тупостью людей и не знает  грязного  чувства  безнадежности.
Потом я часто задумывалась, надо ли  выть,  когда  тебя  избивают  и  топчут
сапогами. Не лучше ли застыть  в  дьявольской  гордыне  и  ответить  палачам
презрительным молчанием? И я решила, что  выть  надо.  В  этом  жалком  вое,
который   иногда   неизвестно   откуда    доносился    в    глухие,    почти
звуконепроницаемые камеры, сконцентрированы последние остатки  человеческого
достоинства и веры в жизнь. Этим воем человек  оставляет  след  на  земле  и
сообщает людям, как он жил и умер. Воем он отстаивает свое право  на  жизнь,
посылает весточку на волю,  требует  помощи  и  сопротивления.  Если  ничего
другого не осталось, надо выть. Молчание  -  настоящее  преступление  против
рода человеческого. Но в тот вечер под конвоем трех солдат, в темном вагоне,
куда меня так комфортабельно доставили, я потеряла все, даже отчаяние.  Есть
момент, когда люди переходят через какую-то грань и застывают  в  удивлении:
так вот, оказывается, где и с кем я живу! так вот на что способны те, с  кем
я живу! так вот куда я попал! Удивление так парализует нас,  что  мы  теряем
даже способность выть. Не это ли удивление, предшественник  полного  ступора
и, следовательно, пропажи всех мер и норм, всех наших ценностей,  охватывало
людей, когда они, попав "внутрь", вдруг узнавали, где и с кем живут и каково
подлинное лицо современности. Одними  физическими  мучениями  и  страхом  не
объяснить того, что происходило там с людьми  -  что  они  подписывали,  что
делали, в чем признавались,  кого  губили  вместе  с  собой.  Все  это  было
возможно только "за гранью", только в  безумии,  когда  кажется,  что  время
остановилось, мир кончился, все рухнуло и никогда не вернется. Крушение всех
представлений - это  тоже  конец  мира.  Но  со  мной-то,  в  сущности,  что
случилось? Ведь если подойти разумно, что ужасного в  переезде  в  маленький
городишко на Каме, где нам как будто придется прожить три года? Чем  Чердынь
хуже Малого Ярославца,  Струнина,  Калинина,  Муйнака,  Джамбула,  Ташкента,
Ульяновска,  Читы,  Чебоксар,  Вереи,  Тарусы,  Пскова,  по  которым   меня,
бездомную, носило после смерти О. М. ? Было ли от чего сходить с ума и ждать
конца мира? Оказывается, да. Было. Сейчас, когда ко мне вернулось отчаяние и
я обрела способность выть, я говорю это с полной уверенностью и  твердостью.
Было и есть. И мне кажется, что прекрасная организация нашего отъезда -  без
сучка  и  задоринки  -  с  заездом  на  Лубянку  за  чемоданом,  бесплатными
носильщиками и вежливым блондином-провожатым в штатском,  который  взял  под
козырек, желая нам счастливого пути, - так никто не уезжал в  ссылку,  кроме
нас, - страшнее, и омерзительнее, и настойчивее твердит о  конце  мира,  чем
нары, тюрьмы, кандалы и хамская брань жандармов, палачей и  убийц.  Все  это
произошло в высшей степени красиво и гладко, без единого грубого слова, и мы
вдвоем, под конвоем трех деревенских парней  -  конвоиров  с  инструкцией  -
мчались, увлекаемые неведомой и непреодолимой силой, куда-то на  восток,  на
поселение, в ссылку и в изоляцию, где, как  мне  изволили  сказать,  кого-то
велено сохранить; а сказали мне это в чистом и большом кабинете, где,  может
быть, сейчас допрашивают китайца, у которого, вероятно, тоже есть жена.




     Иррациональное

     Столкновение с иррациональной силой, иррациональной неизбежностью, иррациональным ужасом резко изменило нашу психику. Многие из нас поверили в неизбежность, а другие в целесообразность происходящего. Всех охватило сознание, что возврата нет. Это чувство было обусловлено опытом прошлого, предчувствием будущего и гипнозом настоящего. Я утверждаю, что все мы, город в большей степени, чем деревня, находились в состоянии, близком к гипнотическому сну. Нам действительно внушили, что мы вошли в новую эру и нам остается только подчиниться исторической необходимости, которая, кстати, совпадает с мечтами лучших людей и борцов за человеческое счастье. Проповедь исторического детерминизма лишила нас воли и свободного суждения. Тем, кто еще сомневался, мы смеялись в глаза и сами довершали дело газет, повторяя сакраментальные формулы и слухи об очередной расправе - вот чем кончается пассивное сопротивление! - и подбирая оправдания для существующего. Главным доводом служило разоблачение всей истории во времени и пространстве: всюду одно и то же, всегда так и было, ничего другого, кроме насилия и произвола, человечество не знало и не знает. "Всюду расстреливают, - сказал мне Л., молодой физик. - У нас больше? Что ж, это прогресс"... "Поймите, Надя, - убеждала меня Л. Э. *, - там ведь тоже плохо"... Многие и сейчас не понимают качественной разницы между "плохо" и нашим "седьмым горизонтом".
     В середине двадцатых годов, когда столб воздуха на плечах стал тяжелее - в роковые периоды он бывал тяжелее свинца, - люди вдруг начали избегать общения друг с другом. Страхом стукачей и доносов это еще не объяснялось - к тому времени мы еще не успели по-настоящему испугаться. Просто наступило онемение, появились первые симптомы летаргии. О чем разговаривать, когда все уже сказано, объяснено, припечатано? Только дети продолжали нести свой вполне человеческий вздор,
   ---------------------------------------* Люба Эренбург.
   и взрослые - бухгалтеры и писатели - предпочитали их общество  разговорам
с равными.  Но  матери,  подготовляя  к  жизни  своих  детей,  сами  обучали
младенцев  священному  языку  взрослых.  "Мои  мальчики  больше  всех  любят
Сталина, а потом уже меня", - объясняла Зинаида Николаевна, жена Пастернака.
Другие так далеко не заходили, но своими  сомнениями  с  детьми  не  делился
никто: зачем обрекать их на гибель? А вдруг ребенок проболтается в  школе  и
погубит всю семью? А зачем ему  понимать  лишнее?  Пусть  лучше  живет,  как
все... И дети росли, пополняя число  подвергшихся  гипнозу.  "Русский  народ
болен, - сказала мне Поля.  -  Его  надо  лечить".  Болезнь  стала  особенно
заметной сейчас, когда прошел кризис и начинают выявляться  первые  признаки
выздоровления. Раньше больными считались мы - не утратившие сомнений. Михаил
Александрович Зенкевич рано впал в гипнотический сон или  летаргию.  Это  не
мешало ему служить, зарабатывать деньги, растить детей. Может, этот сон даже
помог ему сохранить жизнь и выглядеть вполне нормальным и здоровым. Но  если
копнуть, оказывалось, что он давно перепел через грань и  не  сумел  разбить
оконного стекла. Зенкевич жил сознанием, что  все,  что  некогда  составляло
весь смысл его существования, необратимо, кончено, осталось  по  ту  сторону
стекла. Это чувство могло бы превратиться в стихи, но шестой акмеист  пришел
к твердому выводу, что стихов тоже не будет,  раз  нет  Цеха  поэтов  и  тех
разговоров, что обольстили его в ранней  юности.  Он  бродил  по  развалинам
своего Рима, убеждая себя и  других,  что  необходимо  скорее  сдаваться  не
только в физический, но и в интеллектуальный плен. "Неужели ты не понимаешь,
что этого уже нет, что все теперь иначе!" - говорил он О. М. Это  относилось
к вопросам поэзии, чести и этики, к очередному  политическому  сюрпризу  или
насилию - к процессам, арестам  и  к  раскулачиванию...  Все  оправдывалось,
потому что "теперь все иначе"... Иногда, впрочем, он пытался  обелить  себя:
выпил, мол, столько брому, что совсем отшибло память... Но на самом деле  он
не забыл ничего и был трогательно
   привязан к О. М., хотя и удивлялся его упорству и  безумному  стоянию  на
своем. Единственное, что Зенкевич хотел перетащить в свое  новое  посмертное
существование - это кучка автографов. "Вот Гумилева уже нет,  а  у  меня  не
осталось ни одного листочка", - жаловался он О. М.,  выпрашивая  черновичок.
О. М. злился и не  давал:  "Он  уже  готовится  к  моей  смерти!"  В  начале
пятидесятых годов - отвратительное было время! -  я  встретила  Мишеньку  во
дворе Дома Герцена, и он завел вечный разговор об автографах (мы не виделись
с ним лет пятнадцать): "Где Осины бумаги? Вот не взял я у него ничего,  и  у
меня ни одного автографа нет... Хоть бы вы мне дали"... Вспомнив, что О.  М.
не терпел этого канючения, я тоже ничего ему не дала, но он  все  же  что-то
раздобыл. От прошлого у него остались не книги, не звучащие стихи, а  только
листочки со стишками, записанные руками старых  погибших  товарищей,  словно
документальное свидетельство о  былой  литературной  жизни.  "Ведь  и  стихи
теперь другие", - жаловался Миша. Зенкевич одним из первых съездил на  канал
и, выполняя заказ, написал похвальный стишок  преобразователям  природы.  За
это О. М. пожаловал ему право называться Зенкевичем-Канальским, как  некогда
к фамилии Семенова прибавили почетное  -  Тянь-Шанский.  В  37  году  Лахути
устроил О. М. командировку от ССП на канал. Доброжелательный перс  надеялся,
что О. М. что-нибудь сочинит и тем спасет  себе  жизнь.  Вернувшись,  О.  М.
аккуратно записал гладенький стишок и показал его мне: "Подарим  Зенкевичу?"
- спросил он. О. М. погиб, а  стишок  уцелел,  не  выполнив  своей  функции.
Однажды в Ташкенте он попался мне  на  глаза  и  я  посоветовалась  с  Анной
Андреевной, что мне с ним делать: "Можно его в печку?" Было это на балахане,
где  мы  вместе  коротали  эвакуационные  дни.  "Наденька,  -  сказала  Анна
Андреевна, -  Осип  дал  вам  полное  право  распоряжаться  абсолютно  всеми
бумагами... " Это было чистое лицемерие. Мы ведь все  против  фальсификаций,
уничтожения рукописей и всякой  подтасовки  литературного  наследства;  Анне
Андреевне нелегко было санкционировать замышленный мной поступок - вот она и
подарила мне именем О. М. неожиданное право, которого О. М. мне  никогда  не
давал: уничтожать и хранить, что мне  вздумается.  Сделала  она  это,  чтобы
избавиться от канальских стишков, и от них тут же осталась горсточка  пепла.
Если у кого-нибудь случайно сохранился бродячий список этого стишка, я прошу
- даже заклинаю тем правом, которое мы с Анной Андреевной присвоили себе  на
балахане, - преодолеть страсть к автографам  и  курьезам  и  бросить  его  в
печку. Такой стишок мог бы  пригодиться  только  иностранной  комиссии  ССП,
чтобы  показывать  любопытствующим  иностранцам:  какое   там   литературное
наследство у Мандельштама - посмотрите, стоит ли это печатать!  Мы  ведь  не
стесняемся искажать биографии, даты смерти - кто пустил слух, что О. М.  был
убит немцами в Воронеже? кто датировал все лагерные смерти началом сороковых
годов? кто издает книги  живых  и  мертвых  поэтов,  пристрастно  пряча  все
лучшее? кто держит годами в  редакционных  портфелях  уже  подготовленные  к
печати рукописи погибших и живых писателей и поэтов? Всего  не  перечислишь,
ведь слишком много спрятано и закопано в  разного  вида  запасниках,  а  еще
больше уничтожено. Стишок с описанием красот канала вызывал у меня бешенство
еще и потому, что сам О. М. должен был отправиться строить его, и  этого  не
случилось только из-за инструкции "изолировать, но сохранить".  Тогда  канал
заменили высылкой в Чердынь - ведь на стройках этих каналов никого сохранить
нельзя. Молодые и здоровые языковеды Дмитрий Сергеевич Усов и Ярхо, выйдя на
волю, умерли почти сразу, так их разрушили  несколько  лет,  проведенных  на
канале, а ведь они на физической работе почти  не  были.  Попади  О.  М.  на
канал, он умер бы в 34-м, а не в 38 году - "чудо" принесло ему несколько лет
жизни. Но  я  все  же  содрогаюсь  от  чудес  и  при  этом  не  считаю  себя
неблагодарной:   чудеса   -   вещь   восточная,   западному   сознанию   они
противопоказаны. А вот к Мише Зенкевичу, добровольному римлянину, который на
развалинах своего Колизея бережет  несколько  автографов  убитых  поэтов,  я
переменила свое отношение. Сейчас эта  жизнь  кажется  мне  трогательной  и,
несмотря на отсутствие катастроф - в тюрьме он не сидел  и  голодом  его  не
морили, - почти трагической. Хрупкий  от  природы,  Зенкевич  раньше  других
подвергся психологической чуме, но она приняла у него не острую, как у  меня
в вагоне, а затяжную хроническую форму, от которой никто не  выздоравливает.
Легкость, с которой интеллигенты поддавались этой  болезни,  объясняется  ли
она только послереволюционными условиями? Не  таятся  ли  первые  микробы  в
дореволюционном смятении, метаниях и лжепророчествах? Особый вид эта болезнь
- летаргия, чума, гипнотический сон - принимала у тех, кто совершал страшные
деяния во имя "новой эры". Все виды убийц, провокаторов, стукачей имели одну
общую  черту  -  они  не  представляли  себе,  что  их  жертвы  когда-нибудь
воскреснут  и  обретут  язык  Им  тоже  казалось,  что   время   застыло   и
остановилось, а это главный симптом описываемой болезни. Ведь  нас  убедили,
что в нашей стране больше ничего никогда меняться  не  будет,  а  остальному
миру надо только дойти до нашего состояния, то есть тоже  вступить  в  новую
эру, и тогда всякие перемены прекратятся навсегда.  И  люди,  принявшие  эту
доктрину, честно поработали во славу новой морали,  проистекавшей,  в  конце
концов, из исторического детерминизма, доведенного до  последней  крайности.
Всякого, кого они отправляли на тот свет или в лагерь,  они  считали  навеки
изъятым из жизни. Им не приходило в голову, что эти тени  могут  восстать  и
потребовать своих могильщиков к ответу. И поэтому в период реабилитации  они
впали в настоящую панику: им показалось, будто время обратилось вспять и те,
кого они окрестили "лагерной пылью", вдруг опять обрели имя  И  тело.  Среди
них воцарился страх. Мне пришлось в  те  дни  наблюдать  скромную  стукачку,
соседку по квартире Василисы Шкловской. Ее все время вызывали в прокуратуру,
   где она брала обратно свои стародавние  показания  и  тем  самым  обеляла
живых и мертвых. Возвращаясь домой,  она  прибегала  к  Василисе,  за  домом
которой  ей  некогда   приходилось   наблюдать,   и   заплетающимся   языком
рассказывала, что она, видит Бог, никогда ни о  ком,  ни  о  Малкине,  ни  о
других, ничего дурного не говорила и  сейчас  в  прокуратуре  она  только  и
делает, что дает обо всех самые лучшие показания,  чтобы  покойников  скорее
реабилитировали... У этой женщины никогда  ничего  похожего  на  совесть  не
было, но тут она почему-то не выдержала, и ее разбил паралич. Возможно,  что
в какой-то момент она испугалась и поверила в серьезность  пересмотров  и  в
возможность привлечения клеветников и клевретов к уголовной ответственности.
Этого, конечно, не случилось, но все же ей лучше парализованной и впавшей  в
детство - время для нее опять остановилось. А в Ташкенте один из  крупнейших
работников, которого после перемен отправили  на  пенсию,  а  потом  изредка
вызывали  для  очных  ставок  с  бывшими  подследственными,  каким-то  чудом
выжившими и вернувшимися из лагерей, не выдержал испытания и повесился.  Мне
удалось прочесть  черновик  его  посмертного  письма,  адресованного  в  ЦК.
Аргументация у него несложная: безз