разговаривать. О.  М.,  видимо,  заинтересовался  новым  -  биологическим  -
подходом  к  тем  вещам,  о  которых  думал   сам,   и   вечными   вопросами
формообразования. Уже задолго до знакомства с Кузиным О. М. как-то  написал,
что изучение поэзии станет наукой только тогда, когда к ней будут  применены
методы биологии. Очень возможно, что в этом высказывании отразилась теория в
языкознании, популярная в десятых годах, о двойных связях  этой  науки  -  с
социальными науками и с биологией. Впрочем, вера в  биологический  подход  к
поэзии исчерпалась, не успев зародиться, а сохранилось чистое любопытство  к
описательной биологической литературе и к проблемам жизни как таковой.
   Кузин любил Гёте, и это тоже пришлось кстати. Когда же  в  Москве  О.  М.
"встретился" с Дантом, дружба с Кузиным и  остальными  биологами  перешла  в
обычное приятельство за стаканом вина. А про Данта О. М. сразу  сказал,  что
это и есть самое главное. С тех пор О. М. уже никогда с ним не расставался и
даже дважды брал с собой во внутреннюю тюрьму. Думая о возможном аресте -  а
об этом думали все, кого я знала, - О. М. раздобыл себе "Комедию" маленького
формата и всюду таскал ее в кармане -  ведь  людей  арестовывали  не  только
дома, но  и  на  улице,  и  в  учреждениях,  а  иногда  специально  вызывали
куда-нибудь,  чтобы  оттуда  забрать  на  веки  вечные.  Один  мой  приятель
жаловался, что не может таскать за собой на службу мешок со всем необходимым
для лагерной жизни, однако, в минуту ареста, который произошел  ночью  дома,
он так растерялся, что забыл взять с собой этот предусмотрительно  уложенный
мешок.. Карманного Данта О. М. оставил в  Москве,  а  с  собой  в  Саматиху,
откуда его забрали, взял другое, довольно увесистое издание. Не знаю,  довез
ли он эту книжечку до пересыльного лагеря на Второй Речке под Владивостоком,
где он умер. Думаю, что вряд ли: в условиях ежовско-сталинских лагерей никто
уже не помнил о книгах.
   Случилось, что одновременно с О. М., не сговариваясь, Данта стала  читать
и Анна Андреевна. Когда это выяснилось, она прочла ему наизусть  отрывок  из
"La  Divina  Commedia"  (Donna  m'apparve  sotto  verde  manto)  и   О.   М.
разволновался чуть не до слез, что слышит эти строки от Анны  Андреевны,  ее
голосом, который он так любил.
   У Ахматовой и О. М. была поразительная способность, читая поэтов, как  бы
вычеркивать разделяющее их время и пространство.  Такое  чтение  по  природе
своей анахронично,  и  они  вступали  с  автором  в  личные  отношения.  Оно
равносильно общению и разговору не только с современниками, но и с теми, кто
давно ушел. Такую же способность О. М. заподозрил у Данта, когда  обнаружил,
как тот встречается в аду со своими любимыми античными поэтами. В статье  "О
природе слова" О. М. поминает Бергсона, который ищет связи между однородными
явлениями, разделенными только временем, и это  относится  к  тому  же  -  к
поискам друзей и союзников через время и пространство. Вероятно,  это  понял
бы Ките - ему ведь тоже хотелось  встретиться  в  кабачке  со  всеми  своими
живыми и мертвыми друзьями... Ахматова, воскрешая для общения  тех,  кого  с
нами уже нет, интересовалась их жизнью, бытом,  отношениями  с  людьми.  Так
впервые преподнесла она мне Шелли - на нем она  как  будто  тренировалась...
Затем у нее наступила эпоха общения с Пушкиным. С зоркостью следователя  или
ревнивой женщины она шаг  за  шагом  выведывала,  как  поступали,  думали  и
говорили все, кто его окружал, разобралась в  психологических  мотивах,  как
перчатку вывернула каждую, кому досталась хоть одна пушкинская улыбка. Такой
личной и пристрастной заинтересованности у Ахматовой не было ни  к  кому  из
живых. И еще - она терпеть не могла писательских жен и особенно жен  поэтов.
Никогда не пойму, почему она сделала  для  меня  исключение,  но  факт,  что
сделала, хотя объяснить, почему - не могла...  О.  М.,  в  противоположность
Ахматовой, в личную жизнь своих друзей почти не вникал - я говорю  о  поэтах
прошлого, - потому что  в  отношениях  живых  друзей  он  был  до  удивления
наблюдательным, несмотря  на  кажущуюся  рассеянность,  и  о  тех,  кто  нас
окружал, знал гораздо больше меня; я даже часто ему не верила, но он  всегда
оказывался прав. А вот сестрами  Натальи  Гончаровой,  Полетикой  или  Анной
Григорьевной Достоевской он нисколько не интересовался,  и  Анна  Андреевна,
зная его равнодушие к этим вопросам, своими соображениями с ним не делилась.
А про живых помалкивал  он:  пусть  делают,  что  хотят...  Разговор  шел  о
строчках, о кусках - а это чудо вы заметили? а помните, как там? а почему...
Часто они читали  вместе,  вслух,  показывали  любимые  места,  делали,  так
сказать,  друг  другу  подарки  из  каких-нибудь  замечательных   находок...
Последние годы были окрашены Дантом и другими  итальянцами  и,  как  всегда,
русской поэзией.
   Труднее сказать, какие  книги-спутники  были  у  О.  М.  в  более  ранние
периоды. В Киев в девятнадцатом году  он  приехал  с  Флоренским  ("Столп  и
утверждение Истины"). Видимо, там его поразили страницы о  сомнении,  потому
что он не раз именно так говорил о сомнении, не называя, впрочем, источника.
Школьником он несомненно читал Герцена, а в какой-то  юношеский  период  его
собеседником  был  Владимир  Соловьев,  который  как  философ,  а  не  поэт,
очевидно, гораздо ближе О. М., чем  принято  думать.  Отсутствие  упоминания
имени Соловьева в статьях объясняется более чем просто:  большинство  статей
написано в советское время и для печати, а ни один редактор не пропустил  бы
слова о Соловьеве, кроме поношения и брани. Между тем следы формообразующего
влияния  Владимира  Соловьева  разбросаны  у  О.  М.  повсюду.   Они   -   в
христианско-религиозном  мировоззрении  соловьевского  толка,  в  методах  и
способах полемики, в разговорах, во многих устоявшихся  понятиях  и  даже  в
отдельных словах. Вот, например,  "толпы  людей,  событий,  впечатлений"  из
стихов Белому - прямая реминисценция соловьевской "толпы идей",  мелькнувшей
у него где-то в философских сочинениях. О.  М.  высоко  чтил  В.  Соловьева.
Когда  мы  жили  в  "Узком",  санатории  Цекубу,  разместившемся  в  усадьбе
Трубецких, где умер Соловьев, О.  М.  поражался,  как  равнодушно  советские
ученые занимаются своими делами, пишут статейки, почитывают газеты и слушают
радио в том самом синем кабинете, где работал и умер  Владимир  Соловьев.  Я
тогда не знала ничего про Соловьева, и он с отвращением мне  сказал:  "Такая
же дикарка, как они"... От  этой  профессорской  толпы  у  О.  М.  появилось
ощущение варварского нашествия в священные места русской культуры. Он мало с
кем разговаривал в таких местах и держался обособленно. Однажды в Болшеве  к
нему пристали философские и литературоведческие дамочки -  просили  почитать
стихи и уверяли его, что "вы наш поэт"... Он им ответил, что надо  понимать:
если существует его поэзия, значит, нет их науки, или  наоборот,  а  поэтому
миролюбивой всеядности нет места... Таких выходок  было  сколько  угодно:  в
редакциях, на  выступлениях  -  всегда  закрытых,  разумеется  -  в  частных
разговорах, а они порождали целую волну рассказов о  невыносимом  характере,
хотя характер, в сущности, был  просто  нетерпимым.  Нетерпимости  у  О.  М.
хватило бы на добрый десяток писателей, но, к  сожалению,  это  свойство  не
распределяется по карточкам... К нашей  академической  интеллигенции  О.  М.
относился на редкость нетерпимо: "Все они продажные"... К концу двадцатых  и
в тридцатых годах власти уже научились "повышать  уровень  жизни"  тех,  кто
оказался полезным,  и  не  допускать  в  этом  деле  никакой  "уравниловки".
Расслоение стало очень заметным, и каждому хотелось сохранить свое с  трудом
добытое благополучие. За него держались особенно цепко,  потому  что  позади
осталась жестокая нищета начала революции. Этого опыта  никто  повторять  не
хотел, и незаметно  образовались  привилегированные,  очень  тонкие  слои  с
"пакетами", дачами и машинами. Эфемерность этого благополучия  они  осознали
значительно позже - в периоды массового террора, когда выяснилось,  что  все
можно отнять в один миг и без всякого повода... А пока что люди,  допущенные
к пирогу, старались выполнять все, что от них требовали. Однажды в  Воронеже
О. М. показал мне газету  с  заявлением  академика  Баха  по  поводу  выхода
"Краткого курса". "Посмотри, что он умудрился написать:  ""Краткий  курс"  -
эпоха в моей жизни"... И он еще краткий"... "Не написать,  а  подписать",  -
сказала я. Такие документы приносились готовые на дом, и  оставалось  только
поставить под ними свою подпись... "Тем  хуже",  -  ответил  О.  M.  A  что,
собственно, должен был  сделать  академик  Бах?  Исправить  текст,  написать
поприличнее, чтобы не ставить свое имя под явно казенной бумажкой? Я в  этом
не уверена... Или выгнать журналиста, который явился за его подписью?  Можно
ли требовать такого от людей, зная, какие им угрожали  за  это  последствия?
Думаю, что нет. Как же быть? Не знаю.  Террор  тем  и  отличается,  что  все
связаны по рукам и ногам, и никто не может шевельнуть пальцем.
   Но сейчас возникает другой вопрос: был ли момент  в  нашей  жизни,  когда
интеллигенция могла отстоять свою независимость? Вероятно, такой момент был,
но интеллигенция, расшатанная и расслоившаяся  еще  до  революции,  о  своей
независимости не думала, потому что шел  процесс  капитуляции  и  переоценки
ценностей.  Быть  может,  сейчас  идет  новое   собирание   ценностей.   Они
накапливаются вслепую, медленно и с трудом. Я никогда не узнаю, смогут ли их
отстоять и сохранить при следующих предстоящих нам испытаниях.



   Коля Тихонов

   Николай Тихонов, поэт, всегда говорил убежденно, громко, выразительно. Он
умел покорять людей и был одним из ловцов душ и соблазнителей. Его приход  в
литературу встретили  радостно:  Коля  -  молодой,  Коля  -  живой,  Коля  -
непосредственный... Он новый человек, он военная косточка,  он  удивительный
рассказчик. Многие и сейчас под обаянием этого бывшего Коли Тихонова, хотя и
не понимают,  что  с  ним  случилось  потом.  Тихонова  привел  к  нам  Коля
Чуковский, и оба юноши понравились О. М.: "Смотри, какой у Чуковского сын  -
добряк"... А про Тихонова: "Ничего, ничего... Кажется, он  сейчас  войдет  в
вагон и скажет:  "Граждане,  предъявите  документы""...  "Документы"  О.  М.
произнес с ударением на втором слоге, как говорили  начальники  продотрядов,
проверявшие в гражданскую войну поезда - нет ли там спекулянтов,  везущих  в
город пуд муки... И все же О. М. тоже попал под очарование Коли Тихонова, но
это длилось недолго. Тихонов предстал перед  нами  в  своем  подлинном  виде
раньше, чем перед другими. Мне особенно запомнилась искренняя  и  убежденная
интонация Тихонова, когда он  сказал:  "Мандельштам  в  Ленинграде  жить  не
будет. Комнату мы ему не дадим"... Это произошло после нашего возвращения из
Армении; жить нам было негде, и  О.  М.  попросил  писательские  организации
предоставить ему освободившуюся в Доме литераторов комнату. Узнав об  отказе
и удивившись формулировке, я спросила Тихонова,  должен  ли  О.  М.  просить
разрешение писательских организаций, чтобы поселиться в Ленинграде,  скажем,
в частной комнате. Тихонов упрямо повторял. "Мандельштам в  Ленинграде  жить
не будет"... Я попробовала  узнать,  говорит  ли  он  от  своего  имени  или
передает чьи-то инструкции, но толку не добилась. Если инструкции - зачем же
такая искренняя интонация? Эта установка не предвещала ничего хорошего, и мы
уехали в Москву. А интонация Тихонова означала: мы все ведем себя, как люди,
делаем все, что положено, а кто такой этот Мандельштам, который ни с кем  не
считается, несет черт знает что, да еще требует от нас  комнат  и  работы...
Больно много он себе позволяет, а мы потом отвечай... Тихонов был  по-своему
прав - для беззаветно  преданного  человека,  как  он,  Мандельштам  являлся
аномалией, вредным порождением прошлого, лишним человеком в литературе,  где
места распределяют высшие инстанции и те, кому это поручено...
   К этому времени мы  уже  понимали  Тихонова.  Незадолго  до  разговора  о
комнате и праве на жительство  в  Ленинграде  мы  встретили  его,  когда  он
выходил из редакции  журнала  "Звезда"  с  карманами,  набитыми  рукописями,
взятыми на рецензию. Тихонов похлопал себя по карманам  и  сказал:  "Как  на
фронте"... Мы знали, что Тихонов полон воспоминаниями о  гражданской  войне,
но не поняли, какое отношение имеет к фронту его оттопыренный  карман.  Дело
объяснилось сразу: "литературная война"... Свой военный пыл Тихонов  перенес
на скромнейшую литературную работу: зарежешь десяток  графоманских  романов,
которыми всегда полны редакционные портфели,  а  заодно  выявишь  что-нибудь
идеологически чуждое - вот и ощущение выполненного революционного долга. Чем
не война? А воин при этом ничем не рискует - как его в такой войне ранят?  -
и заполняет без всякого мародерства свою квартиру скромным советским  уютом.
Чем плохо?
   "Как на фронте" - любимая поговорка Тихонова. Но  мы  иногда  слышали  от
него и другие варианты победных кличей. Почему-то мне пришлось зайти к  нему
в Москве. Он остановился в Доме Герцена, где мы тогда жили, но  на  "барской
половине", у Павленко. Это произошло в день падения РАППа,  23  апреля  1932
года -  мы  узнали  об  этом  событии  утром,  развернув  газеты.  Оно  было
неожиданностью для всех. Я застала Тихонова  и  Павленко  за  столом,  перед
бутылочкой вина. Они чокались и  праздновали  победу.  "Долой  РАППство",  -
кричал находчивый  Тихонов,  а  Павленко,  человек  гораздо  более  умный  и
страшный, только помалкивал...
   "Но ведь вы дружили с Авербахом", - удивилась я. Мне ответил не  Тихонов,
а Павленко: "Литературная война вступила в новую фазу"...
   Из Воронежа О. М. как-то прислал Тихонову стихи  про  кота  и  Кащея.  Он
почему-то надеялся, что Тихонов пришлет денег, получив от ссыльного и нищего
товарища стихи про золото и драгоценные камни.  Тихонов  немедленно  ответил
телеграммой, что сделает для О. М. все, что сможет. На этом  наши  отношения
кончились: видно, он не смог ничего. Я напомнила Тихонову через Суркова  про
ту телеграмму уже в начале шестидесятых годов: "Библиотека  поэта"  отчаянно
искала кому бы  поручить  предисловие  к  книге  О.  М.,  стоявшей  в  плане
издательства. Все подряд отказывались  писать  это  дурацкое  предисловие  -
никто  не  хотел  делить  с   редакцией   ответственности   за   воскрешение
Мандельштама. Согласись Тихонов написать предисловие, книга, наверное, давно
бы вышла. Ведь был благоприятный  момент,  как  раз  перед  выходом  повести
Солженицына... Кандидатура Тихонова для предисловия на редкость удачная - ни
к чему не обязывает и  защищает  издание  от  нападок,  которые  страшны  до
момента выхода в свет всего тиража. Сурков уговаривал  Тихонова  и  напомнил
ему о его обещании "сделать все" в телеграмме, но тот отказался наотрез. "Он
совсем превратился в китайского божка", - сказала я Суркову. Он не возражал,
да и возражать было нечего.
   Отказаться от Коли Тихонова, юноши  с  размашистыми  движениями,  трудно.
"Тихонов и Луговской никогда ни для кого ничего не сделали,  -  сказала  мне
Анна Андреевна, - но они все же получше других"... Анна Андреевна  как-то  в
37 году встретила Тихонова, и они с полчаса  гуляли  вместе  по  набережной.
Тихонов все время жаловался ей на проклятое время. "Он говорил  то  же,  что
мы", - сказала Анна Андреевна. Вот  почему  она  к  нему  и  сейчас  неплохо
относится. Но как говорил!.. Придя домой, она не могла припомнить  ни  одной
фразы, где он бы выдал свое отношение к террору: все было так  отлакировано,
что даже Ахматовой он "не дал против себя материала"... Он только на  что-то
жаловался, но ни одного лишнего слова  не  произнес  -  это  ли  не  высокая
дисциплина!.. Вот я и считаю,  что  его  нельзя  ставить  на  одну  доску  с
Луговским. Этот был совсем другого склада -  несравненно  более  наивного  и
чистого. Фронта он боялся, как огня, литературной войны не вел  и  в  пьяном
виде мог наговорить с три короба чепухи. А Тихонов всегда верен себе и делу,
которому служит. На  его  похороны  придут  последние  могикане  и  воздадут
воинские почести беспартийному литературному борцу, понимавшему, что  журнал
"Звезда" - тот же фронт.
   Жена Тихонова делала, как будто,  игрушки  из  папье-маше.  И  сам  живой
когда-то  Тихонов  превратился  в  фигурку  из  папье-маше.  В  футляре   из
папье-маше никогда не  содержится  подлинных  ценностей.  Да  их,  наверное,
никогда и не было, и Тихонову заниматься переоценкой не пришлось. Он -  один
из лучших представителей тех, кто стоял за "новое" на заре двадцатых годов.



   Книжная полка

   Больше чем четверть века назад, в майские праздники 1938 года, я приехала
в Москву из Саматихи, дома отдыха под Муромом, с известием об аресте  О.  М.
"Надо продержаться, пока решится судьба",  -  сказала  я  и,  сняв  с  полки
несколько книг, пошла к букинисту. Книги  пошли  на  первую  и  единственную
посылку О. М., которая вернулась "за смертью адресата". Мне всегда хотелось,
чтобы хоть что-нибудь осталось от этой книжной полки, дававшей  нам  иллюзию
мирной жизни: ведь в выборе этих книг все-таки  отразились  интересы  О.  М.
тридцатых годов. И я тогда же дала Харджиеву примерный  список  распроданных
мною книг. Список, конечно, был неточным: женщина в том положении, в котором
я тогда находилась, ни на чем сосредоточиться не  может.  Остаток  книг,  то
есть то, от чего отказались букинисты, находится у моего брата Жени - мне до
сих пор некуда их забрать.
   Мы начали покупать книги, когда я поступила служить в редакцию  ЗКП.  Там
мне выдавали ежемесячно "талон на бесплатное приобретение книг" -  прививали
журналистам культуру... "Купите что-нибудь фундаментальное",  -  посоветовал
Чечановский, вручая мне первый талон. Он особенно рекомендовал  шеститомного
Ленина или начинавшее выходить собрание сочинений Сталина. На книжных полках
у всех наших знакомых уже стояли все  собрания  классиков  марксизма  -  они
стали  неизменной  принадлежностью  интеллигентского  дома.  На  этом  очень
настаивали наши воспитатели. Ведь Сталин действительно верил, что стоит всей
интеллигенции хорошенько прочесть все эти книги, как они тут же,  убежденные
неотразимой логикой, откажутся от идеалистических  предрассудков.  Спрос  на
марксистскую  литературу  стоял  тогда  на  высшей  точке.  Розовый  чекист,
угощавший нас во время обыска 34 года леденцами  из  жестяной  коробки,  был
просто поражен отсутствием марксистской литературы на нашей полке.  "Где  вы
держите своих классиков марксизма?" - спросил он у  меня.  О.  М.  расслышал
вопрос и шепнул мне. - "Он в первый раз забирает человека,  у  которого  нет
Маркса"...
   И никаких вообще фундаментальных классиков у нас не было,  вообще  ничего
многотомного,  хотя  нас  всегда  подбивали  чем-нибудь  таким  обзавестись.
Бенедикту Лившицу это даже удалось, и О. М. под его влиянием взял  как-то  и
купил многотомного Ларусса. Ведь Бен  говорил:  "Переводчику  без  этого  не
обойтись"... Это  происходило  в  середине  двадцатых  годов,  когда  О.  М.
оставалось добывать на жизнь только переводами... Толстые тома Ларусса так и
пролежали, связанные веревкой, и уехали обратно к букинисту  -  переводчиком
О. М. не сделался... Фундаментальное и собрания сочинений никогда О.  М.  не
соблазняли. К тому же в нем совершенно отсутствовала жилка собирательства  и
коллекционерства. Он не нуждался ни в редких книгах, ни  "в  полном  охвате"
какого-нибудь вопроса. Ему хотелось, чтобы у него и с ним жили те  книги,  с
которыми он как бы вступил в личные отношения, завязал  настоящий  разговор.
Прочие он мог даже ценить, но легко с  ними  расставался.  Так  он  позволил
Катаеву утащить только что вышедшую "Сестру мою жизнь".  "Что  мне