------------------------------------* Увидела и
пришла в отчаяние...
   Виктора вызвали снизу,  из  квартиры,  кажется,  Катаева,  где  попутчики
вместе с Фадеевым вспрыскивали правительственную милость. Это  тогда  Фадеев
пролил  пьяную  слезу:  какого  мы  уничтожили   поэта!..   Праздник   новых
орденоносцев получил привкус нелегальных, затаившихся  поминок.  Мне  только
неясно, кто  из  них,  кроме  Шкловского*,  до  конца  сознавал,  что  такое
уничтожение человека. Ведь большинство  из  них  принадлежали  к  поколению,
пересмотревшему ценности и боровшемуся за "новое". Это  они  проторили  путь
сильной личности, диктатору, который, действуя по своему  усмотрению,  может
карать и миловать, ставить цели и выбирать средства для их достижения.
   В июне сорокового года брата О. М.,  Шуру,  вызвали  в  загс  Бауманского
района и вручили ему для меня свидетельство о смерти О. М. Возраст - 47 лет,
дата смерти - 27 декабря 1938 года. Причина смерти  -  паралич  сердца.  Это
можно перефразировать: он умер, потому что умер. Ведь паралич сердца  это  и
есть смерть... И еще прибавлено: артериосклероз. И я вспомнила, что  говорил
Клюев о своих ранних сединах.
   Выдача  свидетельства  о  смерти  была  не   правилом,   а   исключением.
Гражданская смерть - ссылка или, еще точнее, арест -  потому  что  сам  факт
ареста означал ссылку и осуждение, - приравнивалась, очевидно, к  физической
смерти и являлась полным изъятием из жизни. Никто не сообщал близким,  когда
умирал лагерник или арестант: вдовство  и  сиротство  начиналось  с  момента
ареста. Иногда женщинам в прокуратуре, сообщив о десятилетней  ссылке  мужа,
говорили: можете выходить замуж... Никто  не  беспокоился,  как  согласовать
такое любезное  разрешение  с  официальным  приговором,  который  отнюдь  не
означал смерть. Как я уже говорила, я не  знаю,  почему  мне  оказали  такую
милость  и  выдали  "свидетельство  о  смерти".  Нет  ли  в  этом   какой-то
подоплеки?
   В тех условиях смерть была единственным выходом. Когда я узнала о  смерти
О. М., мне перестали сниться зловещие сны. "Осип  Эмильевич  хорошо  сделал,
что умер,  -  ---------------------------------------*  Шкловский  сознавал,
пока жила Василиса. В ней благодать. сказал мне впоследствии Казарновский, -
иначе он бы поехал на Колыму". Сам Казарновский провел ссылку на Колыме и  в
44 года явился в Ташкент. Он  жил  без  прописки  и  без  хлебных  карточек,
прятался от милиции, боялся всех и каждого, запойно  пил  и  за  отсутствием
обуви носил крошечные калошки моей покойной матери. Они пришлись ему  впору,
потому что у него не было пальцев на ногах.  Он  отморозил  их  в  лагере  и
отрубил топором, чтобы не заболеть заражением крови. Когда лагерников гоняли
в баню, во влажном воздухе предбанника белье замерзало и стучало, как жесть.
Недавно я слышала спор: кто выживал в лагерях -  работяги  или  те,  кто  от
работы уклонялся. Работавшие надрывались,  а  уклонявшиеся  пропадали  из-за
недостатка хлеба. Мне, не имевшей ни доводов, ни своих наблюдений и примеров
в защиту той или другой теории, было ясно,  что  вымирали  и  те  и  другие.
Немногочисленные  люди,  которые  выживали,  составляли  исключение.   Иначе
говоря, спор напоминал сказку о русском богатыре на перепутье трех дорог, из
которых  каждая  грозит  гибелью.   Основное   свойство   русской   истории,
непреходящее, постоянное, что богатырю и  небогатырю  всякая  дорога  грозит
гибелью, из которой он может  лишь  случайно  вывернуться.  Я  удивляюсь  не
этому, а тому, что кое-кто из слабых людей действительно оказался  богатырем
и сохранил не только жизнь, но и светлый ум, и память. Таких людей я знаю  и
рада бы перечислить их имена, но еще не стоит, и потому помяну того, кого мы
все уже знаем, - Солженицына.
   Казарновский  сохранил  только  жизнь  и  разрозненные  воспоминания.   В
стационарный лагерь он попал зимой и запомнил, что  это  было  голое  место:
осваивались новые площади для огромного потока каторжан. Там  не  стояло  ни
одной постройки, ни одного барака. Жили  в  палатках  и  сами  строили  себе
тюрьму и бараки. Осваивали новую землю для новых поселенцев.
   Я слышала, что из Владивостока на Колыму отправляли только  морем.  Бухта
замерзает, хотя и довольно поздно. Каким образом попал Казарновский зимой на
   Колыму?  Ведь  навигация  должна  была  прекратиться...  Или  первый  его
стационарный  лагерь  находился  не  на  Колыме  и  его   отправили   этапом
куда-нибудь неподалеку, чтобы разгрузить пересыльный лагерь, так  называемую
"пересылку", набитую до отказа прибывающими на  поездах  ссыльными?..  Этого
мне выяснить не удалось - в больном мозгу Казарновского все перепуталось.  А
между тем для датировки смерти О. М. мне следовало бы знать, в какой  момент
Казарновский покинул "пересылку".
   Казарновский был первым более или  менее  достоверным  вестником  с  того
света.  Задолго  до  его  появления  я  уже  слышала  от  вернувшихся,   что
Казарновский действительно находился в одной партии с О.  М.  В  "пересылке"
они жили вместе, и как будто Казарновский чем-то даже помог О. М.  Нары  они
занимали в одном бараке, почти рядом... Вот почему я в течение трех  месяцев
прятала Казарновского от милиции и медленно вылущивала те сведения,  которые
он донес до Ташкента. Память его превратилась в огромный прокисший  блин,  в
котором реалии и факты каторжного быта спеклись  с  небылицами,  фантазиями,
легендами  и  выдумками.  Я  уже  знала,  что  такая  болезнь  памяти  -  не
индивидуальная особенность несчастного Казарновского и что здесь дело  не  в
водке. Таково было свойство почти  всех  лагерников,  которых  мне  пришлось
видеть первыми - для них не существовало  дат  и  течения  времени,  они  не
проводили строгих границ между фактами,  свидетелями  которых  они  были,  и
лагерными легендами. Места, названия и течение событий спутывались в  памяти
этих потрясенных людей в клубок, и распутать его  я  не  могла.  Большинство
лагерных рассказов, какими они мне представились сначала,  -  это  несвязный
перечень ярких минут, когда рассказчик находился на краю гибели  и  все-таки
чудом сохранился в живых. Лагерный быт рассыпался у них  на  такие  вспышки,
отпечатавшиеся в памяти в доказательство  того,  что  сохранить  жизнь  было
невозможно, но воля человека к жизни такова, что ее умудрялись сохранять.  И
в ужасе я говорила себе, что мы войдем в будущее без людей,  которые  смогут
засвидетельствовать, что было прошлое. И снаружи, и за колючей  оградой  все
мы потеряли память. Но оказалось, что существовали  люди,  с  самого  начала
поставившие себе задачей не просто сохранить жизнь,  но  стать  свидетелями.
Это - беспощадные хранители истины,  растворившиеся  в  массе  каторжан,  но
только до поры до времени. Там, на каторге, их, кажется, сохранилось больше,
чем на большой земле, где слишком многие поддались искушению  примириться  с
жизнью и спокойно дожить свои годы. Разумеется, таких людей с ясной  головой
не так уж много, но то, что они уцелели,  является  лучшим  доказательством,
что последняя победа всегда принадлежит добру, а не злу.
   Казарновский к этим героическим  людям  не  принадлежал,  и  я  выслушала
бесконечные его рассказы и, отобрав крупицы истины, узнала чуть-чуть, меньше
малого, о лагерной жизни О. М. Состав пересыльных лагерей всегда текучий, но
вначале барак, куда они попали,  был  заселен  интеллигентами  из  Москвы  и
Ленинграда  -  пятьдесят  восьмой  статьей.  Это  очень   облегчало   жизнь.
Старостами бараков, как и повсюду в те годы, назначали  уголовников,  но  не
рядовых воров, а тех, кто и на воле был связан  с  органами.  Этот  "младший
командный  состав"  лагерей  отличался  крайней  жестокостью,  и  "пятьдесят
восьмая" от них очень страдала, не меньше, чем от настоящего  начальства,  с
которым они, впрочем, соприкасались реже. О.  М.  всегда  отличался  нервной
подвижностью, и всякое волнение у него выражалось в беготне из угла в  угол.
Здесь, в пересыльном лагере, эти метания и эта моторная возбудимость служили
поводом для вечных нападок на него со стороны всяческого  начальства.  А  во
дворе он часто  подбегал  к  запрещенным  зонам  -  к  ограде  и  охраняемым
участкам, и стража с  криками,  проклятиями  и  матом  отгоняла  его  прочь.
Рассказ о том, что его избили уголовники, не подтвердился  никем  из  десяти
свидетелей. Похоже, что это легенда.
   Одежды в пересыльном лагере не выдавали - да и где  ее  выдают?  -  и  он
замерзал в своем кожаном, уже успевшем превратиться в лохмотья пальто, хотя,
как говорил Казарновский, самые страшные морозы грянули уже после его смерти
- их он не испытал. И в этом для меня есть элемент датировки.
   О. М. почти ничего не ел, боялся еды, как, впоследствии,  Зощенко,  терял
свой  хлебный  паек,  путал  котелки...  В  пересыльном  лагере,  по  словам
Казарновского, был ларек, где продавали табак и, кажется, сахар.  Но  откуда
взять деньги? К тому же страх еды  у  О.  М.  распространялся  на  ларьковые
продукты  и  сахар,  и  он  принимал  еду  только  из  рук  Казарновского...
Благословенная грязная лагерная ладонь, на которой лежит кусочек  сахару,  и
О.  М.  медлит  принять  этот  последний  дар...  Но   правду   ли   говорил
Казарновский? Не выдумал ли он эту деталь?
   Кроме страха еды  и  непрерывного  моторного  беспокойства,  Казарновский
отметил бредовую идею О. М., которая для него характерна и выдумана быть  не
могла: О. М. тешил себя надеждой, что ему облегчат жизнь, потому  что  Ромен
Роллан напишет о нем Сталину. Крошечная эта  черточка  доказывает  мне,  что
Казарновский действительно общался с  Мандельштамом.  Во  время  воронежской
ссылки мы читали в газетах о приезде Ромена Роллана с супругой в Москву и об
их встрече со Сталиным. О. М. знал Майю Кудашеву и он вздыхал: "Майя  бегает
по Москве. Наверное, ей рассказали про меня. Что ему  стоит  поговорить  обо
мне со Сталиным, чтобы он меня отпустил"... О. М. никак не мог поверить, что
профессиональные гуманисты не интересуются  отдельными  судьбами,  а  только
человечеством в целом, и надежда в безысходном положении воплотилась у  него
в имени Ромена Роллана. А для меня это имя  послужило  доказательством,  что
Казарновский не вполне утратил память.
   А про Ромена Роллана прибавлю для справедливости, что, приехав в  Москву,
он, кажется, исхлопотал облегчение  участи  "словарникам".  Так,  во  всяком
случае, говорили...  Но  это  не  меняет  моего  мнения  о  "гуманистах"  по
профессии... Подлинный гуманизм все знает, и ему до всего  есть  дело:  рука
дающего да не оскудеет...
   И вот  еще  характерный  штрих  из  рассказов  Казарновского:  О.  М.  не
сомневался в том, что я в лагере. Он умолял Казарновского, чтобы  тот,  если
вернется, разыскал меня: "Попросите Литфонд, чтобы ей помогли"... Всю  жизнь
О. М., как каторжник к тачке, был прикован к писательским организациям и без
их  санкции  не  получил  ни  единого  кусочка  хлеба.  Какой  ни  стремился
освободиться от этой зависимости, ему это не удавалось: у нас такие вещи  не
допускаются, это невыгодно правителям... Вот почему и для меня  он  надеялся
только на помощь Литфонда. Моя же судьба сложилась иначе, и во время  войны,
когда про нас забыли, мне удалось уйти в другую сферу, и поэтому сохранила я
жизнь и память.
   Иногда, в светлые минуты, О. М.  читал  лагерникам  стихи,  и,  вероятно,
кое-кто их записывал. Мне пришлось видеть "альбомы" с его стихами, ходившими
по лагерям. Однажды ему рассказали, что в камере смертников в Лефортове -  в
годы террора там сидели вперемешку - видели нацарапанные  на  стене  строки:
"Неужели я настоящий И действительно смерть придет?" Узнав об  этом,  О.  М.
развеселился и несколько дней был спокойнее.
   На работы - даже внутрилагерные, вроде приборки - его не посылали. Даже в
истощенной до предела толпе он выделялся своим плохим состоянием.  По  целым
дням он слонялся  без  дела,  навлекая  на  себя  угрозы,  мат  и  проклятия
всевозможного начальства. В отсев он попал почти сразу  и  очень  огорчился.
Ему казалось, что в стационарном лагере все же  будет  легче,  хотя  опытные
люди убеждали его в противном.
   Однажды О. М. услышал, что в  пересыльном  лагере  находится  человек  по
фамилии Хазин, и попросил Казарновского пойти  с  ним  отыскать  его,  чтобы
узнать,  не  приходится  ли  он  мне  родственником.  Мы  оказались   просто
однофамильцами. Этот Хазин, прочтя мемуары Эренбурга,  написал  ему,  и  мне
удалось с ним встретиться. Существование Хазина - еще  одно  доказательство,
что Казарновский действительно был с Мандельштамом. Сам
   Хазин О. М. видел два раза: когда О. М. пришел к нему с  Казарновским  и,
вторично, когда он свел его к лагернику, который его разыскивал.
   Хазин говорит, что встреча О. М. с этим разыскивающим его человеком  была
очень трогательной. Ему запомнилось, будто фамилия этого человека была  Хинт
и что он был латыш, инженер по профессии. Хинта пересылали из лагеря, где он
находился уже несколько лет, в Москву, на пересмотр. Такие пересмотры обычно
кончались в те годы трагически. Кто был Хинт*, я не знаю. Хазину показалось,
будто он школьный товарищ О. М. и ленинградец. В пересылке Хинт пробыл  лишь
несколько дней. И Казарновский запомнил, что О. М. с  помощью  Хазина  нашел
какого-то старого товарища.
   По  сведениям  Хазина,  Мандельштам  умер  во  время  сыпного   тифа,   а
Казарновский эпидемии тифа не упоминал, между тем она была и я о ней слышала
от ряда лиц. Мне следовало бы принять меры,  чтобы  разыскать  Хинта,  но  в
наших условиях это невозможно - ведь не могу же я дать объявление в  газету,
что разыскиваю такого-то человека, видевшего  в  лагере  моего  мужа...  Сам
Хазин человек  примитивный.  Он  хотел  познакомиться  с  Эренбургом,  чтобы
рассказать  ему  о  своих  воспоминаниях  начала  революции,  в  которой  он
участвовал вместе со своими братьями, кажется, чекистами. Именно этот период
сохранился у него в памяти, и все разговоры со мной  он  пытался  свести  на
свой былой героизм...
   Возвращаюсь к рассказам  Казарновского.  Однажды,  несмотря  на  крики  и
понукания, О. М. не сошел с нар. В те дни мороз крепчал -  это  единственная
датировка, которой я добилась. Всех погнали чистить снег, а  О.  М.  остался
один. Через несколько дней его сняли с  нар  и  увезли  в  больницу.  Вскоре
Казарновский услышал, что О. М. умер и его  похоронили,  вернее,  бросили  в
яму... Хоронили, разумеется, без гробов, раздетыми, если не голыми, чтобы не
пропадало добро, по несколько человек в одну яму - покойников всегда хватало
-    и    каждому    к    ноге     привязывали     бирку     с     номерком.
---------------------------------------* Это был соученик Евг. Эмильевича
   Это  еще  не  худший  вариант  смерти,  и  я  хочу  верить,  что  рассказ
Казарновского  соответствует  действительности.  Не  сравнишь  ведь  это  со
смертью Нарбута. Про него говорят, что в пересыльном он  был  ассенизатором,
то есть чистил выгребные ямы, и погиб с  другими  инвалидами  на  взорванной
барже. Баржу взорвали, чтобы освободить лагерь от инвалидов. Для  разгрузки.
Такие случаи, кажется, бывали... Павел, бывший вор-рецидивист, который носил
мне воду и дрова в Тарусе, рассказал однажды по собственной инициативе,  что
ему пришлось слышать взрыв, донесшийся с моря, и видеть погружающуюся в воду
баржу, на которой, по слухам, находилась "пятьдесят  восьмая",  инвалиды  из
"политицких". Люди, которые во что бы то ни стало желают и сейчас для  всего
искать оправданий, а таких среди бывших  зэков  много,  убеждают  меня,  что
взорвали только одну баржу, а  начальника  лагеря,  который  совершил  такое
беззаконие, потом расстреляли. Это действительно умилительная  концовка,  но
меня она почему-то не умиляет.
   Большинство известных мне  людей  умерли  в  лагерях  почти  сразу.  Люди
гуманитарных профессий едва ли могли там выжить, да и жить не стоило. К чему
тянуть жизнь, если  смерть  приходит  на  выручку?  Что  дали  бы  несколько
добавочных дней Маргулису, которому покровительствовала шпана за то, что  он
по  ночам   рассказывал   им   романы   Дюма?   Он   находился   вместе   со
Святополком-Мирским, который почти сразу дошел до полного истощения  и  тоже
скоро умер. Слава Богу, что люди смертны, но  жить  и  там,  за  проволокой,
стоило, чтобы запомнить и рассказать людям. Может, это остановит их  в  дни,
когда им захочется повторить наши безумства.
   Вторым достоверным свидетелем был биолог Меркулов, которого О. М.  просил
в случае освобождения  зайти  к  Эренбургу  и  рассказать  о  его  последних
лагерных днях - он понимал, что сам выжить не сможет. Его рассказ я  передаю
со слов Эренбурга, который к моему приезду из Ташкента успел кое-что забыть;
в частности, он называл М. агрономом, потому что тот по освобождении,  чтобы
укрыться подальше, работал агрономом. В основном  сведения  М.  совпадают  с
рассказами Казарновского. Он считал, что О. М. умер  в  первый  же  год,  до
открытия навигации, то есть до мая или июня 39 года.  М.  довольно  подробно
передал разговор с врачом, на счастье, тоже ссыльным  и  понаслышке  знавшим
Мандельштама. Врач говорил, что спасти О. М. не удалось  из-за  невероятного
истощения. Это подтверждается сообщением Казарновского  о  том,  что  О.  М.
боялся есть, хотя, конечно, лагерная пища была такая, что  люди,  отнюдь  не
боявшиеся есть, превращались  в  тени.  В  больнице  О.  М.  пролежал  всего
несколько дней, а М. встретил врача сразу после смерти О. М.
   О. М. правильно указал биологу М. на Эренбурга, прося его  сообщить  Илье
Григорьевичу о своих последних днях, потому что никто  другой  из  советских
писателей, исключая Шкловского, не принял бы в те годы такого посланца. А  к
писателям-париям сам посланец не решился бы зайти, чтобы вторично не угодить
на тот свет.
   Люди, отбыв свои пятилетние и десятилетние сроки, то есть отделавшись, по
нашим понятиям, минимумом,  оставались  обычно  на  месте,  добровольно  или
поневоле, и сидели, притаившись, в своих медвежьих углах. После войны многие
вторично попали в лагеря, а наш словарь и наши правовые понятия  обогатились
невероятным словом "повторник". Вот почему из лагерного призыва 37-38  годов
выжили только единицы из молодежи, рано начавшей лагерные  скитания,  и  мне
пришлось говорить лишь с немногими, столкнувшимися там с О. М. Но слух о его
судьбе широко разнесся по лагерям, и десятки людей передавали  мне  лагерные
легенды о злосчастном поэте. Не раз вызывали меня на  свидания  и  водили  к
людям, которые слышали - на их языке это звучало: "я наверное знаю" - про О.
М. - что он жив или дожил до войны, содержится в одном из лагерей или  вышел
на волю. Находились и свидетели смерти, но, встретившись со мной, они обычно
смущенно признавались,  что  знают  все  со  слов  других,  но,  разумеется,
совершенно достоверных свидетелей.
   Кое-кто сочинял новеллы о его смерти. Рассказ Шаламова - это просто мысль
о том, как умер Мандельштам и что он должен был при  этом  чувствовать.  Это
дань пострадавшего художника своему собрату по искусству и судьбе. Но  среди
новелл есть и другие, претендующие на достоверность  и  изукрашенные  массой
подробностей. Одна из них  рассказывает,  что  Мандельштам  умер  на  судне,
направлявшемся на Колыму. Далее следует подробный рассказ, как его бросили в
океан. К легендам относится убийство Мандельштама уголовниками  и  чтение  у
костра Петрарки. Вот на последнюю удочку клюнули очень  многие,  потому  что
это  типовой,  так  сказать,   поэтический   стандарт.   Есть   и   рассказы
"реалистического" стиля с обязательным  участием  шпаны.  Один  из  наиболее
разработанных принадлежит поэту Р. Ночью, рассказывает Р., постучали в барак
и потребовали "поэта". Р. испугался ночных  гостей  -  чего  от  него  хочет
шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут  его  к
умира