ться с Пуниным. У них уже давно не  ладилось  -  я
даже не вспомню, когда она мне в первый раз сказала: "Мне здесь плохо... " В
Москве  же  у  нее  было  объяснение   с   Гаршиным,   которое   подтолкнуло
окончательный разрыв с  Пуниным.  После  ее  отъезда  на  линейке  появились
Яхонтов с Лилей.  По  наружности  Лилю  вполне  можно  было  бы  принять  за
бессарабскую дамочку, но она не смеялась, а тщательно перевоспитывала О.  М.
в духе чувствительного и сентиментального сталинизма - такой тоже был...  По
ее мнению, писатель,  который  забыл  посвятить  себя  служению  Сталину,  -
погибший человек: ему закрыты все пути в литературу - кто же  станет  такого
читать? - и  он  навеки  будет  предан  забвению.  Что  Сталин  -  спаситель
человечества, Лиля не сомневалась. Между  прочим,  она  собиралась  написать
Сталину, что нужно помочь О. М. стать на правильный путь и для этого  скорее
напечатать все его стихи. Впоследствии  такие  настроения  стали  называться
"гапоновщиной". Лиля  была  начитана  в  партийной  литературе,  потому  что
составляла монтажи для  Яхонтова.  Каждый  день  у  нее  появлялся  дежурный
рассказ о чудесах, творимых вождем. Яхонтов ее настроений не разделял  -  он
больше пошучивал и  разыгрывал  забавные  сценки.  Одной  из  коронных  было
изображение  собственного  отца,  большого,  тучного,   потного   чиновника,
дрожавшего перед начальством. Лилин комментарий: "При царизме все  чиновники
трусили"... Иногда Яхонтов читал лермонтовского "Пророка", играя палкой, как
марионеткой. Палка пробиралась сквозь толпу,  пугливо  шарахалась,  смиренно
кланялась Лиле: "Он наг и беден", - говорил Яхонтов, показывая на О.  M.,  a
O. M. показывал на Яхонтова, который тогда тоже был нищим. Но  деньги  в  те
дни нам, вероятно, давал он, и никаких затруднений не было.
   Когда мы уезжали, Лиля сняла  с  полки  какие-то  марксистские  книжки  и
хотела  дать  их  О.  М.  для  просвещения,  но  Яхонтов  сказал:  "Незачем,
совершенно бесполезно", - и подарил О. М. собственную Библию.  Он  тоже  был
трудновоспитуемым. Библия и сейчас у меня.
   Анна Андреевна хорошо знает и  любит  Ветхий  Завет  и  охотно  обсуждает
всякие тонкости с Амусиным, великим знатоком, которого я к ней привела. А О.
М. побаивался ветхозаветного Бога и  его  тоталитарной  грозной  власти.  Он
говорил - и эту мысль я впоследствии нашла  у  Бердяева,  -  что  учением  о
троичности   христианство   преодолело   единовластие    иудейского    Бога.
Естественно, что мы страшились единовластия...




   Иллюзия

   Понятие "иллюзия" пришло к нам осенью тридцать третьего  года,  когда  мы
только обживали единственную  и  невосполнимую  нашу  квартиру  в  переулке,
переименованном в честь наших соседей из Нащокинского в Фурманов.
   Однажды к нам постучался человек с дорожной котомкой и спросил  брата  О.
М. - Шуру. У нас гостил отец О. М., и  он  сразу  вспомнил  этого  человека:
носил он невероятную фамилию, состоящую из многих феодальных  примет,  вроде
Долгопаловых, но пользовался он только первой из причитающихся ему кличек, и
звали его Бублик. Я хотела отослать гостя к Александру  Эмильевичу  -  пусть
сам разбирается с  Бубликом!  -  мне  уже  надоели  ночлежники,  которые  за
неимением гостиниц всегда заезжают  в  Москве  к  знакомым,  но  за  Бублика
вступился дед. Бублик учился в гимназии с Шурой, и дед  помнил  его  холеным
розовым гимназистом. "До чего он дошел!" - чуть не плача,  сказал  дед.  Это
была старая тема: "Дети, вы обнищали, до рубища дошли"... О.  М.  знал,  что
это значит, и, отпихнув меня в сторону, пригласил  Бублика  войти.  Пришелец
решил успокоить нас и тотчас объяснил, что сидел по уголовному делу, так что
нам бояться нечего: страшной пятьдесят восьмой даже не пахнет... В  те  годы
О. М. твердо помнил, что у  полицейских  на  Западе  есть  подлые  резиновые
дубинки, но Бублик только усмехнулся: "Если б вы знали, что  наши  делают  с
уголовниками!" - сказал  он.  Впрочем,  слухи  о  том,  что  делают  "наши",
доходили до нас еще в начале двадцатых годов - и не только с уголовниками.
   Бублик  был  неискоренимо  веселый  человек.  Он  убегал  встречаться   с
какими-то товарищами, с которыми собирался податься на  дальний  север,  где
"нашего брата полным полно" и, значит, как-нибудь и его пристроят. Ванны  он
не признавал - у нас еще не было газового прибора, и мы грели воду  в  котле
на кухне - и бегал по субботам попариться в баню, чтобы потом  сразу  выпить
дома чаю с пряником. Моей заваркой он бывал доволен, но все  же  предпочитал
заваривать собственной рукой. Ему нравилось хлопотать по  дому,  он  любовно
прибивал гвозди, закреплял полки и натирал пол воском и мастикой до  полного
блеска. Он отвык от домашней работы и был рад вместе с  О.  М.  позабавиться
самыми мужскими видами работы в нашем упрощенном быту. О. М.  часто  посылал
его с доверенностью в Гослит,  и  Бублик  приносил  домой  довольно  крупные
деньги: нам выплачивали 60% за собрание сочинений, которое так и не  увидело
света, потому что О. М. не пожелал отказаться от  "Путешествия  в  Армению",
кучи стихов и многих статей. Издание, впрочем, все равно бы не осуществилось
- у Бухарина не было "приводных ремней", и  на  каком-нибудь  этапе  всё  бы
зарезали, но тактически следовало  бы  пойти  на  компромисс  и  постараться
выпустить что угодно. Отсутствие  книг  позволило  нашим  официальным  лицам
распространить слух, что О. М. бросил уже в двадцатых годах поэзию и  бродил
по кабакам. На эту удочку попались многие у нас, и особенно на Западе.  Ведь
на Западе отсутствие книг означает, что писатель выбыл из  строя  -  как  им
объяснить, что у нас  бывает  и  иначе!  Но  поэзия  -  странная  штука:  ее
почему-то нельзя заживо похоронить, и она воскресает несмотря на усилия даже
такого мощного пропагандистского аппарата, как наш. "Я теперь успокоилась, -
сказала мне Анна Андреевна в шестидесятых годах. - Ведь мы узнали,  до  чего
живучи стихи... "
   Бублик приносил деньги в портфеле и требовал, чтобы я их пересчитывала  -
он позволял себе истратить только на бутерброд,  чтобы  скрасить  стояние  в
очереди к кассе. "Бублик стал незаменим", - говорил О. М. Он особенно  ценил
гостившего у нас гостя, потому что тот оказался первоклассным латинистом.
   С каждым приходящим к нам в дом у О. М.  был  особый  разговор.  Кузин  и
биологи  разговаривали  о   генетике,   бергсоновской   жизненной   силе   и
аристотелевой энтелехии. Все они принадлежали к разряду рассказчиков,  а  не
разговорщиков,  и  О.  М.  больше  прислушивался   к   их   рассказам,   чем
разговаривал. С Кузиным О. М.  часто  ходил  на  концерты  -  оба  они  были
отличными слушателями музыки и умели - О. М. высвистать, а  Кузин  напеть  -
сложнейшие симфонические вещи.  Человеком-оркестром  был  и  Маргулис.  Жена
Маргулиса, Иза Ханцын, преподает в консерватории. Она часто вспоминает,  как
О. М. слушал музыку и как она ему  играла.  Но  Иза  жила  в  Ленинграде,  а
Маргулис мотался по Москве в поисках заработка. О. М. говорил, что  Маргулис
заменил ему печатный станок: жадный до стихов, он  выпрашивал  каждый  новый
стишок, и они расходились в списках. Начиналась эра  рукописной  литературы,
осложненная тем, что при обысках изымались и рукописи, и книги поэтов.
   Забегал к нам Чечановский, с которым я служила в начале тридцатых годов в
ЗКП. Этот приглашался специально для того,  чтобы  поспорить  с  марксистом.
"Развитие, - говорил Чечановский, - прогресс. Мы  не  позволим  Мандельштаму
отнимать у нас прогресс... " Это именно Чечановскому поручили предложить  О.
М. отречься от "Путешествия в Армению". Занимался ли Чечановский  слежкой  -
неизвестно. Похоже, что нет, да это и неважно: роковых стихов О. М.  ему  не
читал, а каждый вечер давал сколько угодно других поводов для ареста - у нас
это не так трудно... Словом, он "наговаривал на десять лет"...
   Еще был Нилендер, эллинист  и  знаток  древнееврейского.  Бывший  морской
офицер, он работал в Публичной библиотеке и  приходил  обычно  под  полночь,
захватив с собой на всякий случай пакетик чаю. Он переводил  Софокла  и  все
рассказывал о "золотом сечении". Однажды Шервинский пригласил О. М. с  Анной
Андреевной послушать перевод. Вдвоем пускать их не  следовало:  они  чего-то
там натворили, пришли с хохотом, и О. М.  объяснил:  "Знакомства  нашего  на
склоне Шервинский нас  к  себе  зазвал  Послушать,  как  Эдип  в  Колонне  С
Нилендером  маршировал"...  Еще  встречались  мы  в  тот  год  с  Выготским,
человеком глубокого  ума,  психологом,  автором  книги  "Язык  и  мышление".
Выготского в какой-то степени сковывал общий для всех  ученых  того  периода
рационализм... На  улице  мы  останавливались  со  Столпнером,  переводчиком
Гегеля, который убеждал О. М., что он мыслит не словами...
   Среди всех этих немногочисленных собеседников нашел свое место и Бублик С
ним тоже был свой разговор, и с полки снимались книги. О. М.  воспользовался
чудесной  гимназической  эрудицией   Бублика,   и   они   вместе   упивались
изгнанническими посланиями Овидия,  один  -  предчувствуя  свое  будущее,  а
другой -уже испытав на себе прелести советского изгойства.
   Бублик прожил у нас несколько недель  и  был  очень  доволен  неожиданной
передышкой. С его кожи сошел зеленоватый каторжный налет, он посвежел и стал
похож на учителя латыни в провинциальной гимназии доброго  старого  времени.
Но товарищи торопили, а ужас перед милицией гнал его  прочь  из  Москвы.  Мы
попросили его довезти до Ленинграда отца  О.  М.,  так  называемого  "деда".
Бублик заботливо уложил в смешной  старомодный  чемодан  все  жалкое  дедово
тряпье, да еще выпросил старый чайник - "чтобы сбегать когда за  кипяточком"
- и рваное одеяло - "нечего нам в вагоне на белье  тратиться"...  Чайник  он
заботливо привязал к ручке чемодана - "не то потеряешь"...
   Мы проводили их на вокзал, а на следующий день от деда пришла  негодующая
телеграмма: Бублик бросил деда на перроне и исчез вместе с чемоданом. Старик
оскорбился совершенно  смертельно  и  требовал,  чтобы  угрозыск  немедленно
поймал Бублика, отобрал чемодан,  вернул  владельцу,  а  преступника  предал
праведному суду. Для  этого  О.  М.  должен  был  подать  хорошо  написанное
заявление в угрозыск, затем пойти на прием к начальнику  и  крепко  на  него
нажать, пригрозив своей принадлежностью к писательскому  сословию...  Иначе,
подозревал дед, чемодана не найдут... О. М., конечно, ни в какой угрозыск не
пошел, а только удивлялся, почему Бублик  соблазнился  дедовым  чемоданом  с
заботливо привязанным  к  ручке  чайником,  а  не  приличными  госиздатскими
деньгами. Мы очень оценили благородство Бублика и купили деду новые  фуфайки
на остатки госиздатских денег, но старик еще долго бушевал и жаловался,  что
сам настоял на том, чтобы мы  впустили  "этого  бродягу",  который  так  его
предал... Его не утешила и почтовая  посылочка  от  Бублика,  в  которую  он
аккуратно запаковал дедовы документы, письма  и  мемуары...  Дед  на  досуге
писал невероятным почерком по-немецки воспоминания  о  своих  странствиях  и
требовал, чтобы О. М. прочел их и издал...
   Вот этот самый Бублик и объяснил нам, что такое иллюзия. В первый  вечер,
когда  О.  М.  с  дедом  впустили  этого  оборванца,  я  лежала  больная   и
саботировала  незваного  гостя.  Женщины,  как  известно,  чураются  всякого
неблагополучия и быстро входят в роль полновластных хозяек  своих  роскошных
квартир - охранительницы очага, которого давно нет. Бублик понял это и решил
сам приготовить себе  постель  на  ночь.  Он  расстелил  на  кухне  на  полу
несколько газет и позвал О.  М.:  "Осип  Эмильевич,  вы  знаете,  что  такое
иллюзия? Вот!" - и Бублик широким жестом показал  на  газеты.  Этого  О.  М.
выдержать не мог и вытащил из-под  меня  единственный  в  доме  тюфяк,  а  я
расщедрилась на подушку, простыни и то самое рваное одеяло, которое  исчезло
потом с дедовым чемоданом.
   Наша квартира с книжной полкой да и весь наш быт  -  тоже  были  иллюзией
мирного существования. Зарывшись в подушку,  мы  старались  верить,  что  мы
мирно спим.



   Читатель одной книги

   В юности О. М. всегда думал, когда говорил. Потом появилось  легкомыслие.
В 19 году, еще совсем молодой, он однажды сказал мне, что  совсем  не  нужно
иметь много книг: лучший читатель тот, кто всю жизнь читает одну книгу. "Это
что ж - Библия?" -  спросила  я.  "Хотя  бы",  -  ответил  он.  Я  вспомнила
прекрасных бородатых восточных стариков,  читающих  всю  жизнь  свой  Коран,
единственных, пожалуй, в наше время представителей древней породы,  читающей
одну книгу, и никак не смогла представить себе в этой  роли  моего  веселого
спутника. "Ну я, конечно, нет, - признался он, - но все же... "
   Идеальным читателем О. М. не стал - в двадцатом веке однолюбов не бывает,
но эта вскользь брошенная фраза не случайна. Есть  люди,  у  которых  каждое
суждение  связано  с   общим   пониманием   вещей.   Это   люди   целостного
миропонимания, а поэты принадлежат,  по  всей  вероятности,  именно  к  этой
категории, различаясь только широтой и глубиной охвата. Не это  ли  свойство
толкает их на самовыявление, и не оно ли служит мерилом  подлинности  поэта?
Ведь есть же люди, которые пишут стихи не хуже поэтов, но что-то в их стихах
не то, и это сразу ясно всем,  но  объяснить,  в  чем  дело,  невозможно.  А
разговоры о непризнании поэта современниками - наивны. Поэта с первых  шагов
узнают и те, кто рад ему, и те, кого он  бесит.  А  раздражает  и  бесит  он
многих.  Это,  очевидно,  неизбежно.  Даже  Пастернак,  так  долго  и  умело
избегавший  стихийного  бешенства  нечитателей,  так  умело  и   сознательно
очаровывавший любого собеседника, не ушел под конец жизни от  общей  участи.
Быть может, поэты вызывают эту ярость чувством своей правоты  и  "прямизной"
суждений: "прямизна нашей речи" - не только пугач для детей, а прямизна  эта
является  следствием  целостного  миропонимания...  Ведь   всякий   поэт   -
"колебатель смысла", то есть он не пользуется суждениями-формулами,  которые
в ходу у людей его эпохи, а извлекает мысль из своего  миропонимания.  Люди,
пользующиеся приличными  и  общераспространенными  формулами,  не  могут  не
обижаться, когда перед ними предстает мысль - сырая, неотработанная,  с  еще
нестершимися углами... Не в таком ли смысле говорил О. М. о сырьевой природе
поэзии, о  том,  что  она  -  несравненно  большее  сырье,  чем  даже  живая
разговорная речь? Люди, чурающиеся этого сырья,  говорят  "А  чем  он  лучше
нас?" или: "Очень он обидчивый, подозрительный, заносчивый -  вечно  спорит,
всех учит"... Под эти погудки шла травля  и  Ахматовой,  и  Мандельштама,  и
Пастернака, и Маяковского, пока его не сделали государственным  поэтом.  Все
это продолжали  долго  говорить  даже  о  мертвом  Гумилеве.  Без  этого  не
обойтись, как ни старайся, но, когда производится  пересмотр,  люди  готовых
формул сразу забывают, что они говорили  неделю  назад,  потому  что  старые
формулы они сменили новыми. Нельзя только забывать, что, кроме не-читателей,
поэт всегда окружен друзьями. Побеждают почему-то всегда они.
   Говоря  о  "читателе  одной  книги",  О.  М.  метил  в  ненавистную   ему
способность равнодушно поглощать несовместимые вещи, в  ослабленное  чувство
выбора, в то, что он назвал "всятерпимость" - чем была матушка-филология,  и
чем стала - "была вся кровь,  вся  нетерпимость,  а  стала  псякровь,  стала
всятерпимость"...
   Другое имя этому - "всеядность". Первую  филиппику  против  всеядности  я
выслушала тоже в девятнадцатом году  в  Киеве,  когда  О.  М.  накинулся  на
Брюсова за стихи про исторические эпохи, которые он  сравнивает  с  пестрыми
фонариками. Раз возможно такое сравнение, говорил О. М., значит, Брюсову все
безразлично, а история для него только предмет  любования.  Таков  смысл,  а
точных слов я не запомнила, но с Анной Андреевной они употребляли для  этого
формулу: "века и народы"... Сам О. М.  знал  или,  по  крайней  мере,  хотел
знать, что для него "да", а что  "нет".  Все  его  суждения  так  или  иначе
относились к одному или другому полюсу, и в этом был  своеобразный  дуализм,
как в древнем учении о добре и зле как двух основах существования.  Но  ведь
поэты не могут быть равнодушны к добру и злу и никогда не говорят,  что  все
существующее разумно.
   Острое чувство выбора  и  резкая  избирательная  способность  ума  О.  М.
отразились и на том, как он читал. В "записных  книжках"  к  "Путешествию  в
Армению" есть несколько слов о "демоне чтения", который вырвался из  глубины
"культуры-опустошительницы". Люди, читая, погружаются  в  иллюзорный  мир  и
стараются запомнить прочитанное, иначе говоря, полностью отдаются во  власть
печатного слова. Сам же О. М. предлагал читать, не запоминая, а  припоминая,
то есть выверяя каждое слово на своем опыте  или  соразмеряя  его  со  своей
основной идеей, той самой, что делает человека личностью. Ведь на пассивном,
"запоминающем" чтении спокон веку строилась пропаганда общедоступных идеалов
и подносились  для  массового  употребления  готовые,  гладко  отшлифованные
истины. Такое чтение мысли не будит,  а  само  превращается  в  своего  рода
гипноз, хотя у современности есть и более сильные средства для  того,  чтобы
отнимать волю у человека.
   О. М. называл чтение "деятельностью", и для него это  была  прежде  всего
деятельность отбора. Некоторые книги он перелистывал и просматривал,  другие
читал с интересом и любопытством, как,  например,  Хемингуэя  и  Джойса.  Но
наряду с  этим  существовало  настоящее  формообразующее  чтение,  книги,  с
которыми он как бы вступал в контакт, которые определяли какой-нибудь период
его жизни или всю жизнь. Приход  новой  книги,  определяющей  период  жизни,
походил на встречу с человеком, которому суждено стать  другом.  "Я  дружбой
был, как выстрелом,  разбужен"  относится  далеко  не  только  к  встрече  с
Кузиным, но в  гораздо  большей  степени  к  встрече  с  немецкими  поэтами:
"Скажите мне, друзья, в какой Валгалле Мы вместе с вами щелкали орехи, Какой
свободой мы располагали, Какие вы поставили мне вехи"... О. М. и прежде знал
этих поэтов - Гёте, Гёльдерлина, Мёрике, романтиков; но просто чтение -  это
еще не "встреча".
   Встреча произошла не случайно в Армении. Долгожданный приезд в эту страну
- в "Четвертой прозе" рассказывается о первой, неудачной  попытке  вырваться
туда  -  обострил  дремавшие  раньше  интересы  к  тому,  что  я  совершенно
неправильно сейчас называю натурфилософией и еще менее  правильно  могла  бы
назвать философией культуры. Это было живое любопытство к маленькой  стране,
форпосту христианства на Востоке, устоявшей в течение веков  против  натиска
магометанства. Быть может, в эпоху  кризиса  христианского  сознания  у  нас
Армения привлекла О. М. этой своей стойкостью... Ведь не  Грузия  же,  жизнь
которой  складывалась  несравненно  легче.  В  нашей  маленькой  комнате   в
гостинице-хюраноц сразу появились книги по культуре  Армении:  Стржиговский,
армянские летописи, Моисей Хоренский и  многое,  что  касалось  хозяйства  и
природы этой страны.  Из  всех  книг  о  хозяйстве  Армении  О.  М.  выделял
"Камеральное описание Армении" Шопена, чиновника  александровского  времени.
Он сравнивал живой  интерес  к  стране  Шопена  с  равнодушием  бесчисленных
озлобленных и брюзжащих "командировочных",  с  которыми  мы  сталкивались  в
гостинице.
   Через увлечение Арменией пришла тяга к Гёте, Гердеру  и  другим  немецким
поэтам. Встреча с молодым биологом Кузиным, полным в то время философских  и
литературных интересов  -  всегда  чуточку  буршевских  -  могла  бы  пройти
незамеченной где-нибудь в Москве,  но  в  Армении  шар  попал  в  лузу.  Они
разговорились  во  дворе  мечети,  где  подавали  в  маленьких   стаканчиках
персидский  чай  вприкуску,  и  пришли  ко  мне   в   гостиницу,   продолжая