е узнать. Это была роковая  ошибка  с
их стороны, и мои усилия пропадали даром. О. М. во время свидания  находился
в лучшем положении - я была отлично подготовлена к приему информации, ничего
разжевывать не приходилось и ни одно слово не пропало даром. О. М.  сообщил,
что у следователя были стихи, они попали к нему в первом варианте со  словом
"мужикоборец"   в   четвертой   строке:    "Только    слышно    кремлевского
гор---------------------------------------* Цитата по  памяти,  "Разговор  о
Данте", с. 41. - Здесь и далее примечания Н. Я. Мандельштам 1977г.
   ца - Душегубца и  мужикоборца"...  Это  было  весьма  существенно,  чтобы
выяснить, кто информировал органы. Дальше О. М.  торопился  рассказать,  как
велось  следствие,  но  следователь  непрерывно  его  обрывал   и   старался
использовать создавшуюся ситуацию, чтобы припугнуть и меня.  А  я  тщательно
вылавливала из перепалки все возможные сведения, чтобы передать их на  волю.
Стихи следователь называл "беспрецедентным контрреволюционным документом", а
меня соучастницей преступления: "Как должен был  на  вашем  месте  поступить
советский человек?" - сказал он, обращаясь ко  мне.  Оказывается,  советский
человек на моем месте немедленно сообщил бы о  стихах  в  органы,  иначе  он
подлежал бы уголовной ответственности... Через  каждые  три  слова  в  устах
нашего собеседника звучали слова "преступление" и  "наказание".  Выяснилось,
что я  не  привлечена  к  ответственности  только  потому,  что  решили  "не
поднимать дела". И тут я  узнала  формулу:  "изолировать,  но  сохранить"  -
таково распоряжение свыше - следователь намекнул,  что  с  самого  верху,  -
первая милость... Первоначально намечавшийся приговор - отправка в лагерь на
строительство канала - отменен высшей  инстанцией.  Преступника  высылают  в
город Чердынь на поселение... И тут Христофорыч предложил  мне  сопровождать
О. М. к месту ссылки. Это была вторая неслыханная милость, и я,  разумеется,
тотчас согласилась ехать, но мне до сих пор  любопытно,  что  произошло  бы,
если б я отказалась. Какая бы выстроилась очередь, если бы в  37-м,  скажем,
году желающим предложили добровольно отправляться в ссылку вместе с семьями,
детьми, барахлом и книгами!.. Жены дежурили  бы  в  этой  очереди  вместе  с
любовницами, мачехи рядом с падчерицами... А может, и нет... Люди только тем
и держатся, что не знают своего будущего и надеются избежать  общей  участи.
Пока погибают соседи, уцелевшие тешат себя знаменитым вопросом "За  что  его
взяли?"  и  перебирают  все  неосторожности  и  оплошности,  замеченные   за
погибающим. Женщины - ведь  именно  они  подлинные  хранительницы  домашнего
очага - с демонической силой поддерживают огонек надежды. Лиля Яхонтова в 37
году говорила, проходя по Лубянке: "Я чувствую  себя  в  безопасности,  пока
стоит этот дом"... Своей святой верой она, может, отсрочила на несколько лет
гибель мужа - он выбросился из окна в припадке дикого страха, что его сейчас
арестуют. А в  53  году  одна  правоверная  кандидатка  биологических  наук,
еврейка,  доказывала  другой  еврейке,   западной,   а   потому   совершенно
потрясенной, что с ней ничего не может  случиться,  если,  конечно,  "вы  не
совершили никакого преступления и совесть у вас чиста"...  Да  еще  дорожная
спутница 57 года, которая  объясняла  мне,  что  к  реабилитированным  нужно
подходить с осторожностью, так как отпускают их из  гуманных  побуждений,  а
вовсе не потому, что они невинны - ведь что ни говори, а дыма  без  огня  не
бывает...  Причинность  и  целесообразность  -  основные   категории   нашей
потребительской философии.



     Теория и практика

     Я пришла домой с известием, что следователь предъявил О. М. стихи о Сталине и О. М. признал авторство и то, что человек десять из ближайшего окружения их слышали. Я сердилась, что он не отрицал всего, как подобает конспиратору. Но представить себе О. М. в роли конспиратора совершенно невозможно - это был открытый человек, неспособный ни на какие хитроумные ходы. Того, что называется изворотливостью ума, у него не было и в помине. А, кстати, опытные люди говорили мне, что какой-то минимум в условиях нашего следствия необходимо признавать, иначе начинается "нажим" и обессилевший заключенный наговаривает на себя черт знает что.
     Да и какие мы к черту конспираторы! Политический деятель, подпольщик, революционер, заговорщик - это всегда человек особого склада. Нам подобная деятель-
   ность  противопоказана.  А  жизнь  ставила  нас  в  условия  чуть  ли  не
карбонариев. Встречаясь, мы говорили  шепотом  и  косились  на  стены  -  не
подслушивают ли соседи, не поставили ли магнитофон. Когда я  приехала  после
войны в Москву, оказалось, что у всех телефоны закрыты  подушками:  пронесся
слух, что в них установлены  звукозаписывающие  аппараты,  и  все  обыватели
дрожали от страха перед черным металлическим свидетелем,  подслушивающим  их
потаенные  мысли.  Никто  друг  другу  не  доверял,  в  каждом  знакомом  мы
подозревали  стукача.  Иногда  казалось,  что  вся  страна  заболела  манией
преследования. И до сих пор мы не выздоровели от этой болезни. А ведь у  нас
были  все  основания  для  этого  недуга:  мы  ходили  как  бы  просвеченные
рентгеновскими лучами; взаимная слежка - вот основной принцип, которым  нами
управляли. "Чего бояться, - сказал Сталин, -  надо  работать...  "  Служащие
несли свой мед  директору,  секретарю  парторганизации  и  в  отдел  кадров.
Учителя при помощи классного самоуправления - старосты, профорга и  комсорга
- могли выжать масло из любого школьника. Студентам  поручалось  следить  за
лектором. Взаимопроникновение тюрьмы и  внешнего  мира  было  поставлено  на
широкую ногу. В любом учреждении, особенно в вузах, служат множество  людей,
начинавших свою карьеру "внутри". Они прошли такую  прекрасную  выучку,  что
начальство готово продвигать их  в  любой  области.  Уйдя  на  "учебу",  они
получают всяческие поощрения по службе и нередко оставляются в  аспирантуре.
Кроме них связь  поддерживается  стукачами,  и  эти,  смешавшиеся  с  толпой
служащих, ничем от нее  неотличимые,  представляют  еще  большую  опасность.
Выслуживаясь, они способны на провокации, чего почти не случается с  бывшими
служащими органов. Такова была повседневная жизнь,  быт,  украшенный  ночной
исповедью соседа о том, как его вызывали  "туда",  чем  ему  грозили  и  что
предлагали,  или  предупреждением  друзей  о  том,  кого  надо  из  знакомых
остерегаться. Все это происходило в массовом порядке, с
   людьми, за которыми  индивидуальной  слежки  не  устанавливалось.  Каждая
семья перебирала своих знакомых, ища  среди  них  провокаторов,  стукачей  и
предателей. После 37 года люди перестали встречаться друг с другом.  И  этим
достигались далеко идущие цели органов. Кроме постоянного  сбора  информации
они добились ослабления связей между людьми, разъединения общества,  да  еще
втянули в свой круг множество людей,  вызывая  их  от  времени  до  времени,
беспокоя, получая от  них  подписки  о  "неразглашении".  И  все  эти  толпы
"вызываемых" жили  под  вечным  страхом  разоблачения  и,  подобно  кадровым
служащим   органов,   были   заинтересованы   в   незыблемости   порядка   и
неприкосновенности  архивов,  куда  попали  их  имена.  Такие   формы   быта
установились не сразу, но О. М. удостоился индивидуальной  слежки  одним  из
первых: его литературное положение определилось уже к 2 3  году,  когда  его
имя было вычеркнуто из списков сотрудников всех журналов, а потому и  кишели
вокруг  него  стукачи  уже  в  двадцатых  годах...  Мы  различали  несколько
разновидностей в этом племени. Легче всего определялись деловые молодые люди
с военной выправкой, которые даже не  симулировали  интереса  к  автору,  но
сразу  требовали  у  него  "последних  сочинений".  О.  М.  обычно  пробовал
уклониться, - у него, мол, нет свободного экземпляра... Молодые люди  тотчас
предлагали все переписать на машинке: "И для вас экземплярчик сделаем"...  С
одним из таких  посетителей  О.  М.  долго  торговался,  отказываясь  выдать
"Волка". Это происходило в 32 году... Деловитый юноша настаивал,  утверждая,
что "Волк"  уже  широко  известен.  Не  добившись  рукописи,  он  пришел  на
следующий день и прочел "Волка" наизусть.  Доказав  таким  образом  "широкую
известность" стихотворения, он получил необходимый ему авторский список. Эти
стукачи, выполнив очередное задание, бесследно исчезали. У них было еще одно
достоинство: они всегда спешили и никогда не притворялись гостями. Очевидно,
в их функции не входило "наблюдение за кругом", то есть  за  теми,  кто  нас
посещает. Второй вид стукачей - "ценители" - чаще всего представители той же
профессии, сослуживцы, соседи... В ведомственных домах сосед всегда бывает и
сослуживцем. Эти являлись без телефонного звонка, не сговорившись, как  снег
на  голову,  так  сказать,  "на  огонек"...   Они   сидели   подолгу,   вели
профессиональные разговоры, занимались мелкими провокациями. Принимая такого
стукача, О. М. всегда требовал, чтобы я  подала  чаю:  "Человек  работает  -
нужно чаю"... Чтобы втереться в  дом,  они  прибегали  к  мелким  хитростям.
Саргиджан - он же Бородин - заявился к нам  в  первый  раз  с  рассказами  о
Востоке - по происхождению он, мол, из Средней Азии и сам учился в  медресе.
В  доказательство  своей  "восточности"  он  притащил  небольшую   статуэтку
ярмарочного Будды. Будда служил доказательством, что Б., он же С., -  знаток
Востока и настоящий ценитель искусств. Как сочетался Будда с  магометанством
в медресе, мы так и не выяснили. Вскоре С.  прорвало  и  он  наскандалил,  а
вакансия при О. М., очевидно,  освободилась,  потому  что  незвано-негаданно
пришел другой сосед и для первого знакомства притащил точно такого же Будду.
На  этот  раз  О.  М.  взбесился:  "Опять  Будда!  Хватит!  Пусть  придумают
что-нибудь другое", - и выгнал неудачного заместителя. Чаю  он  не  получил.
Третья и самая опасная  разновидность  называлась  у  нас  "адъютанты".  Это
литературные мальчики - в академической среде - аспиранты - с самым активным
отношением к стихам, знавшие наизусть все на свете. Чаще всего  они  впервые
приходили с самыми чистыми намерениями, а потом их завербовывали.  Некоторые
из них открыто признавались О. М. - так бывало и с А. А., - что их "вызывают
и спрашивают". После таких  признаний  они  обычно  исчезали.  Другие,  тоже
вдруг, ничего не объясняя, прекращали к нам ходить. Иногда через много лет я
узнавала, что с ними произошло, то есть как их вызывали. Так было  с  Л.,  о
котором я узнала от Анны Андреевны. Он не решился прийти к ней в  Ленинграде
и нашел ее в Москве. "Вы не представляете себе, как вы просвечены", - сказал
он. Обидно, когда вдруг таинственно исчезает человек, с  которым  завязалась
дружба, но, к несчастью, единственное, что могли сделать честные  люди,  это
исчезнуть, иначе говоря, отказаться от звания "адъютанта". "Адъютанты" же  -
это те, кто служил двум богам сразу.  Любви  к  стихам  они  не  теряли,  но
помнили, что сами они тоже литераторы и поэты  и  пора  уже  напечататься  и
как-то  пристроиться  в  жизни.  Именно  этим  их   обычно   соблазняли;   и
действительно,  близость,  дружба,  любые  отношения  с  Мандельштамом   или
Ахматовой никакого пути в литературу не  приоткрывали;  зато  чистосердечный
рассказ о каком-нибудь - невиннейшем, конечно, - разговоре, который велся  у
нас вечером,  -  и  "адъютанту"  помогут  проникнуть  на  заветные  страницы
журналов. В какой-то критический момент литературный  юноша  сдавался,  и  у
него начиналась двойная жизнь. Существовали, наконец, и  настоящие  любители
зла, находившие вкус в своем двойственном положении.  Среди  них  есть  даже
знаменитости, как, например, Эльсберг. Вот это, несомненно, крупная фигура в
своей области. Работал он в другом кругу, и  я  о  нем  только  слышала,  но
однажды, прочитав заголовок его статьи - "Моральный опыт советской эпохи", -
поняла всю изощренность этого человека. Статья эта появилась в  тот  момент,
когда ждали публичного разоблачения автора, и своим заголовком  и  темой  он
как бы сообщал читателю, что ему ничего не  грозит  как  настоящему  знатоку
моральных норм нашей эпохи. Разоблачения все-таки  последовали,  хотя  и  не
скоро, но даже  такой  ничтожной  санкции,  как  изгнание  из  ССП,  к  нему
применить  не  удалось.  Он  не  потерял  ничего,  даже  преданности   своих
аспирантов. Характерная черта Эльсберга:  отправив  в  ссылку  своего  друга
Штейнберга, он продолжал навещать его жену и давать  ей  советы...  Женщина,
уже знавшая о роли Эльсберга, боялась выдать свое  бешенство  -  разоблачать
стукачей у нас не полагалось, за это можно было жестоко  поплатиться.  Когда
Штейнберг вернулся после Двадцатого съезда, Эльсберг встретил  его  корзиной
цветов, поздравлениями и рукопожатиями... Мы жили среди людей, исчезавших на
тот свет, в ссылки, в лагеря, в преисподнюю, и среди тех,  кто  отправлял  в
ссылки, в лагеря, на тот свет, в преисподнюю.  Было  опасно  приближаться  к
людям, которые продолжали думать и работать, и поэтому совершенно была права
Алиса Гуговна Усова, которая не пускала к О. М. своего мужа: "К ним нельзя -
там всякая сволочь бывает", - говорила она. Ее идея: лучше  не  рисковать  -
кто знает, на  кого  нарвешься  в  пылу  литературного  спора.  Осторожность
все-таки не помогла Дмитрию Сергеевичу - он отправился в лагерь своим  путем
- с языковедами по "делу о словарях". Все дороги вели туда. Старая пословица
о  тюрьме  и  суме  действовала  безотказно,  а  слово  "писать"   приобрело
добавочный смысл. Старый ученый (Ж*) сказал  мне  про  группу  преуспевающих
кандидаток: "Все они пишут", а Шкловский утверждал, что с  собачонкой  Амкой
надо осторожно  -  научилась  писать  у  молодых,  внимательных  и  вежливых
"адъютантов"... Работая с Усовой в Ташкенте в  университете,  мы  не  искали
стукачей, потому что "писали" все. И мы упражнялись в  эзоповском  языке.  В
присутствии аспирантов мы поднимали первый тост за тех, кто  дал  нам  такую
счастливую жизнь,  и  посвященные  и  аспиранты  вкладывали  в  него  нужный
смысл... Вполне естественно, что  "адъютанты"  и  все  прочие  "писали",  но
странно, каким образом мы не разучились шутить и смеяться. В 38 году  О.  М.
даже придумал машинку для предотвращения шуток, ибо шутки вещь опасная... Он
беззвучно шевелил губами -  "как  Хлебников"  -  и  жестами  показывал,  что
машинка уже находится в горле. Но изобретение оказалось никуда не годным,  и
шутить он не прекращал.
   ---------------------------------------* Жирмунский.




     Сборы и проводы

     Как только я пришла домой, квартира заполнилась людьми. Мужья в зачумленный дом не пришли, но прислали жен - женщинам грозило все же меньше опасностей, чем мужчинам. Даже в 37 году большинство женщин пострадало за мужей, а не самостоятельно. Поэтому неудивительно, что мужчины соблюдали большую осторожность, чем женщины. Впрочем, "хранительницы очага" превосходили в своем "патриотизме" самых осторожных мужчин... Я прекрасно понимала, почему не пришли мужья, но изумилась, что набежало такое множество женщин: высылаемых обычно избегали все... Анна Андреевна даже ахнула: "Сколько красоток!"
     Я укладывала корзины, те самые, которые раздражали прислугу в Цекубу, как рассказал О. М. в "Четвертой прозе". Вернее, не укладывала, а беспорядочно кидала в них все что попало: кастрюли, белье, книги... В тюрьму О. М. взял с собой Данта, но в камеру не затребовал - ему сказали, что побывавшая в камере книга на волю не выпускается: ее передают в библиотеку "внутри". Не зная точно, при каких обстоятельствах книга остается вечной узницей, я захватила с собой другое издание Данта. Надо было все припомнить, ничего не забыть - ведь переезд, да еще на поселение, ничуть не похож на нормальный отъезд с двумя чемоданами. Я хорошо это знаю, потому что всю жизнь переезжаю с места на место со всем своим жалким имуществом.
     Мать моя выложила все деньги, вырученные в Киеве за мебель. Но это были гроши - кучка бумажек. Женщины бросились во все стороны собирать на отъезд. Эти проводы происходили на семнадцатом году существования нашего строя. Семнадцать лет тщательного воспитания не помогли. Люди, собиравшие нам деньги, и те, кто им давал, нарушили этими своими поступками весь выработавшийся у нас кодекс отношений с теми, кого карает власть. В эпохи насилия и террора люди прячутся в свою скорлупу и скрывают свои чувства, но чувства эти
   неискоренимы и никаким воспитанием их не уничтожить. Если даже искоренить
их в одном поколении, а это у нас в значительной степени  удалось,  они  все
равно прорвутся в следующем. Мы  в  этом  неоднократно  убеждались.  Понятие
добра,  вероятно,  действительно  присуще  человеку,  и  нарушители  законов
человечности должны рано или поздно сами или в своих детях прозреть...  Анна
Андреевна  пошла  к  Булгаковым  и  вернулась,  тронутая  поведением   Елены
Сергеевны, которая заплакала, услыхав о высылке, и буквально вывернула  свои
карманы. Сима Нарбут бросилась к Бабелю, но не вернулась... Зато другие  все
время прибегали с добычей,  и  в  результате  собралась  большая  сумма,  на
которую мы проехали в Чердынь, оттуда в Воронеж, да еще прожили больше  двух
месяцев. За билеты мы, правда, почти нигде не платили - только  приплачивали
на обратном пути - в этом удобство ссыльных путешественников... В вагоне  О.
М. сразу  заметил,  что  у  меня  завелись  деньги,  и  спросил,  откуда.  Я
объяснила. Он рассмеялся - громоздкий способ добывать на  путешествия.  Ведь
он всю жизнь рвался куда-нибудь съездить и не мог  из-за  отсутствия  денег.
Набранная сумма была по тем временам очень велика. Мы никогда не  отличались
богатством, но до войны  в  нашей  среде  никто  не  мог  похвастаться  даже
относительным благополучием. Все перебивались со дня на  день.  Кое-кому  из
писателей-"попутчиков" привалило некоторое благополучие уже в  37  году,  но
оно, в сущности, было иллюзорно и ощущалось только  по  сравнению  с  прочим
населением, которое всегда еле сводит концы с концами... К концу дня  пришел
Длигач с Диночкой. Я попросила у него денег. Он пошел доставать,  а  Диночку
бросил у нас. Больше я его никогда не видела - он исчез навсегда. Денег я от
него не ждала, мне просто хотелось проверить,  скроется  ли  он.  Мы  всегда
подозревали, что он "адъютант". Узнав про мое свидание с О.  М.,  "адъютант"
должен был исчезнуть, боясь, что я догадалась о его роли. Так  и  случилось.
Но его исчезновение еще не может служить
   полным доказательством его вины: ведь он мог просто испугаться... Это  не
исключается... На вокзал меня провожала Анна Андреевна и братья -  Александр
Эмильевич и  Женя  Хазин.  По  дороге  на  вокзал,  как  было  условлено  со
следователем, я остановилась у подъезда дома на Лубянке, через который утром
пришла на свидание. Дежурный  впустил  меня,  и  через  минуту  по  лестнице
спустился следователь с чемоданчиком О. М.  в  руках.  "Едете?"  -  "Еду"...
Прощаясь, я машинально протянула ему руку, попросту забыв, с кем имею  дело.
Ведь, повторяю, мы не народовольцы, не конспираторы, не  политические  люди.
Совершенно неожиданно мы очутились в этой несвойственной нам роли, и я  чуть
не нарушила благородных  традиций,  пожав  руку  члену  тайной  полиции.  Но
следователь избавил меня от этого настоящего нарушения  закона;  рукопожатия
не  состоялось  -  таким  людям,  как  я,  то   есть   своим   потенциальным
подследственным, Христофорыч руки не подавал.  Я  получила  хороший  урок  -
первый урок политической сознательности  в  духе  революционных  традиций  -
жандармам руки не подают. Мне очень стыдно,  что  следователю  пришлось  мне
напомнить о том, кто я и кто он. С тех пор я никогда об этом не забывала. Мы
вошли в зал ожидания. Я направилась к кассе, но  меня  перехватил  невысокий
блондин в мешковатом штатском костюме, и я у