т я часто заходила к Николаю Ивановичу Короткова, которую О. М. назвал белочкой, грызущей орешек с каждым посетителем ("Четвертая проза"), встречала меня испуганным ласковым взглядом и тотчас бежала докладывать. Дверь кабинета распахивалась, и Николай Иванович выбегал из-за стола мне навстречу: "Ничего нового?.. И у меня нет... Никто ничего не знает"...
     Это были наши последние встречи. Проездом из Чердыни в Воронеж я снова забежала в "Известия". "Какие страшные телеграммы вы присылали из Чердыни", - ска-
   зала Короткова и скрылась в кабинете. Вышла она  оттуда  чуть  не  плача:
"Николай Иванович не хочет вас видеть... какие-то стихи"... Больше я его  не
видела. Эренбургу он впоследствии рассказал, что Ягода прочел  ему  наизусть
стихи про Сталина, и он, испугавшись, отступился. До этого он успел  сделать
все, что было в его силах, и ему  мы  обязаны  пересмотром  дела.  В  период
хлопот визит в  "Известия"  к  Бухарину  занимал  не  больше  часа,  а  сама
процедура хлопот требует непрестанной беготни по городу. Жены арестованных -
численное превосходство даже после 37 года всегда оставалось  в  тюрьмах  за
мужчинами - проторили дорогу в Политический Красный Крест, к Пешковой.  Туда
ходили, в сущности, просто поболтать и отвести душу, и  это  давало  иллюзию
деятельности, столь  необходимую  в  периоды  тягостного  ожидания.  Влияния
Красный Крест не имел никакого. Через него можно было  изредка  переслать  в
лагерь посылку или узнать об уже  вынесенном  приговоре  и  о  совершившейся
казни. В  37  году  эту  странную  организацию  ликвидировали,  отрезав  эту
последнюю  связь  тюрьмы  с  внешним   миром.   Ведь   самая   идея   помощи
политзаключенным находится в явном противоречии  со  всем  нашим  укладом  -
сколько людей отправились на каторгу и в одиночные камеры только потому, что
были просто знакомы с людьми,  подвергшимися  каре?  Закрытие  Политического
Красного Креста было вполне логичным делом, но с той поры семьи арестованных
жили только слухами, часть которых распространялась  специально  для  нашего
устрашения. Во главе этого учреждения с самого начала стояла Пешкова,  но  я
пошла не к ней, а к ее помощнику,  умнейшему  человеку  -  Винаверу.  Первый
вопрос Винавера: какой чин рылся в сундуке? Тут я узнала, что чем  выше  чин
главного ночного гостя, тем серьезнее дело и  тем  страшнее  предуготованная
судьба. Об этой форме гадания я услышала впервые и потому  не  догадалась  в
ночь обыска посмотреть на нашивки. Винавер  сообщил  мне  еще,  что  бытовые
условия "внутри" вполне
   приличные - чистота и хороший стол. "Еда, наверное, лучше, чем  у  нас  с
вами дома... " Винаверу не пришлось объяснять, что лучше впроголодь,  да  на
воле и что в этой подлой  тюремной  "цивилизации"  есть  нечто  непереносимо
зловещее. Он и без меня все понимал и все знал. Несколько  позже  он  сказал
мне, чего нам ждать от будущего, и его предсказание исполнилось: у него  был
огромный опыт, и он умел делать из него выводы. К Винаверу я ходила  как  на
службу, а потом всегда извещала его о переменах судьбы. Делала я это даже не
для того, чтобы получить совет, а просто из потребности в общении с одним из
последних людей, не утративших в нашей сумятице правового мышления и упорно,
хотя и тщетно, боровшихся с насилием. А хороший совет Винавер мог дать.  Это
он уговаривал меня внушить О. М. быть как можно менее активным, ни о чем  не
просить,  вроде  перевода,  например,  в  другое  место,  ничем  о  себе  не
напоминать, прятаться, молчать, словом, притворяться покойником... "Чтобы не
было ни одной новой бумажки с вашим именем. Лишь бы они про вас забыли...  "
По его мнению, это был единственный способ спастись или  хоть  на  некоторый
срок продлить жизнь. Для себя Винавер этот рецепт использовать не мог и  был
все время на виду. В ежовщину он исчез. Про него ходят  слухи,  что  он  жил
двойной жизнью и был не тем, за кого мы его принимали. Я  этому  не  верю  и
никогда не поверю. Мне хотелось бы, чтобы потомство обелило его память.  Мне
известно, что подобного рода  порочащие  слухи  нередко  распускались  самой
Лубянкой про неугодных ей людей. Даже если в архивах  хранятся  какие-нибудь
документы, чернящие Винавера, они не могут служить доказательством,  что  он
предавал органам своих посетителей; даже если Пешкову убедили,  что  Винавер
был поставлен  шпионить  за  ней,  нам  этому  верить  нельзя.  Сфабриковать
документы не так трудно, люди в застенках подписывали черт знает какой бред,
напугать старуху стукачами и провокаторами ничего не стоит... Но  как  будут
историки восстанавливать истину, если всюду и везде на крупицу
   правды наслоились груды  чудовищной  лжи?  Не  предрассудков,  не  ошибок
времени, а сознательной и обдуманной лжи?



     Общественное мнение

     Анна Андреевна тоже погрузилась в так называемые хлопоты. Она добилась приема у Енукидзе. Тот внимательно ее выслушал и не проронил ни слова. Затем она побежала к Сейфуллиной, которая тотчас бросилась звонить к знакомому чекисту. "Лишь бы его не свели там с ума, - сказал "знакомый чекист", - наши на этот счет большие мастера... " На следующий день он сообщил Сейфуллиной, что навел справки - в это дело вмешиваться не следует... Почему?.. Ответа не последовало. У Сейфуллиной опустились руки. У нас всегда опускались руки, когда нам советовали не вмешиваться в какое-нибудь дело, и мы тут же отступали. Удивительная черта нашей жизни: мои современники подавали петиции и просьбы, выражали свое мнение и действовали только после того, как выяснялось, что скажут по этому поводу "наверху". Все слишком остро ощущали свою беспомощность, чтобы действовать напролом и наперекор. "У меня такие дела не выходят", - говорил Эренбург, объясняя, почему он отказывается хлопотать по некоторым делам - о пенсиях, например, жилплощади и прописке. Ведь он мог только просить, но не настаивать... Чего уж удобнее для начальства! Можно было остановить любое общественное выступление, намекнув, что "наверху" им будут недовольны. Этим пользовались и промежуточные, и высшие инстанции в своих целях и создавали неприкасаемые дела. Начиная со второй половины двадцатых годов "шепот общественности" становился все более неуловимым и перестал претворяться в какие-либо действия. Все дела об арестах были, разумеется, "неприкасаемыми", хлопотать полагалось лишь членам семьи - то есть ходить к Пешковой, а
   потом в прокуратуру. Если кто-нибудь посторонний  ввязывался  в  хлопоты,
это было не правилом, а исключением, и ему нужно за это воздать должное. А в
дело О. М. вмешиваться, конечно, не стоило - ведь в своих стихах он посягнул
на слишком грозное лицо. Поэтому я ценю,  что  в  хлопоты  34  года  пожелал
впутаться и Пастернаки пришел к нам с Анной Андреевной и спросил,  куда  ему
обратиться. Я посоветовала пойти к Николаю Ивановичу  Бухарину,  потому  что
уже знала, как он отнесся к аресту О. М., и к  Демьяну  Бедному.  Демьяна  я
назвала не случайно. Через Пастернака я напоминала ему об обещании, данном в
1928 году. О. М. тогда случайно узнал на улице от своего однофамильца - Исая
Бенедиктовича Мандельштама - про пять банковских служащих, старых  "спецов",
как таких тогда называли, которых приговорили к расстрелу по обвинению не то
в растрате, не то в бесхозяйственности. Неожиданно для  себя  и  для  своего
собеседника и вопреки правилу не вмешиваться в чужие дела О.  М.  перевернул
Москву и спас стариков. Эти хлопоты он упоминает в "Четвертой прозе".  Среди
прочих  "интегральных  ходов"  он  обратился  к  Демьяну  Бедному.  Свидание
состоялось где-то на задворках  "Международной  Книги".  Страстный  книжник,
Демьян  был  постоянным  посетителем  этого  магазина  и,  вероятно,  там  и
встречался со своими знакомыми - к тому времени жившие в Кремле уже не смели
никого к себе приглашать. Хлопотать за стариков Демьян наотрез отказался. "А
вам-то какое дело до них?" - спросил он у О. М., узнав, что речь идет  не  о
родственниках и даже не о знакомых. Но тут же добавил, что если что случится
с самим О. М., он, Демьян, обязательно  за  него  заступится.  Это  обещание
почему-то очень обрадовало О.  М.,  хотя  в  ту  пору  у  нас  было  твердое
ощущение: "не тронут, не убьют"... Приехав в Ялту, он мне рассказал об  этом
разговоре: "Все-таки приятно... Обманет?.. Не думаю"... Вот почему в 34 году
я посоветовала Пастернаку поговорить с Демьяном. Борис  Леонидович  позвонил
ему едва ли не в первый день, когда у нас  рылись  вторично  в  сундуке,  но
Демьян как будто уже кое-что знал. "Ни вам, ни мне в  это  дело  вмешиваться
нельзя", - сказал он Пастернаку... Знал ли Демьян, что речь  идет  о  стихах
против человека с жирными пальцами, с которым ему уже пришлось  столкнуться,
или  ответил  обычной  советской  формулой,  означающей,  что  всегда  лучше
держаться подальше от зачумленных? Возможно и  то,  и  другое...  Во  всяком
случае, Демьян сам уже был в немилости  из-за  своего  книголюбия.  Он  имел
неосторожность записать в дневнике,  что  не  любит  давать  книги  Сталину,
потому что тот  оставляет  на  белых  страницах  отпечатки  жирных  пальцев.
Секретарь Демьяна решил выслужиться и переписал для Сталина эту выдержку  из
дневника. Предательство, кажется, не принесло ему  пользы,  а  Демьян  долго
бедствовал и даже продал свою библиотеку. Когда его  снова  стали  печатать,
пятнадцатилетний наследственный срок уже истек, да, кажется,  еще  последний
брак не был оформлен, и я видела, как его наследник, испитой юноша, ходил  к
Суркову, чтобы именем отца вымаливать хоть какие-нибудь подачки. И  при  мне
Сурков начисто ему во всем отказал. Это было последнее унижение Демьяна, уже
в потомстве. А за что? Ведь Демьян работал на советскую власть не за  страх,
а за совесть. Чего уж мне удивляться, если  меня  время  от  времени  пихают
сапогами. Я-то уж наверное не заслужила  ничего.  В  середине  мая  34  года
Демьян   и   Пастернак   встретились   на   каком-то   собрании,   вероятно,
организованном  по  поводу  образования  Союза  писателей.  Демьян  вызвался
отвезти Пастернака домой и,  отпустив,  насколько  я  помню,  шофера,  долго
кружил  по  Москве.  Тогда  многие  из  наших  деятелей   еще   не   боялись
разговаривать в машинах, а потом прошел слух,  что  в  них  тоже  установили
магнитофоны. Демьян говорил с Пастернаком  о  том,  что  "в  русскую  поэзию
стреляют без промаха", и, между  прочим,  упомянул  Маяковского.  По  мнению
Демьяна, Маяковский погиб потому, что вторгся в  область,  где  он,  Демьян,
чувствует себя как дома, но для Маяковского  чуждую.  Наговорившись,  Демьян
отвез Пастернака не домой, а на Фурманов переулок,  где,  обезумев  от  двух
обысков, сидели мы с Анной Андреевной. А на  съезде  журналистов  в  те  дни
метался Балтрушайтис, умоляя всех одного за другим спасти О. М., и  заклинал
людей сделать это памятью погибшего Гумилева. Представляю себе, как  звучали
для  слуха  прожженных  журналистов  тридцатых  годов  эти  два  имени,   но
Балтрушайтис был подданным другой страны и ему не могли внушить, что "в  это
дело вмешиваться не рекомендуется"... Балтрушайтис уже давно предчувствовал,
какой конец ждет О. М. Еще в самом начале  двадцатых  годов  (в  1921-м,  до
гибели Гумилева) он уговаривал О. М. принять литовское подданство. Это  было
возможно, потому что отец О. М. жил когда-то в Литве, а сам О. М. родился  в
Варшаве. О. М. даже собрал какие-то бумаги и снес показать их Балтрушайтису,
но потом раздумал: ведь уйти от своей участи все равно нельзя и не надо даже
пытаться... Хлопоты и шумок, поднятые вокруг первого ареста О. М.,  сыграли,
очевидно, какую-то роль, потому что дело обернулось не по трафарету. Так, по
крайней мере,  думает  Анна  Андреевна.  Ведь  в  наших  условиях  даже  эта
крошечная реакция - легкий гул, шепоток  -  тоже  представляет  непривычное,
удивительное явление. Но если проанализировать этот шумок,  еще  неизвестно,
что бы в нем обнаружилось. По своей наивности  я  думала,  что  общественное
мнение всегда  стоит  за  слабого  против  сильного,  за  обиженного  против
обидчика, за жертву против зверя. Мне раскрыла глаза более современная  Лида
Багрицкая. В 38 году, когда арестовали ее друга Поступальского,  она  горько
мне  пожаловалась:  "Раньше  все  было  иначе...  Вот  когда  забрали  Осипа
Эмильевича, одни были против, другие считали, что так и нужно. А теперь что?
Своих  забирают!"  Нельзя  не  оценить  формулировку  Лиды   Багрицкой.   Со
спартанской  прямотой  она  выразила  основной  моральный  закон  тех,  кому
надлежало быть  нашей  интеллигенцией,  а  не  в  этом  ли  слое  образуется
общественное мнение? Деление на "своих" и "чужих"  -  тогда  это  называлось
"чуждый элемент" - шло еще от гражданской войны с  ее  неизбежным  правилом:
"Кто кого?" После победы  и  капитуляции  победители  всегда  претендуют  на
награды, подачки и поблажки, а побежденные подлежат искоренению. Но тут-то и
оказывается,  что  право  состоять  в  категории  "своих"   не   бывает   ни
наследственным,  ни  даже  пожизненным.  За  это  право  велась  и   ведется
непрерывная борьба,  и  вчерашний  "свой"  в  один  миг  может  скатиться  в
категорию чужих. Мало того: логически развиваясь, принцип деления на своих и
чужих приводит к тому, что каждый скатывающийся  становится  "чужим"  именно
потому, что он катится  вниз.  Тридцать  седьмой  год  и  все,  что  за  ним
последовало, возможны только в обществе, где идея  деления  дошла  до  своей
последней фазы.  Обычно  при  очередной  вести  о  чьем-нибудь  аресте  одни
притихали и еще глубже зарывались в свою нору, которая,  кстати,  никого  не
спасала, а другие дружно улюлюкали.  Моя  приятельница  Соня  Вишневецкая  в
конце сороковых годов каждый день узнавала об арестах своих  друзей.  "Всюду
измена и контрреволюция!" - восклицала она в ужасе. Так полагалось  говорить
тем, кому жилось получше и было что терять. Возможно, что в этом восклицании
содержится  заклинательная  формула,  вроде  "чур-чур  меня!"...   Что   нам
оставалось делать, как не колдовать?...



     Свидание

     Через две недели случилось чудо, первое по счету: мне позвонил следователь и предложил прийти на свидание. Пропуск вручили с неслыханной быстротой. Я поднялась по широкой лестнице таинственного дома, вошла в коридор и остановилась, как мне велели, у двери следо-
   вателя. И тут произошло нечто из ряда вон  выходящее:  по  коридору  вели
заключенного: видно, никак не ожидали, что в этом святилище может  оказаться
посторонний. Я успела  заметить,  что  арестант  -  высокий  китаец  с  дико
выпученными глазами. Мне не удалось разглядеть ничего, кроме безумных глаз и
падающих  брюк,  которые  он  подтягивал  рукой.  Конвоиры,   увидев   меня,
засуетились, и вся группа тотчас исчезла  в  какой-то  комнате  или  боковом
проходе. Я еще успела даже  не  рассмотреть,  а  скорее  почуять  физиономии
конвоиров внутренней  охраны,  резко  отличающихся  по  типажу  от  внешней.
Впечатление было мимолетным, но от него осталось чувство ужаса  и  странного
холодка, пробегающего по спине. С тех пор  холодок  и  мелкая  дрожь  всегда
оповещают меня о приближении людей этой "внутренней" профессии еще до  того,
как я замечаю их взгляд - голова  неподвижна,  а  поворачиваются,  следя  за
вами, только глаза. Дети заимствуют этот взгляд у родителей  -  я  наблюдала
его у школьников и у студентов. Впрочем, это  особенность  профессиональная,
ноу нас она страшно, как и все, подчеркнута,  словно  все  люди  с  сыщицким
взглядом - первые ученики, старательно демонстрирующие учителю,  как  хорошо
они усвоили курс. Китайца увели, но передо мной всегда возникают его  глаза,
когда я слышу слово "расстрел". Каким  образом  допустили  эту  встречу?  По
слухам,  "внутри"  приняты   тончайшие   технические   меры,   чтобы   таких
столкновений не случалось: коридоры, будто, разделены на  секторы  и  особая
сигнализация оповещает конвоиров, что проход занят. Впрочем, разве мы знаем,
что там делается? Мы питались слухами и дрожали мелкой дрожью. Дрожь явление
физиологическое и ничего общего с нормальным страхом не имеет. Впрочем, Анна
Андреевна, услышав это,  рассердилась:  "Как  не  страх?  А  что  еще?"  Она
утверждает, что  никакой  здесь  физиологии  нет  и  это  был  страх,  самый
обыкновенный, мучительный, дикий страх, который мучил ее все годы  до  самой
смерти Сталина. Рассказы о технической оснащенности - они касались множества
вещей, далеко не только коридорной сигнализации,  -  прекратились  только  в
конце тридцатых годов в связи с  переходом  на  "упрощенный  допрос".  Новые
методы были столь понятны и традиционны, что положили конец всяким легендам.
"Теперь все ясно, - сказала та же Анна Андреевна, - шапочку-ушаночку и фьють
- в тайгу". Отсюда: "Там,  за  проволокой  колючей,  В  самом  сердце  тайги
дремучей Тень мою ведут на допрос"... Я так и не  знаю,  в  какое  отделение
меня вызвали на свидание - в третье или четвертое,  но  у  следователя  было
традиционное в русской литературе отчество - Христофорович. Почему он его не
переменил, если работал в  литературном  секторе?  Очевидно,  ему  нравилось
такое совпадение. О. М. страшно сердился на все подобные сопоставления -  он
считал, что нельзя упоминать всуе ничего,  что  связано  с  именем  Пушкина.
Когда-то нам пришлось из-за моей болезни прожить два года в Царском Селе, да
еще  в  Лицее,  потому  что  там  сравнительно  дешево  сдавались  приличные
квартиры, но О. М. этим ужасно тяготился - ведь это почти святотатство! -  и
под первым же предлогом сбежал и обрек нас на очередную бездомность. Так что
обсуждать с ним отчество Христофорыча я не решилась. Свидание состоялось при
Христофорыче - я называю  его  этим  запретным  именем,  потому  что  забыла
фамилию. Крупный человек с почти актерскими - по Малому театру - назойливыми
и резкими интонациями, он  все  время  вмешивался  в  наш  разговор,  но  не
говорил, а  внушал  и  подчеркивал.  Все  его  сентенции  звучали  мрачно  и
угрожающе.  Такова,  однако,  наша  психологическая  структура,   что   мне,
пришедшей с воли, было не страшно, а только противно. Две недели без  сна  в
камере внутренней тюрьмы и на допросах в корне бы  изменили  мое  состояние.
Когда ввели О. М., я заметила, что глаза у него безумные, как у  китайца,  а
брюки сползают. Профилактика против
   самоубийств - "внутри" отбирают пояса и подтяжки и срезают все  застежки.
Несмотря на безумный вид, О. М. тотчас заметил, что я в чужом  пальто.  Чье?
Мамино... Когда она приехала? Я назвала день. "Значит,  ты  все  время  была
дома?" Я не сразу  поняла,  почему  он  так  заинтересовался  этим  дурацким
пальто, но теперь стало ясно - ему говорили, что я  тоже  арестована.  Прием
обычный - он служит для угнетения психики арестованного. Там, где  тюрьма  и
следствие окружены такой тайной,  как  у  нас,  и  не  подчиняются  никакому
общественному контролю, подобные приемы действуют безотказно. Я  потребовала
объяснений у следователя. Неуместность всяких  требований  в  этом  судилище
очевидна сама по себе. Требовать  там  можно  только  по  наивности  или  от
бешенства. Во мне хватало и того, и другого. Но прямого ответа  я,  конечно,
не получила. Думая, что мы расстаемся надолго,  а  может,  навсегда,  О.  М.
поспешил передать со мной  весточку  на  волю.  У  нас  превосходно  развиты
тюремные навыки - у всех, сидевших и не сидевших, - и мы умеем  использовать
"последнюю возможность быть  услышанным"*.  О.  М.  в  "Разговоре  о  Данте"
приписал эту потребность Уголино... Но это  только  наше  свойство  -  чтобы
развить его, надо прожить нашу жизнь. Несколько раз мне выпадала возможность
"быть услышанной", и я старалась ее  использовать,  но  мои  собеседники  не
понимали подтекста, не регистрировали моей информации. Им казалось, что наше
только что начавшееся знакомство будет продолжаться вечно и они  успеют,  не
торопясь и не напрягаясь, постепенно вс