но ушедшего прошлого, наградой за
все мытарства. Хотя О. М. спокойно относился ко всем неурядицам с хозяевами,
у портнихи он все  же  ожил.  Портниха  была  самой  обыкновенной  женщиной,
приветливой и добродушной. Она жила с матерью, которую называла бабушкой,  и
сыном Вадиком, мальчишкой, как все мальчишки. Муж, сапожник, умер  несколько
лет назад, и актеры, чинившие у него обувь, пристроили жену в  театр,  чтобы
она могла прокормить семью. На сына ей выхлопотали  пенсию  -  сапожник  был
коммунистом. Жили они, как полагается, на картошке, да еще бабушка держала в
сарае с десяток кур. Двести рублей за комнату составляли в их доходе  статью
огромной важности. Обычно у нее жили актеры, и она  среди  них  прославилась
своим добродушием. Вот почему они нас к ней пристроили, и нам у нее дышалось
легко. Когда-то было много добрых людей. Мало того, даже  злые  притворялись
добрыми, потому что так полагалось. Отсюда и лицемерие, и фальшь  -  великие
пороки прошлого, разоблаченные критическим реализмом в конце  девятнадцатого
века. Результат этих разоблачений оказался  неожиданным:  добряки  вывелись.
Ведь доброта не только врожденное качество - ее нужно культивировать, а  это
делают,  когда  на  нее  есть  спрос.  Для  нас  доброта  была  старомодным,
исчезнувшим качеством, а добряк - чем-то вроде мамонта. Все, чему нас  учила
эпоха - раскулачиванью, классовой борьбе, разоблачениям, срыванию покровов и
поискам подоплеки под каждым поступком, - все это воспитывало  какие  угодно
качества, только не доброту. Доброту, как и добродушие, приходилось искать в
захолустных местах, глухих к зову времени. Только пассивные  люди  сохраняли
эти качества, завещанные предками. Вывернутый наизнанку гуманизм  сказывался
на всех и каждом. У портнихи мы жили тихо, спокойно, по-человечески и совсем
забыли, что у нас нет  жилплощади.  Проезжая  на  извозчике,  в  машине  или
трамвае по огромным городам Советского Союза, я часто с  удивлением  считала
окна мелькавших домов: почему ни одного из  этих  окон  я  не  могу  назвать
своим? Мне снились нелепые сны: коридоры, : огромные, словно крытые потолком
улицы, с дверями по обе стороны. Сейчас двери откроются, и я  буду  выбирать
себе комнату. Иногда оказывалось, что  за  дверями  живут  мои  уже  умершие
родственники. Я сердилась: оказывается, вы здесь - все вместе,  зачем  же  я
скитаюсь? Какой Фрейд посмеет объяснить эти  сны  вытесненными  комплексами?
загнанным внутрь половым чувством? эдиповской мурой и  прочими  добродушными
зверствами?  Кто-то  сказал,  что  советские   граждане   не   нуждаются   в
строительстве собственных домов:  ведь  они  имеют  право  требовать,  чтобы
государство дало им бесплатную квартиру... Но у кого требовать? Даже во  сне
я не знала, как к этому приступиться, и просыпалась  прежде,  чем  наступала
блаженная минута,  когда  наконец  выписывается  ордер  на  право  вселения,
прописки и жировки. В Воронеже я еще питалась иллюзиями,  что  у  меня  есть
квартира, с трудом добытая, единственная в своем роде. Сейчас у меня уже нет
иллюзий и я знаю законы, по которым я не имею права ни на что. А сколько нас
таких? Не думайте, пожалуйста, что я исключение.  Имя  нам  легион.  Будущие
поколения не поймут, что такое "площадь" в нашей жизни. Из-за  жилплощади  и
ради нее совершалось немало преступлений. Люди привязаны к своей  площади  -
они  и  помыслить  не  могут,  чтобы  ее  оставить.  Кто  способен   бросить
ненаглядную, родную, драгоценную жактовскую комнату в двенадцать с половиной
метров? Таких безумцев у нас нет, и площадь  переходит  по  наследству,  как
родовые замки, особняки, имения. Мужья и жены, ненавидящие друг друга,  тещи
и зятья, взрослые сыновья и дочери,  бывшие  домработницы,  зацепившиеся  за
комнату при кухне, - все они навеки связаны со своей "площадью" и расстаться
с ней не могут. В
   вопросах развода и брака первым встает вопрос о жилплощади. Я слышала про
рыцарей, уходящих из дому и оставляющих жене площадь, я слышала про невест с
хорошей квартирой и про  женихов,  ищущих  такую  невесту...  Умные  женщины
покупали ватник и нанимались в переряженном  виде  в  уборщицы  студенческих
общежитии, где им отводили конурку. И там  они  застревали,  годами  терпели
проклятия комендантов и угрозы выбросить их  на  улицу.  В  этих  общежитиях
живут  и  преподаватели,  которых  тоже  поносят  коменданты.  Я  могла   бы
зацепиться в одном из этих общежитии и,  сидя  запершись,  до  поздней  ночи
слушать песни и пляски веселых студенток, на которых часто не хватает койки,
так что они спят вдвоем в обнимку с подругой. С площадью связана и  прописка
- потеряешь прописку в своем городе и вовеки не вернешься.  Для  большинства
людей  собственная  квартира  оказывалась  настоящей  западней.   Тучи   уже
сгущались  над  головой,  вокруг  одного  за  другим   забирали   друзей   и
сослуживцев. Мы  это  называли:  снаряды  ложатся  ближе...  А  собственники
жировки продолжали сидеть на месте и ждать, пока за ними явятся; ожидая, они
еще тешили себя надеждой, что их эта чаша почему-то минет. Так охраняли  они
свою конуру, так называемую квартиру, а если она была отдельная  и  в  новом
доме, то из нее для вящего сходства с  западней  был  только  один  выход  -
черного хода в новых домах  нет.  Я  знала  только  одну  разумную  женщину,
которая во время ленинградского выселения дворян сложила  вещи  и  удрала  в
провинцию, сохранив чистый паспорт и тем самым  избавив  себя  от  множества
бед. А меня от ареста спасла бездомность.  Один  раз  мне  удалось  добиться
жилплощади. Это было в  33  году,  когда  под  натиском  Бухарина  нам  дали
голубятню на пятом  этаже  писательской  надстройки.  Через  полгода  О.  М.
забрали, но квартиру сохранили за нами. Под нажимом писателей наш  комендант
Матэ Залка даже ездил в МГБ просить разрешения выбросить с площади ссыльного
старуху - мою мать -  и  использовать  квартиру  для  настоящего  советского
писателя. Но чудо продолжалось, и ему отказали, попросив передать писателям,
жаждущим площади, что не надо быть  большими  роялистами,  чем  сам  король.
Сохранение квартиры внушало нам надежду, что  О.  М.  собираются  вернуть  в
Москву, но когда понадобилось, ее отобрали, выкинув, кстати, и меня, хотя  я
не  числилась  ссыльной.  Останься  я  в   московской   квартире   рядом   с
писателем-генералом, мои кости давно бы сгнили в общей лагерной  яме.  После
второго ареста О. М., когда я слонялась без жилья и прописки, за мной пришли
в нашу последнюю калининскую комнату, но меня там уже не было. Ведь не могла
же я сохранить за собой эту комнату - она  была  в  частном  доме  и  стоила
слишком дорого... Западни для меня не нашлось, и  меня,  бездомную,  забыли,
поэтому я выжила и сохранила стихи О. М. А что, если б у доброй  воронежской
портнихи нашелся после нас, то есть летом 37 года, жилец,  который  перестал
бы ей платить и получил отдельную жировку на занимаемую им комнату?  Неужели
и она догадалась бы поступить, как все, и пойти с доносом в органы: у  моего
жильца, мол, происходят незаконные  собрания  и  ведутся  контрреволюционные
разговоры... я,  как  хозяйка,  считаю  своим  долгом...  Или  она  смиренно
отказалась бы от приварка для матери и сына? Но про нее известно только одно
- домик без крыльца разрушен войной и на его  месте  выросло  что-то  совсем
другое...



     Деньги

     Первое время в Воронеже материально нам жилось легче, чем когда-либо: пораженный чудом Гослитиздат дал переводную работу. Женя даже сказал, что Москва украсилась от пожара. Я спешно перевела какой-то гнусный роман и тут же получила второй договор. Но зимой 34/35 года работодателям, видно, влетело за их доброту - меня вызвали в Москву - "ознакомиться с методами
   перевода".  Редактором  был  тогда  Старцев.  Он  похвалил  "методы",   а
завотделом выманил у меня книжку - ему  вдруг  понадобилось  посмотреть,  не
требует ли мой роман сокращений... Больше я этой книги не видела,  и  вскоре
она вышла в другом переводе  ("Гнездо  простых  людей").  Нам  оплатили  еще
несколько листов перевода Мопассана по старому договору, и  на  этом  приток
денег  из  Москвы  кончился.  Добиваясь  работы,  О.  М.  писал  бесконечные
заявления и ходил в местный Союз писателей. Вопрос о  предоставлении  работы
"стоял принципиально", как у нас тогда выражались. Это  значило,  что  ждали
указаний сверху, а запросил о  них  Союз,  то  есть  ведомство,  за  которым
числился О. М. Ни мне, ни О. М. никогда нельзя было получить никакой  работы
без предварительного шебуршения и ожидания. Даже в 55 году  я  поступила  на
работу в Чебоксарах только после того, как Сурков куда-то  съездил,  получил
санкцию  и  позвонил  при  мне  о  результате  своих  переговоров   министру
просвещения. А в 34 году ни одно учреждение  не  предоставило  бы  ссыльному
работу  без  распоряжения  сверху.  Этим  руководители  учреждений  пытались
застраховаться  от  ответственности  за  наличие  в   штате   неполноценного
гражданина, но  если  наступал  период  "бдительности",  никакие  ссылки  на
прежние санкции и распоряжения сверху не помогали, тем более что эти санкции
никогда не давались в  письменном  виде  -  кто-то  кивнул  головой,  кто-то
пробурчал по телефону: "Ну, что ж", кто-то в лучшем случае сказал:  "Решайте
сами - мы не возражаем"... В деле никаких следов этого бурчания и  кивка  не
оставалось, и  начальники  зачастую  жестоко  расплачивались  за  "засорение
аппарата чуждым элементом". Мы столько  лет  были  "чуждым  элементом",  что
изучили этот механизм как свои  пять  пальцев.  Он  претерпевал  с  течением
времени некоторую эволюцию, и власть государства над человеком принимала все
более четкие формы, а  за  последние  восемь  лет,  прошедшие  с  Двадцатого
съезда, положение резко изменилось - наступила новая эпоха. Но  я  говорю  о
Сталинском времени, и  этапы,  через  которые  прошел  О.  М.,  иллюстрируют
процесс  закрепощения  литературы;  то  же  самое  происходило  и  в  других
областях, несколько иначе, конечно, но суть оставалась та  же.  В  22  году,
когда мы вернулись из Грузии, все журналы  поместили  имя  О.  М.  в  списке
сотрудников, но напечатать стихи становилось все  труднее.  Показателен  был
Воронский - он отвергал все. "Что я с  ним  сделаю?  -  жаловался  секретарь
редакции Сергей Антонович Клычков. - Он говорит не актуально... " В 23  году
О.  М.  сняли  сразу  из  всех  списков  сотрудников.  Это  не  могло   быть
случайностью, иначе не было бы  такой  согласованности  во  всей  периодике.
Вероятно, летом провели какое-то идеологическое совещание,  и  в  литературе
началось  расслоение  на  своих  и  чужих.   Зимой   23/24   года   Бухарин,
редактировавший журнал "Прожектор", сказал О. М.: "Я не могу печатать  ваших
стихов. Давайте  переводы...  "  Скорее  всего,  первоначальное  ограничение
касалось только периодики, и купленная  в  22  году  книга  стихов  ("Вторая
книга") успела  выйти  в  23-м,  но  через  два  года  Нарбут,  заведовавший
издательством "ЗиФ", повторил то же, что сказал Бухарин: "Тебя  печатать  не
могу, а переводов дам сколько угодно". К этому времени все,  кому  не  лень,
писали, что Мандельштам бросил  поэзию  и  перешел  на  переводы.  За  нашей
прессой это повторило и "Накануне", и О. М. очень огорчился.  Да  и  вообще,
тогда уже стало достаточно трудно. "Они допускают меня только к  переводам",
-  жаловался  О.  М.  Но  и  с  переводами  дело  обстояло  не  так  просто.
Существовала, конечно, естественная  конкуренция,  но,  кроме  того,  О.  М.
никогда не попадал в  число  людей,  которых  приказывали  "обеспечить".  Со
второй  половины  двадцатых  годов  переводческая  работа  доставалась   все
труднее, очевидно, оспаривалось само право О.  М.  на  заработок.  Не  вышло
ничего и с детскими книжками. Маршак сильно  испортил  "Шары"  и  "Трамвай";
единственной  отдушиной  были  нищие  частные  издательства,  пока  они  еще
существовали.  Кое-какие  статьи  О.  М.  тиснул  в  провинции  (Киев)  и  в
театральных журнальчиках. Все же полного запрещения еще не  существовало,  а
только ограничения и "рекомендации" заботиться  об  "актуальности"...  Новый
этап -  это  борьба  за  "чистоту  линии",  открывшаяся  статьей  Сталина  в
"Большевике", в которой он приказал совсем не  печатать  неподходящих  вещей
(1930). Я работала тогда в ЗКП и по разговорам  в  редакции  поняла,  что  с
партизанщиной кончили и объявили планомерное наступление. И все же в  печать
прорвалось еще  несколько  стихотворений,  но  за  "Путешествие  в  Армению"
("Звезда") сняли редактора отдела - Цезаря Вольпе, который,  впрочем,  знал,
на что идет. Кольцо сжималось постепенно.  Мандельштам  и  Ахматова  первыми
почувствовали на себе, что значит сталинская эпоха, но постепенно это узнали
все. Многим зажим литературы был на руку.  Они  и  сейчас  рады  бы  вернуть
старое и борются за свои позиции и за сохранение старых запретов.  В  период
ссылки ни о каком печатанье уже речи быть не могло, переводы тоже  отобрали,
и самое имя О. М. больше не упоминалось. Оно промелькнуло за  все  эти  годы
только несколько раз в ругательных статьях. Сейчас с имени запрет  снят,  но
по инерции его не произносят,  а  в  кочетовских  кругах  оно  еще  вызывает
ярость.  Ведь  Эренбурга  клеймили  главным  образом  за  несколько  слов  о
Мандельштаме и Цветаевой. Зимой 36/37 года прекратились все  заработки.  Мне
удалось получить первую работу лишь в 39 году,  когда  было  объявлено,  что
жены заключенных продолжают  пользоваться  правом  на  труд,  но  в  периоды
бдительности меня всегда выгоняли. Так как  вся  работа  находится  в  руках
государства, единственное,  что  остается,  это  "под  кремлевскими  стенами
выть". Ведь частные способы существования у нас были  следующие  (сейчас  их
нет): огород на участке, где стоит собственный дом, корова там же, но  сеном
распоряжается  начальство;   тайная   портниха,   пока   она   не   попалась
фининспектору, то же относится к машинистке, но пишущие  машинки  стоили  до
войны очень дорого; наконец, нищенство, но оно у  нас  не  приносит  дохода,
потому что деньги есть только у верных слуг государства,  а  они  не  станут
компрометировать себя связью  с  отверженными.  Из  всех  этих  способов  мы
прибегали, пока было возможно, к "вою", то есть добивались  "принципиального
решения вопроса". О. М. занимался этим в Воронеже, а я  ездила  в  Москву  и
разговаривала, пока меня пускали, с деятелями Союза - Марченко, Щербаковым и
другими... Они хранили непроницаемый вид  и  не  отвечали  ни  на  один  мой
вопрос, но все же кого-то "наверху" запрашивали.  В  первую  же  зиму  после
ссылки у  О.  М.  отобрали  персональную  пенсию.  Я  добивалась,  чтобы  ее
восстановили, и убеждала Щербакова, что "заслуг в русской литературе" отнять
нельзя,  следовательно  пенсии  отбирать  не  следовало.  Мое  остроумие  не
произвело на вельможу никакого впечатления. "Какие же могут быть  заслуги  в
русской  литературе,  если  Мандельштам  сослан  за  свои  произведения?"  -
парировал он. Мы все, в том числе и я, совершенно потеряли  представление  о
правовых нормах, и мне самой любопытно, можно  ли  навсегда  лишить  пенсии,
старческой, трудовой, персональной или академической, человека,  осужденного
на какой-то срок без поражения в правах. Щербакова  я  не  случайно  назвала
вельможей. Самый физический тип деятеля у нас менялся. До середины двадцатых
годов  мы  всюду   сталкивались   с   бывшими   подпольщиками,   окруженными
соответствующей молодежью. Резкие, уверенные в своей непререкаемой  правоте,
они охотно пускались в  споры,  агитировали,  часто  бывали  грубы.  От  них
припахивало семинаристом и Писаревым. Постепенно  их  сменили  круглоголовые
блондины   в   вышитых   украинских   рубашках,   эдакие   рубахи-парни    с
развязно-веселой и  вполне  искусственной  манерой,  шуточками  и  нарочитой
грубоватостью. На их место пришли молчаливые дипломаты - каждое слово на вес
золота, ничего лишнего не сказать, никаких обещаний не дать,  но  произвести
впечатление человека с весом и влиянием. Одним из  первых  сановников  этого
типа был Щербаков. Когда я в первый раз к  нему  пришла,  мы  оба  несколько
минут молчали. Я хотела, чтобы заговорил он; из этого
   ничего  не  вышло,  потому  что   сановник   предоставлял   просительнице
возможность  изложить  свою  просьбу...  Я  поставила  перед  ним  вопрос  о
печатании, хотя заранее знала,  что  все  эти  попытки  обречены  на  полную
неудачу.  Он  объяснил  мне,  что  единственным  критерием   для   печатания
литературных  произведений  является  их   качество;   стихи   Мандельштама,
очевидно, не выдерживают этой пробы, раз их не печатают. То же самое,  но  с
менее  выработанными  интонациями  повторил  Марченко.  Один  раз   Щербаков
оживился. Он спросил меня, о чем пишет О. М.  Я  ответила:  "О  Каме"...  Он
недослышал. "О партизане?" - спросил он, почти улыбнувшись, но улыбка тотчас
исчезла, когда он услышал, что речь идет о реке. "Почему о реке?" -  спросил
он. Ему это показалось диким. Секундное оживление Щербакова  навело  нас  на
мысль, что от О. М., вероятно,  ждали  в  те  дни  славословий  и  гимнов  и
удивлялись, что он их не пишет. На этот шаг он решился только в 37 году,  но
тогда уже ничего во внимание не принималось. Все-таки мы  с  О.  М.  пробили
стену, и  наши  совместные  усилия  увенчались  сравнительным  успехом:  его
направили на работу в местный театр.  Числился  он  заведующим  литературной
частью, но не имел ни малейшего понятия о том, что нужно делать. В сущности,
он просто болтал с актерами, и они  его  любили.  Кроме  того,  открыли  для
приработков местное радиовещание. Такой вид безымянной работы считался у нас
допустимым даже для ссыльных, правда, только в спокойные  периоды,  когда  в
печати  не  мелькало  слово  "бдительность".  На  радио  мы  вдвоем  сделали
несколько передач - Молодость Гёте, Гулливера для детей... О. М. часто писал
вступительное слово к концертам, в частности к "Орфею и Эвридике" Глюка. Его
обрадовало, что, когда он шел по улице, из всех рупоров  несся  его  рассказ
про голубку-Эвридику... Там же он вольно перевел неаполитанские песенки  для
ссыльной певицы с низким голосом. В этот благополучный для  нас  воронежский
период жить все же было трудновато. Театр платил 300 рублей.  Этого  хватало
на комнату (мы платили от 200  до  300  за  наши  конуры)  и  разве  что  на
папиросы. Радио тоже давало 200-300 рублей, а я иногда  получала  внутренние
рецензии в газете и ответы на "самотек". Все  вместе  обеспечивало  скромную
еду: яичницу  на  обед,  чай,  масло.  Коробка  рыбных  консервов  считалась
"пиром".  Варили  щи,  а  иногда,  не  выдержав,  разорялись  на   бутылочку
грузинского вина. Нам еще  удавалось  кормить  Сергея  Борисовича  Рудакова,
которому жена присылала 50 рублей - оплата одной только койки. В тот  год  -
мы жили у "агента" - мы редко оставались одни: забегали актеры, приезжали  с
гастролями музыканты. Воронеж был одним из немногих провинциальных городов с
собственным симфоническим оркестром, и все гастролеры проезжали через  него.
О. М. ходил не только на концерты, но и  на  репетиции:  его  занимало,  как
дирижеры разно работают с оркестром. Тогда он задумал прозу о дирижерах,  но
она так и  не  осуществилась  -  не  хватило  времени.  Когда  с  концертами
приезжали Лео Гинзбург со своим однофамильцем Григорием, они проводили у нас
много времени, и пиры  разнообразились  излюбленными  ими  консервированными
компотами.  Марья  Веньяминовна  Юдина  специально  добилась   концертов   в
Воронеже, чтобы повидаться с О. М., и много ему играла. В наше отсутствие  -
мы были в районе - нас искал певец Мигай, и  мы  очень  жалели,  что  он  не
застал нас. Все это были большие события  в  нашей  жизни.  О.  М.,  человек
общительный, не мог жить без людей... Наше благополучие кончилось ос