стить мать, и она огорчилась: все шло не так, как обычно. В тот год Анна Андреевна часто к нам ездила и еще на вокзале привыкла слышать первые мандельштамовские шутки. Ей запомнилось сердитое "Вы ездите со скоростью Анны Карениной", когда однажды опоздал поезд и - "Что вы таким водолазом вырядились?" - в Ленинграде шли дожди, и она приехала в ботиках и резиновом плаще с капюшоном, а в Москве солнце пекло во всю силу. Встречаясь, они становились веселыми и беззаботными, как мальчишка и девчонка, встретившиеся в Цехе поэтов. "Цыц, - кричала я. - Не могу жить с попугаями!" Но в мае 1934 года они не успели развеселиться.
     День тянулся мучительно долго. Вечером явился переводчик Бродский и засел так прочно, что его нельзя было сдвинуть с места. В доме хоть шаром покати - никакой
   еды. О. М.  отправился  к  соседям  раздобыть  что-нибудь  на  ужин  Анне
Андреевне... Бродский устремился за ним, а мы-то надеялись,  что,  оставшись
без хозяина, он увянет и уйдет. Вскоре О. М. вернулся с добычей - одно яйцо,
но от Бродского не избавился.  Снова  засев  в  кресло,  Бродский  продолжал
перечислять любимые стихи своих любимых поэтов - Случевского и Полонского, а
знал он поэзию и нашу, и французскую до последней  ниточки.  Так  он  сидел,
цитировал и вспоминал, а мы поняли  причину  этой  назойливости  лишь  после
полуночи.  Приезжая,  Анна  Андреевна  останавливалась  у  нас  в  маленькой
кухоньке - газа еще не провели, и я готовила нечто вроде обеда в коридоре на
керосинке, а бездействующая газовая плита из уважения к  гостье  покрывалась
клеенкой  и  маскировалась  под  стол.  Кухню  прозвали  капищем.  "Что   вы
валяетесь, как идолище, в своем капище? - спросил раз  Нарбут,  заглянув  на
кухню  к  Анне  Андреевне.  -  Пошли  бы  лучше  на  какое-нибудь  заседание
посидели... " Так кухня стала капищем, и мы сидели там  вдвоем,  предоставив
О. М. на растерзание стихолюбивому Бродскому, когда внезапно около часа ночи
раздался отчетливый, невыносимо выразительный стук. "Это за Осей", - сказала
я и пошла открывать. За дверью стояли  мужчины  -  мне  показалось,  что  их
много, - все в штатских пальто. На какую-то ничтожную долю секунды вспыхнула
надежда, что это еще не то: глаз не заметил форменной  одежды,  скрытой  под
коверкотовыми пальто. В  сущности,  эти  коверкотовые  пальто  тоже  служили
формой, только маскировочной, как некогда  гороховые,  но  я  этого  еще  не
знала. Надежда тотчас рассеялась,  как  только  незваные  гости  переступили
порог.  Я   по   привычке   ждала   "Здравствуйте!",   или   "Это   квартира
Мандельштама?", или "Дома?",  или,  наконец,  "Примите  телеграмму"...  Ведь
посетитель обычно переговаривается через порог с тем, кто  открыл  дверь,  и
ждет, чтобы  открывший  посторонился  и  пропустил  его  в  дом.  Но  ночные
посетители нашей эпохи не придерживались этого
   церемониала, как, вероятно, любые агенты тайной полиции во всем мире и во
все времена. Не спросив ни о чем, ничего не дожидаясь,  не  задержавшись  на
пороге ни единого мига, они с неслыханной ловкостью  и  быстротой  проникли,
отстранив, но не толкнув меня, в  переднюю,  и  квартира  сразу  наполнилась
людьми. Уже проверяли документы и привычным, точным и  хорошо  разработанным
движением гладили нас по бедрам, прощупывая  карманы,  чтобы  проверить,  не
припрятано ли оружие. Из большой комнаты вышел О. М. "Вы за мной?" - спросил
он. Невысокий агент, почти улыбнувшись, посмотрел на него: "Ваши документы".
О. М. вынул из кармана паспорт. Проверив, чекист предъявил ему ордер. О.  М.
прочел и кивнул. На их языке это называлось "ночная операция". Как  я  потом
узнала, все они твердо верили, что в любую ночь и в любом из наших домов они
могут  встретиться  с  сопротивлением.  В  их  среде  для  поддержания  духа
муссировались романтические легенды о  ночных  опасностях.  Я  сама  слышала
рассказ о том, как Бабель, отстреливаясь, опасно ранил  одного  из  "наших",
как выразилась повествовательница, дочь крупного чекиста,  выдвинувшегося  в
37 году. Для нее эти легенды были связаны с  беспокойством  за  ушедшего  на
"ночную работу" отца,  добряка  и  баловника,  который  так  любил  детей  и
животных, что дома всегда держал на коленях кошку, а дочурку учил никогда не
признаваться в своей вине и  на  все  упрямо  отвечать  "нет".  Этот  уютный
человек  с  кошкой  не  мог  простить  подследственным,  что  они  почему-то
признавались во всех возводимых на них обвинениях. "Зачем они это делали?  -
повторяла дочь за отцом. - Ведь этим они подводили и себя, и нас!"... А "мы"
означало тех, кто  по  ночам  приходил  с  ордерами,  допрашивал  и  выносил
приговоры, передавая в часы досуга своим друзьям  увлекательные  рассказы  о
ночных опасностях. А мне чекистские легенды о ночных страстях  напоминают  о
крошечной дырочке в черепе осторожного, умного, высоколобого Бабеля, который
в жизни, вероятно, не держал в руках пистолета. В наши притихшие, нищие дома
они  входили,  как  в  разбойничьи  притоны,  как  в  хазу,  как  в   тайные
лаборатории, где  карбонарии  в  масках  изготовляют  динамит  и  собираются
оказать вооруженное сопротивление. К нам они вошли в ночь с тринадцатого  на
четырнадцатое  мая  1934  года.  Проверив  документы,  предъявив   ордер   и
убедившись, что сопротивления не будет, приступили к обыску. Бродский грузно
опустился в кресло и застыл.  Огромный,  похожий  на  деревянную  скульптуру
какого-то чересчур дикого народа, он сидел и сопел, сопел и храпел, храпел и
сидел. Вид у него  был  злой  и  обиженный.  Я  случайно  к  нему  с  чем-то
обратилась, попросила, кажется, найти на полках книги, чтобы дать с собой О.
М., но он отругнулся: "Пускай Мандельштам сам ищет", - и снова засопел.  Под
утро, когда мы уже свободно ходили по комнатам и  усталые  чекисты  даже  не
скашивали нам вслед глаза, Бродский вдруг  очнулся,  поднял,  как  школьник,
руку и попросил разрешения выйти в уборную.  Чин,  распоряжавшийся  обыском,
насмешливо на него поглядел: "Можете идти домой",  -  сказал  он.  "Что?"  -
удивленно переспросил Бродский. "Домой", -  повторил  чекист  и  отвернулся.
Чины презирали своих штатских помощников, а Бродский был,  вероятно,  к  нам
подсажен,  чтобы  мы,  услыхав  стук,  не  успели  уничтожить   каких-нибудь
рукописей.



     Выемка

     О. М. часто повторял хлебниковские строчки: "Участок великая вещь! Это место свидания меня и государства... " Но эта форма встречи чересчур невинна - ведь Хлебников рассказал о заурядной проверке документов у подозрительного бродяги, то есть о почти классических отношениях государства и поэта. Наше
   свидание с государством происходило по другому и  более  высокому  рангу.
Незваные  гости,  действуя  по  строгому  ритуалу,   сразу,   без   сговора,
распределили между собой роли. Всего их было пятеро - трое  агентов  и  двое
понятых. Понятые развалились на стульях в передней и  задремали.  Через  три
года - в тридцать седьмом -  они,  наверное,  храпели  от  усталости.  Какая
хартия обеспечила нам право на присутствие понятых при обыске и аресте?  Кто
из нас еще помнит, что именно  эта  сонливая  парочка  понятых  обеспечивает
гражданам общественный контроль над законностью ареста: ведь ни один человек
не исчезал у нас во тьме и мраке без ордера и  понятых.  В  этом  наша  дань
правовым понятиям  прошлых  веков.  Присутствовать  при  аресте  в  качестве
общественного контроля стало у нас почти профессией. В каждом  большом  доме
для этого будили одних и тех же заранее намеченных людей, а в провинции двое
понятых обслуживали целую улицу или квартал. Они жили двойной  жизнью:  днем
числились служащими домоуправления - слесарями, дворниками, водопроводчиками
- не потому ли у нас всегда текут краны? - а по ночам  в  случае  надобности
торчали до утра  в  чужих  квартирах.  На  их  содержание  шла  часть  нашей
квартирной платы  -  это  ведь  тоже  расходы  по  содержанию  дома.  А  как
расценивалась их ночная работа,  мне  знать  не  дано.  Старший  из  агентов
занялся сундучком с архивом, а  двое  младших  обыском.  Тупость  их  работы
бросалась в глаза. Действовали они по инструкции, то есть искали  там,  где,
как  принято  думать,  хитрецы  прячут  тайные  документы  и  рукописи.  Они
перетряхивали  одну  за  другой  книги,  заглядывали  под  корешок,  портили
надрезами переплеты, интересовались потайными - кто не знает  этих  тайн?  -
ящиками в  столах,  топтались  вокруг  карманов  и  кроватей.  Запрятать  бы
рукопись в любую кастрюлю, она бы там пролежала до скончания века.  Или  еще
лучше просто положить на обеденный  стол...  Из  двух  младших  я  запомнила
одного - молодого, ухмыляющегося, толсторожего. Он перебирал книги, умиляясь
старым переплетам, и уговаривал нас поменьше курить. Вместо вредного  табака
он предлагал леденцы в жестянке, которую вынимал из кармана форменных  брюк.
Сейчас один мой добрый знакомый, писатель, деятель  ССП,  усиленно  собирает
книги, хвастается старыми переплетами и букинистическими  находками  -  Саша
Черный и Северянин в  первоизданиях  -  и  все  предлагает  мне  леденец  из
жестяной коробочки, хранящейся в кармане отличных узеньких  брюк,  сделанных
на заказ в самом закрытом литературном ателье.  Этот  писатель  в  тридцатых
годах занимал какое-то  скромное  место  в  органах,  а  потом  благополучно
спланировал в литературу.  И  эти  два  образа  -  пожилого  писателя  конца
пятидесятых годов и юного агента тридцатых - сливаются у меня  в  один.  Мне
кажется, что молодой любитель леденцов переменил профессию,  вышел  в  люди,
ходит в штатском, решает нравственные проблемы, как полагается  писателю,  и
продолжает угощать меня из той же коробочки. Этот жест - угощение  леденцами
- повторялся во многих домах и при многих обысках. Неужели  и  он  входил  в
ритуал, как способы входа в дом,  проверка  паспортов,  ощупывание  людей  в
поисках оружия и выстукивание потайных ящиков?  Нас  обеспечили  процедурой,
обдуманной до мельчайших деталей и ничуть  не  похожей  на  безумные  обыски
первых дней революции и гражданской войны. А  что  страшнее,  я  сказать  не
могу. Старший чин,  невысокий,  сухопарый,  молчаливый  блондин,  присев  на
корточки, перебирал в сундучке бумаги. Действовал он медленно,  внимательно,
досконально. К нам прислали, вернее, нас почтили  вполне  квалифицированными
работниками литературного сектора. Говорят,  этот  сектор  входит  в  третье
отделение, но мой знакомый писатель в узеньких  брючках,  тот,  что  угощает
леденцами, с пеной у рта доказывает, что то отделение, которое ведает  нами,
считается не то вторым, не то четвертым. Роли это не играет,  но  соблюдение
некоторых
   административно-полицейских традиций  вполне  в  духе  сталинской  эпохи.
Каждая просмотренная бумажка из сундука шла либо  на  стул,  где  постепенно
вырастала куча, предназначенная  для  выемки,  либо  бросалась  на  пол.  По
характеру отбора бумаг можно всегда сообразить, на  чем  собираются  строить
обвинение, поэтому я навязалась чину в консультанты, читала  трудный  почерк
О. М., датировала рукописи и отбивала все, что можно, например,  хранившуюся
у нас поэму Пяста и черновики сонетов Петрарки. Мы  все  заметили,  что  чин
интересуется рукописями стихов последних лет.  Он  показал  О.  М.  черновик
"Волка" и, нахмурив брови, прочел вполголоса этот стишок от начала до конца,
а потом  выхватил  шуточные  стихи  про  управдома,  разбившего  в  квартире
недозволенный орган.  "Про  что  это?"  -  недоуменно  спросил  чин,  бросая
рукопись на стул. "А в самом деле, - сказал О. М., - про что?"  Вся  разница
между двумя периодами -  до  и  после  37  года  -  сказалась  на  характере
пережитых нами обысков. В 38-м никто ничего не искал и не тратил времени  на
просмотр бумаг. Агенты даже не знали, чем занимается человек,  которого  они
пришли арестовать. Небрежно перевернули тюфяки, выкинули на пол все вещи  из
чемодана, сгребли в мешок бумаги, потоптались и исчезли, уведя с собой О. М.
В 38-м вся эта операция длилась минут двадцать, а в 34-м - всю ночь до утра.
Но оба раза, видя, как я собираю вещи, шутливо - по инструкции! -: говорили:
"Что даете столько вещей? Зачем? Разве он у нас  долго  собирается  гостить?
Поговорят и выпустят"... Таковы были остатки эпохи  "высокого  гуманизма"  -
двадцатых и начала тридцатых годов. "Я и не знал, что  мы  были  в  лапах  у
гуманистов", - сказал О. М. зимой 37/38 года, читая в  газете,  как  поносят
Ягоду, который, мол, вместо лагерей устраивал настоящие  санатории...  Яйцо,
принесенное для Анны Андреевны, лежало нетронутым на  столе.  Все  -  у  нас
находился еще и  Евгений  Эмильевич,  брат  О.  М.,  недавно  приехавший  из
Ленинграда, - ходили по  комнатам  и  разговаривали,  стараясь  не  обращать
внимания на людей, рывшихся в наших вещах.  Вдруг  Анна  Андреевна  сказала,
чтобы О. М. перед уходом поел, и протянула ему яйцо. Он согласился, присел к
столу, посолил и съел... А куча бумаг на стуле и на полу  продолжала  расти.
Мы старались не топтать рукописей, но для пришельцев это было трын-трава.  И
я  очень  жалею,  что  среди  бумаг,  украденных  вдовой  Рудакова,  пропали
черновики  стихов  десятых  и  двадцатых  годов  -   они   для   выемки   не
предназначались и потому лежали на  полу  -  с  великолепно  отпечатавшимися
каблуками солдатских сапог. Я очень  дорожила  этими  листочками  и  поэтому
отдала их на хранение в место, которое считала самым надежным, -  преданному
юноше Рудакову. В Воронеже, где он пробыл года полтора в ссылке, мы делились
с ним каждым куском хлеба,  потому  что  он  сидел  без  всякого  заработка.
Вернувшись в Ленинград, он охотно  принял  на  хранение  и  архив  Гумилева,
который доверчиво отвезла ему на саночках  Анна  Андреевна.  Ни  я,  ни  она
рукописей больше не увидели. Изредка до нее доходят слухи, что кто-то  купил
хорошо известные ей письма из этого архива. "Осип, я тебе завидую, - говорил
Гумилев, - ты умрешь на чердаке". Пророческие стихи к этому времени были уже
написаны, но оба не хотели верить собственным предсказаниям  и  тешили  себя
французским вариантом злосчастной судьбы поэта. А ведь поэт  -  это  и  есть
человек, просто человек, и с  ним  должно  случиться  самое  обычное,  самое
заурядное, самое характерное для страны и эпохи,  что  подстерегает  всех  и
каждого. Не блеск и ужас индивидуальной судьбы, а простой путь "с гурьбой  и
гуртом". Смерть на чердаке не для нашего времени. Во время кампании в защиту
Сакко и Ванцетти - мы жили тогда  в  Царском  Селе  -  О.  М.  через  одного
церковника передал на церковные верхи свое предложение, чтобы  церковь  тоже
организовала протест против этой казни.  Ответ  последовал  незамедлительно:
церковь согласна выступить в защиту казнимых при условии,
   что О. М.  обязуется  организовать  защиту  и  протест,  если  что-нибудь
подобное произойдет с кем-либо из русских священников. О. М. ахнул и тут  же
признал себя побежденным. Это был один из первых уроков, полученных О. М.  в
те дни, когда он пытался примириться  с  действительностью.  Наступило  утро
четырнадцатого мая. Все гости, званые и незваные,  ушли.  Незваные  увели  с
собой хозяина дома. Мы остались с глазу на глаз с Анной Андреевной, вдвоем в
пустой квартире, хранившей следы ночного дебоша. Кажется, мы  просто  сидели
друг против друга и молчали. Спать, во всяком случае, мы не ложились  и  чаю
выпить не догадались. Мы ждали часа, когда можно будет, не обращая  на  себя
внимания,  выйти  из  дома.  Зачем?  куда?  к  кому?  Жизнь  продолжалась...
Вероятно, мы были похожи на утопленниц. Да простит мне Бог эту  литературную
реминисценцию - ни о какой литературе мы тогда не думали.



     Утренние размышления

     Мы никогда не спрашивали, услыхав про очередной арест "За что его взяли?", но таких, как мы, было немного. Обезумевшие от страха люди задавали друг другу этот вопрос для чистого самоутешения: людей берут за что-то, значит, меня не возьмут, потому что не за что! Они изощрялись, придумывая причины и оправдания для каждого ареста - "Она ведь действительно контрабандистка", "Он такое себе позволял", "Я сам слышал, как он сказал... " И еще: "Надо было этого ожидать - у него такой ужасный характер", "Мне всегда казалось, что с ним что-то не в порядке", "Это совершенно чужой человек"... Всего этого казалось достаточно для ареста и уничтожения: чужой, болтливый, противный... Все это вариации одной темы, прозвучавшей еще в семнадцатом году: "не наш"... И общественное мнение, и карающие органы придумывали лихие вариации и подбрасывали щепки в огонь, без ко-
   торого нет дыма. Вот почему вопрос: "За что его взяли?" -  стал  для  нас
запретным. "За что? - яростно кричала Анна Андреевна,  когда  кто-нибудь  из
своих, заразившись общим стилем, задавал этот вопрос. -  Как  за  что?  Пора
понять, что людей берут ни за что"... Но когда  увели  О.  М.,  мы  с  Анной
Андреевной все же задали себе этот  самый  запретный  вопрос:  за  что?  Для
ареста Мандельштама было сколько  угодно  оснований  по  нашим,  разумеется,
правовым нормам. Его могли  взять  вообще  за  стихи  и  за  высказывания  о
литературе или за конкретное стихотворение о Сталине. Могли арестовать его и
за пощечину Толстому. Получив пощечину, Толстой во весь голос при свидетелях
кричал,  что  закроет  для  Мандельштама  все  издательства,  не  даст   ему
печататься, вышлет его из Москвы... В тот же день, как нам сказали,  Толстой
выехал  в  Москву  жаловаться  на  обидчика  главе  советской  литературы  -
Горькому. Вскоре до нас дошла фраза:  "Мы  ему  покажем,  как  бить  русских
писателей"... Эту фразу  безоговорочно  приписывали  Горькому.  Сейчас  меня
убеждают, что Горький этого сказать не мог и был совсем не таким, как мы его
себе тогда представляли. Есть широкая тенденция сделать из Горького мученика
сталинского режима, борца за свободомыслие и  за  интеллигенцию.  Судить  не
берусь и верю, что у Горького были крупные разногласия с хозяином и  что  он
был здорово зажат. Но из этого никак не  следует,  чтобы  Горький  отказался
поддержать Толстого против писателя типа О. М., глубоко  ему  враждебного  и
чуждого. Чтобы узнать  отношение  Горького  к  свободной  мысли,  достаточно
прочесть его статьи, выступления и книги. Так или иначе,  мы  возлагали  все
надежды на то, что арест  вызван  местью  за  пощечину  "русскому  писателю"
Алексею Толстому. Как  бы  ни  оформлять  такое  дело,  оно  грозило  только
высылкой, а этого мы не боялись.  Высылки  и  ссылки  стали  у  нас  бытовым
явлением. В годы передышки, когда террор не бушевал, весной - обычно в мае -
и  осенью  происходили  довольно  широкие  аресты,   преимущественно   среди
интеллигенции. Они отвлекали
   внимание от очередных хозяйственных неудач. Бесследных исчезновений в  ту
пору еще почти не бывало: люди  из  ссылки  писали;  отбыв  свой  срок,  они
возвращались и снова уезжали. Андрей  Белый,  с  которым  мы  встретились  в
Коктебеле летом 33 года, говорил, что  не  успевает  посылать  телеграммы  и
писать письма своим друзьям-"возвращенцам". Очевидно, в 27  или  в  29  году
метла прошлась по теософическим кругам и дала массовое возвращение в 33-м...
А к нам весной до ареста О. М. вернулся Пяст... "Возвращенцы" после трех или
пяти лет отсутствия селились в маленьких городках стоверстной зоны. Раз  все
"уезжают", чем же мы лучше? Незадолго до ареста, услыхав, что  О.  М.  ведет
вольные разговоры с какими-то посторонними людьми, я напомнила: "Май на носу
- ты бы поосторожнее!" О. М. отмахнулся:  "Чего  там?  Ну,  вышлют...  Пусть
другие боятся, а нам-то что!.. " И мы  действительно  почему-то  не  боялись
высылки. Другое дело, если б обнаружились стихи про Сталина. Вот о чем думал
О. М.,  когда,  уходя,  поцеловал  на  прощание  Анну  Андреевну.  Никто  не
сомневался, что за эти стихи он поплатится жизнью.  Именно  поэтому  мы  так
внимательно следили за чекистами, стараясь понять, чего