риеме  у  следователя,  Бухарин  взбесился.  Реакция  была
настолько бурной, что мы поразились. А  через  два  дня  он  приехал  к  нам
сообщить, что никакого преступления - ни старого, ни нового - нет и  Евгений
Эмильевич будет выпущен через два дня. Эти добавочные дни  понадобились  для
завершения и оформления дела о  несовершенном  преступлении.  Как  объяснить
реакцию Бухарина? Ведь и  он  был  сторонником  террора  -  с  чего  бы  тут
кипятиться? Взяли мальчишку для острастки студентов, даже  расстрел  ему  не
грозил - самое рядовое дело... Что же случилось с  Николаем  Ивановичем?  Не
почуял ли он "новое", надвигавшееся и угрожавшее всем нам? Не вспомнил ли он
гётевскую метлу, таскавшую воду по приказу ученика чародея? Не успел  ли  он
уже  сообразить,  что  ему  и  его  соратникам  уже  не  удастся  остановить
разбуженные ими силы, как не мог остановить  метлу  бедный  ученик  чародея?
Нет, скорее всего, Николай Иванович просто возмутился, что какой-то паршивый
следователь сунул нос не в свое дело и не выполнил распоряжения  старших  по
иерархической  лестнице.  Еще  не  наладили  машину,  подумал  он,   и   она
сбоивает... Ведь он  всегда  был  человеком  темпераментным,  с  быстрыми  и
сильными реакциями, только по-разному  выражал  свое  негодование  в  разные
эпохи.
   ---------------------------------------* Не выходили. Вплоть до  двадцать
восьмого года он  восклицал  "идиоты!"  и  хватал  телефонную  трубку,  а  с
тридцатого  хмурился  и  говорил:  "Надо  подумать,  к  кому  обратиться"...
Путешествие в Армению он устраивал через Молотова и пенсию  тоже.  Она  была
дана за  "заслуги  в  русской  литературе  при  невозможности  использовать"
данного  писателя  в  советской.  Эта  формулировка  чем-то  соответствовала
действительности, и мы подозревали, что она принадлежит Бухарину. А вот Анне
Андреевне не нашли ничего лучшего, чем выдать пенсию по  старости,  хотя  ей
было  около  тридцати  пяти  лет.  Тридцатипятилетняя   "старуха"   получила
семьдесят рублей - государство обеспечило ей и спички, и папиросы. В  начале
тридцатых  годов  Бухарин  в  поисках  "приводных  ремней"  все   рвался   к
"Максимычу", чтоб рассказать ему про положение Мандельштама - не печатают  и
не допускают ни к какой работе. О. М. тщетно убеждал его, что от обращения к
Горькому никакого прока не будет. Мы даже рассказали ему старую  историю  со
штанами: О. М. вернулся через Грузию из  врангелевского  Крыма,  дважды  его
арестовывали, и он добрался до Ленинграда еле живой, без теплой одежды...  В
те годы одежду не продавали - ее  можно  было  получить  только  по  ордеру.
Ордера на одежду писателям санкционировал Горький. Когда к нему обратились с
просьбой выдать Мандельштаму брюки  и  свитер,  Горький  вычеркнул  брюки  и
сказал: "Обойдется"... До этого случая он никого не  оставлял  без  брюк,  и
многие писатели, ставшие потом попутчиками, вспоминают об  отеческой  заботе
Горького. Брюки - мелочь, но эта  мелочь  свидетельствовала  о  враждебности
Горького к  чуждому  для  него  течению  в  литературе:  все  те  же  "хилые
интеллигенты",  которых  следует  сохранять,  только   если   у   них   есть
основательная сумма  научных  знаний.  Подобно  многим  людям  тождественной
биографии, Горький ценил знания и оценивал их количественно  -  чем  больше,
тем лучше... Бухарин не поверил О. М. и решил  предпринять  рекогносцировку.
Вскоре он нам сказал: "А к Максимычу обращаться не  надо"...  Сколько  я  ни
приставала, мне не удалось  узнать  почему...  При  обыске  34  года  у  нас
отобрали все записочки Бухарина. Чуть-чуть витиеватые, украшенные  латинской
цитатой: просит прощения, не может принять сейчас, воленс-ноленс  приходится
встречаться в часы, назначенные секретарем... Не сочтите  за  бюрократизм  -
иначе не успеешь всего сделать... Удобно ли завтра в девять утра?..  Пропуск
будет приготовлен... Если  неудобно,  может,  сами  предложите  какой-нибудь
час...  Я  бы  много  отдала,  чтобы  еще  раз  договориться  с  Коротковой,
белочкой-секретаршей из "Четвертой прозы", о часе, а потом прийти к  Николаю
Ивановичу и поговорить о том, чего мы не успели сказать друг  другу.  Может,
он снова вызвал бы по междугородному телефону Кирова и спросил - что  у  вас
делается в Ленинграде - почему вы не печатаете Мандельштама?..  Издание  уже
давно стоит в плане, а вы откладываете его с года  на  год...  А  со  смерти
прошло уже двадцать пять лет...  Судьба  не  таинственная  внешняя  сила,  а
математически  выводимое  производное  из  внутреннего  заряда  человека   и
основной тенденции эпохи, хотя в наше время  немало  мученических  биографий
вырезалось по чудовищной  стандартной  выкройке.  Но  эти  двое  -  носители
внутреннего заряда - сами определили свои отношения со временем.



     Родина щегла

     Паспорт отобрали при аресте. Когда мы приехали в Воронеж, единственным документом О. М. оказалась сопроводительная бумажка чердынского ГПУ, по которой нам выдавали билеты в воинских кассах Ее О. М. сдал в специальное окошко зашарканной пропускной ГПУ и получил новое удостоверение - по нему допускалась только временная прописка на несколько недель. Он разгуливал с этим удостоверением, пока выяснялось, следует ли оста-
   вить ссыльного в областном центре или можно сплавить в район. Кроме того,
наши опекуны не знали, какому виду высылки он подлежит.  В  этом  деле  есть
множество градаций; мне известны две основные разновидности: с прикреплением
и без. В случае прикрепления надо регулярно  ходить  отмечаться  в  какое-то
окошко  этой  самой  приемной.  В  Чердыни  О.  М.  полагалось  являться  на
регистрацию каждые три дня. При отсутствии прикрепления существуют варианты,
при которых разрешаются или запрещаются поездки по области. К  осени  О.  М.
вызвали в органы и  разрешили  получить  воронежский  паспорт.  Вид  высылки
оказался самым легким  -  с  паспортом!  Тут-то  мы  узнали,  что  обладание
паспортом тоже высокая привилегия -  не  всякий  заслуживает  ее.  Получение
паспорта-огромное событие в жизни ссыльного, оно  дает  иллюзию  гражданских
прав. Первый год жизни в Воронеже ознаменовался  непрерывными  хождениями  в
милицию для получения бумажонки, называвшейся "временный паспорт". Семь  или
восемь месяцев подряд выдавался документ или  бумажонка,  действительная  на
один месяц. За неделю до истечения срока О.  М.  начинал  собирать  справки,
необходимые для обмена: из домоуправления о том, что О.  М.  не  бродяга,  а
прописан честь честью в таком-то доме, из ГПУ и, наконец, с места работы.  С
ГПУ отношения были вполне ясны, а вот  последняя  справка  оказалась  камнем
преткновения: где ее взять?  Первое  время  приходилось  выклянчивать  ее  в
местном отделении Союза писателей. Эта процедура никогда  не  проходила  без
осложнений. Деятели Союза охотно  настукали  бы  какую  угодно  справку,  но
делать этого они не смели,  а  некоторые  из  них,  может,  действительно  с
трепетом относились к своему праву ставить печать Союза  на  листок  бумаги:
вдруг поставишь  печать  плохому  писателю!  И  хозяева  местного  отделения
куда-то обращались, чтобы получить санкцию на выдачу бумажки о том,  что  О.
М. действительно занимается литературой. Начиналось все с шушуканья, мрачных
взглядов, беготни... Получив санкцию,  воронежские  писатели  улыбались:  им
тоже было
   приятно,  что  все  сошло  благополучно...  Время  было   еще   невинное,
вегетарианское... За каждой справкой, как минимум, приходилось ходить по два
раза:  сначала  попросить,  а   потом   получить.   Часто   выдача   справки
откладывалась: "еще не готова"... Справки сдавались  начальнику  паспортного
стола в милиции. К нему всегда стояла большая очередь. Через два-три дня  О.
М. опять бежал в ту же очередь к тому же начальнику для получения временного
паспорта, а на следующий день он шел прописывать новый документ и становился
в очередь к окошку у прописывающей милицейской  барышни.  Оказалось,  что  у
милицейской  барышни  есть  душа:  она  почему-то  взяла  О.  М.  под   свое
покровительство и, не обращая внимания на ропот домоуправленских работников,
томившихся в очереди с толстыми домовыми книгами под мышкой - в них вносятся
все прибывающие и уезжающие, - она подзывала О. М. к  окошку  и  забирала  у
него паспорт, чтобы на следующее  утро,  опять  избавив  его  от  стояния  в
очереди, вручить ему эту драгоценную бумажку, но уже со штампом о  прописке.
К лету 1935 года нас облагодетельствовали, выдав О. М. трехмесячный  паспорт
и разрешив трехмесячную прописку. Это очень облегчило жизнь, тем  более  что
очереди после чистки Ленинграда резко увеличились:  счастливцы,  попавшие  в
Воронеж, проходили через  все  трудоемкие  паспортные  процедуры.  Во  время
общего  обмена  паспортов  О.  М.  вдруг  удостоился  настоящей   трехлетней
паспортной книжки.  Беспаспортные  народы  никогда  не  догадаются,  сколько
развлечений можно извлечь из этой волшебной книжки! В дни, когда паспорт  О.
М. был еще драгоценной новинкой, даром милостивой судьбы, в Воронеж  приехал
на гастроли Яхонтов. Это именно с ним О. М. в  Москве  упражнялся  в  чтении
пайковой книжки из отличного писательского распределителя: "пайковые  книжки
читаю, пеньковые речи ловлю"... Теперь они перешли  на  паспортную  и,  надо
сказать, она зазвучала мрачнее. В  пайковой  -  хором  и  поодиночке  -  они
прочитывали талоны: молоко, молоко, молоко... сыр, мясо... У Яхонтова, когда
он читал паспортную, появлялись многозначительные  и  угрожающие  интонации:
основание, по которому... выдан... кем выдан... особые отметки...  прописка,
прописка,  прописка...  От  пайковой  книжки  протянулась  ниточка   к   той
литературе, которую нам тоже выдавали в журналах и госиздатах,  и,  открывая
"Новый мир" или "Красную новь", О. М.  говорил:  сегодня  выдается  Гладков,
Зенкевич или Фадеев... В этом двойном значении  она  и  попала  в  стихи.  И
паспортной нашлось место в стихах: "И в кулак зажимая истертый Год  рожденья
с гурьбой и гуртом, Я шепчу обескровленным ртом: Я рожден в ночь  с  второго
на третье Января в девяносто одном Ненадежном году, и столетья Окружают меня
огнем"... Вторая забава - тоже по типу "шиш  в  кармане"  -  происходила  на
подмостках. Яхонтов выступал с монтажом "Поэты путешествуют" и читал кусочки
из "Путешествия в Арзрум" и Маяковского, из которых  явствовало,  что  поэты
могут ездить за границу только при советской  власти.  Аудитория  оставалась
вполне равнодушной: никто тогда даже не подозревал, что люди могут ездить за
границу; "зажрались" - лениво говорили слушатели,  расходясь  с  непонятного
вечера. И Яхонтову, чтобы взбодрить себя, приходилось прибегать к  трюкам  и
забавам. Он вставлял в свой  монтаж  отрывок  из  "Советского  паспорта"  и,
вытащив свой из кармана, потрясал им, глядя прямо на О. M. A тот  вытаскивал
- любимый и новый, и они обменивались понимающими взглядами... Начальство не
одобрило бы подобных шуточек, но оно у нас прямолинейное,  а  в  инструкциях
ничего подобного предусмотрено  не  было.  Кроме  того,  по  паспорту  можно
гадать. Поскольку всякий общий обмен  паспортов  являлся  также  и  чисткой,
проводившейся под сурдинку, я не решилась поехать  для  обмена  в  Москву  и
произвела эту операцию в Воронеже.  Этим  самым  я  лишилась  гражданства  в
великом городе и снова обрела его лишь через  двадцать  восемь  лет.  Но,  в
сущности, шансов на получение московского паспорта у
   меня не было: где бы я раздобыла справку о работе? как  бы  я  объяснила,
где хозяин площади, на которой я живу? а в каких отношениях я с ним состою и
кто за кого  отвечает?  Получив  два  свеженьких  воронежских  паспорта,  мы
заметили,  что  у  нас  одинаковые  серии,  то  есть  буквы  перед  номером.
Считалось, что эти буквы - тайный полицейский шифр, определяющий  категорию,
к которой принадлежит владелец - свободный, высланный, имеющий  судимость...
"Вот теперь ты окончательно попалась", - сказал О. М., разглядывая номера  и
серии. Оптимистически настроенные друзья утешали нас, что не я  попалась,  а
милиция забыла, что О. М.  ссыльный,  и  не  поставила  ему  соответствующей
пометки.  У  нас  была  такая  твердая   уверенность,   что   все   граждане
перенумерованы и проштемпелеваны согласно своим категориям, что никому  даже
в голову не пришла мысль усумниться в значении  этих  букв  и  цифр.  Только
через несколько лет после смерти О. М. окончательно выяснилось, что серии не
означают ничего, кроме порядковых номеров да еще того,  что  мои  напуганные
сограждане превосходят в своем воображении даже ГПУ и милицию.  Потеря  мною
московского паспорта мало нас огорчала. "Если я вернусь, - говорил О. М.,  -
то и тебя про пишут. А пока я  не  вернулся,  тебя  все  равно  не  пустят".
Действительно, в  38-м  меня  выставили  из  столицы,  потом  мне  удавалось
прописываться на месяц-другой  по  научным  командировкам.  Наконец,  Сурков
предложил мне вернуться:  "хватит  сидеть  в  изгнании".  Бросив  работу,  я
приехала получать выделенную мне Союзом писателей комнату.  С  полгода  меня
продержали в Москве, а потом Сурков мне заявил, что ни обещанной комнаты, ни
прописки у меня не будет "они говорят, что вы уехали добровольно", а у  него
нет времени, чтобы "поговорить о вас с товарищами"... И, наконец, сейчас,  в
64 году, вдруг мне разрешили прописку. Немало, правда, народу писало письма,
просило и хлопотало... А может, это случилось потому,  что  сейчас  какой-то
безумный журнал  собирается  напечатать  несколько  стихотворений  О.  М.  ?
Все-таки
   это означает, что он вернулся  в  Москву.  Тридцать  два  года  ни  одной
строчки его стихов не появлялось в печати, двадцать пять  лет  прошло  после
его смерти и тридцать лет  после  первого  ареста.  А  получение  настоящего
паспорта было действительно  большим  облегчением.  Паспортная  канитель  не
только отнимала массу времени, пока О. М. жил по "временным удостоверениям",
но еще и сопровождалась непрерывной тревогой и гаданием  на  кофейной  гуще:
выдадут - не выдадут... И в приемной ГПУ, и в  милиции  только  и  слышались
одни и те же разговоры: одни жаловались человеку в окошке, что им отказали в
прописке,  другие  просили,  чтобы  им  разрешили...  Окошечный  человек  не
разговаривал, а только протягивал руку за заявлением и  сообщал  об  отказе.
Получившие отказ направлялись в район, где  заработать  было  невозможно,  а
условия жизни непереносимы. И вместе со всей толпой, бегая за  справками  по
канцеляриям и милициям, мы дрожали, что на этот раз не пройдет и  нам  снова
придется отправляться неизвестно куда и зачем. "И в кулак  зажимая  истертый
Год рожденья с гурьбой и  гуртом...  "  Читая  эти  стихи  Михоэлсу,  О.  М.
выхватил паспорт и зажал его в кулак...



     Врачи и болезни

     Мы приехали в Воронеж, и нас почему-то пустили в гостиницу. Те, кто бдят над нами, разрешили, очевидно, на конечных пунктах беспаспортным останавливаться в гостиницах. Номера нам не дали, но отвели койки в мужской и женской комнатах. Жили мы на разных этажах, и я все бегала по лестнице, потому что беспокоилась, как чувствует себя О. М. Но с каждым днем становилось все труднее подниматься по лестнице. Через несколько дней у меня подскочила температура, и я сообразила, что заболеваю сыпным тифом, подхваченным где-то в пути. Начало сыпного тифа, по-моему, нельзя спутать ни с чем -
   ни с каким гриппом, во всяком случае... Но  это  означало  многонедельное
лежание в больнице, в бараках, а передо мной все маячила сцена,  как  О.  М.
бросается из окна. Скрыв  от  него  свою  температуру,  а  она  уже  изрядно
поднялась и все время лезла вверх, я умолила его пойти  к  психиатру.  "Если
тебе так хочется", - сказал он, и мы пошли. О. М. сам  подробно  описал  все
течение своей болезни, и мне не пришлось ничего прибавлять. Он был в эти дни
уже совершенно объективен и  точен.  Врачу  он  пожаловался,  что  в  минуты
усталости у него бывают галлюцинации. Чаще  всего  это  случается  в  момент
засыпания. Сейчас, сказал О. М., он понимает природу  "голосов"  и  научился
останавливать  их  усилием  воли,  но  в  гостиничной   жизни   есть   много
раздражающих моментов, которые мешают борьбе с болезнью:  шум,  днем  нельзя
отдохнуть... А самое неприятное - это запирающиеся двери, хотя он  прекрасно
знает, что двери запираются не снаружи, а изнутри... Тюрьма  прочно  жила  в
нашем сознании. Василиса Шкловская терпеть не может  закрытых  дверей  -  не
потому ли, что в молодости  ей  пришлось  основательно  посидеть  и  она  на
собственном опыте узнала, что такое быть запертой. Да и люди, не  испытавшие
тюремных камер, тоже не могли избавиться от тюремных ассоциаций. Когда  года
через полтора в той же гостинице остановился Яхонтов, он сразу заметил,  как
там лязгают ключи в замках: "Ого!" - сказал он, когда, выйдя из его  номера,
мы запирали дверь. "Звук не тот", - успокоил его О. М.  Они  отлично  поняли
друг друга. Вот почему в стихах О. М. так горячо утверждается право  "дышать
и открывать двери", которого О. М. боялся лишиться. Психиатр разговаривал  с
ним осторожно - ведь в каждом человеке все мы подозреваем стукача,  а  среди
потерпевших их было  множество,  потому  что  люди,  пережившие  психическую
травму, часто теряли сопротивляемость, но, выслушав рассказ О. М., он все же
сказал, что у "психастенических субъектов", побывавших в тюрьме, очень часто
наблюдаются подобные "комплексы"... Я рассказала врачу про  свою  болезнь  -
тут и О. М. понял, в чем дело, и страшно испугался - и спросила, не  следует
ли на время моей болезни устроить О. М. в клинику. Врач  решительно  заявил,
что  можно  совершенно  спокойно  оставить  О.   М.   на   воле   -   следов
травматического психоза уже не видно. Среди людей, сосланных на поселение  в
Воронеж, сказал врач, ему часто приходилось  наблюдать  состояния,  подобные
тому, что описал О. М. Это случается после нескольких недель, а иногда  даже
дней ареста.  Заболевания  всегда  кончаются  благополучно  и  не  оставляют
никаких следов. На этот раз не я, а О. М. спросил, почему сейчас  заболевают
после нескольких дней внутренней тюрьмы, хотя раньше  просиживали  по  много
лет  в  крепости  и  выходили  здоровыми.  Врач  только  развел  руками.   А
действительно ли выходили здоровыми?  Быть  может,  всякая  тюрьма  вызывает
психические болезни, не говоря уже о травмах? Или это специфика только наших
тюрем? А может, наша психика  расшатана  еще  до  ареста  -  предчувствиями,
страхами и размышлениями на "тюремные темы"? У нас в стране  этим  никто  не
интересуется, а за рубежом всего этого не знают, потому что мы умеем хранить
свои маленькие секретики от внешнего мира. Я  слышала,  что  недавно  кто-то
опубликовал  свои  лагерные   воспоминания:   автора   поразило   количество
душевнобольных среди заключенных. Сам он иностранец. Живя в Советском Союзе,
он был поставлен в особые условия и нашей жизни не знал, вернее, имел о  ней
самое поверхностное представление. Он делает  вывод,  что  у  нас  не  лечат
некоторых болезней, вроде психастении,  и  больные  за  нарушение  служебной
дисциплины и прочие прегрешения,  вызванные  болезнью,  попадают  в  лагеря.
Процент психически неустойчивых людей у нас и в самом деле огромный.  Сейчас
среди правонарушителей, осужденных за хулиганство и мелкие грабежи,  многие,
я  думаю,  тяжелые  психастеники  или  даже  психопаты.  Они  отсиживают  по
нескольку лет за то, что, взломав замки, похитили из лавки несколько  литров
водки, и, выйдя на
   свободу, тотчас опять попадают в тюрьму и лагерь уже  на  добрый  десяток
лет за такое же повторное преступление. При Сталине на них обращали  гораздо
меньше внимания, в лагеря они попадали несравненно реже, чем сейчас, но зато
массами спроваживали туда своих близких... А вопрос, почему  интеллигенты  и
вообще нервные и чувствительные люди так сильно реагируют на арест  и  часто
заболевают  т