льзу государству - не беспокойте меня... я  чист,  как  стеклышко...  если
соседа взяли, значит, было за что... Маска снималась только дома, да и то не
всегда: ведь и от детей надо было скрывать свой ужас - не дай Бог,  в  школе
проболтаются... Многие так приспособились к террору, что научились извлекать
из него выгоду: спихнуть соседа и занять его площадь или  служебный  стол  -
дело вполне естественное. Но маска предполагает только улыбку,  а  не  смех:
веселье тоже казалось подозрительным и вызывало повышенный интерес  соседей:
чего они там смеются? может, издеваются!.. Простая веселость ушла, и ее  уже
не вернуть.
   Приехав в Ленинград, мы нашли Лозинского на уединенной даче под Лугой. Он
немедленно вынул 500 рублей, на которые мы  могли  вернуться  в  Савелово  и
оплатить дачу до конца лета. Чем были эти пятьсот рублей? У нас  никогда  не
было устойчивых цен - они менялись  непрерывно,  и  никакой  логики  в  этой
скачке  уловить  мы  не  могли.  В  колебании  цен  на  частном  рынке  есть
закономерность,  как  в  повышении  или  падении  стоимости  денег,   но   в
таинственных вибрациях планового хозяйства сам черт ногу сломит: захотели  -
повысили цены, захотели  -  снизили...  Зато  в  названиях  сотен  и  тысяч,
которыми мы ворочали, была настоящая  магическая  сила  и,  получив  пятьсот
рублей от Лозинского, мы почувствовали себя не простыми нищими, а  какими-то
особенными, чудесными, собирающими милостыню оптом. И, действительно, так  и
было, потому что простым нищим давали копейки,  которые  равнялись  на  хлеб
четвертушками, а на все остальное сотыми долями мельчайшей денежной единицы.
   Обедали мы у Лозинского.  Под  серьезными  взглядами  младшего  поколения
Лозинский балагурил, О. М. сыпал шутками, и оба хохотали,  как  в  дни  Цеха
поэтов. После обеда О. М. и Лозинский ушли в комнаты, и О.  М.  долго  читал
стихи. Оживившийся Лозинский пошел провожать нас  на  станцию.  Дорога  вела
лесом, но по людным улицам мы не  решились  идти  вместе:  вдруг  кто-нибудь
увидит Лозинского  с  подозрительным  незнакомцем!  А  еще  хуже,  если  нас
встретил бы кто-нибудь из Союза писателей, кто знал О. М. в лицо.
   Компрометировать Лозинского мы не хотели, и потому расстались на опушке.
   Случилось так, что родившиеся в девяностых годах Ахматова, Лозинский и О.
М. оказались в тридцатых годах старшим поколением интеллигенции, потому  что
старшие уже успели погибнуть, уехать или сойти на нет.  Для  окружающих  эти
трое очень рано стали стариками, в  то  время  как  "попутчики"  -  Каверин,
Федин, Тихонов и другие им подобные - очень долго ходили в  мальчиках,  хотя
были моложе лишь несколькими годами. Бабель не примыкал ни к  юношам,  ни  к
старикам - он был сам по себе, - отдельным человеком. О. М. и Лозинский, как
бы идя навстречу общественному мнению, очень рано состарились. В 1929  году,
когда О. М. служил в газете "Московский комсомолец", которая  помещалась  на
Тверской в старом пассаже с театром-варьете в центре, капельдинер,  заметив,
что я кого-то ищу, сказал: "Ваш старичок прошел в буфет".  Старичку  еще  не
было сорока лет, но у него уже сдавало сердце.
   Эренбург, кстати, выдумал, что О. М. был маленького роста.  Я  ходила  на
высоких каблуках и едва достигала ему  до  уха,  а  я  нормального  среднего
роста. Эренбург, во всяком случае, был ниже О. М. И щуплым О. М.  не  был  -
плечи у него были  широкие.  Вероятно,  И.  Г.  запомнил  крымского  О.  М.,
истощенного   тяжким   голодом,   а   для    концепции    с    журналистским
противопоставлением - такой слабый и безвредный, а  что  с  ним  сделали!  -
понадобился облик тщедушного  человечка,  утонченно-еврейского  типа,  вроде
пианиста Ашкенази. Но О. М. совсем не Ашкенази - он гораздо грубее.
   О. М. болел сердцем, которое не выдержало дикой нагрузки  нашей  жизни  и
еще  неистового  темперамента  его   владельца.   Лозинского   же   поразила
таинственная слоновая болезнь, которой место в Библии, а не в  ленинградском
быту. Пальцы, язык, губы Лозинского - все это удвоилось на наших  глазах.  В
середине двадцатых годов, когда я впервые увидела Лозинского - он  пришел  к
нам на Морскую, - он словно предчувствовал приближение  болезни  и  говорил,
что после революции все стало трудно, все устают от малейшего  напряжения  -
разговора, встречи, прогулки... Лозинский, как и О. М., к тому  времени  уже
побывал в тюрьмах, и он был одним из тех, у кого всегда стоял  дома  заранее
заготовленный мешок с вещами. Брали его несколько раз, и однажды за то,  что
его ученики - он вел где-то семинар по переводу - дали  друг  другу  клички.
Кличек у нас не любили - это наводило на мысль о конспирации. Всех  шутников
посадили. К счастью, жена Лозинского знала кого-то в Москве  и,  когда  мужа
сажали,  сразу  мчалась  к  своему  покровителю.  То  же  проделывала   жена
Жирмунского. Если б не эта случайность - наличие высокой руки, - они бы  так
легко не отделались. В сущности, эти с самого начала казались обреченными, и
все обрадовались, прочтя  фамилию  Лозинского  в  списке  первых  писателей,
награжденных орденами. В этом списке  он  был  белой  вороной,  но  и  белой
разрешили жить среди других, чуждых ей птиц. Потом  выяснилось,  что  ордена
тоже ни от чего не спасают - их просто отбирали при  аресте,  но  Лозинскому
повезло, и ему удалось умереть от собственной  страшной  и  неправдоподобной
болезни.
   Все мы вышли потрясенными и больными из первых лет революции. Сначала это
сказалось на  женщинах,  но  все  же  они  оказались  живучими  и,  проболев
полжизни, уцелели. Мужчины  были  вроде  покрепче  и  устояли  после  первых
ударов, но загубили сердца, и редко кто доживает хотя бы до семидесяти  лет.
Тех, кого пощадила тюрьма и  война,  унесли  инфаркты  или  неправдоподобные
болезни, как Лозинского и Тынянова. И среди нас никто не поверит, что рак не
связан с  потрясением.  Слишком  уж  часто  мы  видели,  как  над  человеком
разражается гроза, над ним публично издеваются, его запугивают и грозят  ему
черт знает чем, а через год разносится слух, что у него вовсе не  сердце,  а
самый обыкновенный рак Нечего и говорить, нас потрепали как следует.  Только
беспристрастная статистика все время твердит о неустанном повышении среднего
срока жизни. Наверное, за счет женщин и детей, потому что моя  женская  раса
действительно оказалась двужильной.



   Беспартийная Таня

   Брат О. М., Евгений Эмильевич, жил с семьей на Сиверской.  Мы  поехали  к
нему от Лозинского, потому что О. М. хотел повидать отца. С  братом  у  него
никаких отношений не было. Прилитературный делец, он забросил медицину  ради
более выгодной работы около писательских организаций - сбора  гонораров  для
драматургов Литфонда, столовой и тому подобных дел, а под конец  жизни  стал
кинематографистом. Он никогда  в  жизни  ничем  не  помог  О.  М.  и  только
требовал, чтобы мы забрали к себе старика  отца.  Он  твердил  об  этом  при
каждой встрече и писал в Воронеж, в Савелово - куда угодно... О. М.  написал
ему несколько писем из Воронежа и не поленился снять копии,  зная,  что  сам
Евгений Эмильевич письма уничтожит. В  этих  письмах  он  клеймил  отношение
Евгения Эмильевича к себе и просил никогда не вспоминать, что он  его  брат.
Вплоть до 56 года Евгений Эмильевич и не думал об  этом  вспоминать  и  умел
крепко  отчехвостить  людей,  которые  справлялись  у  него  обо  мне.  Зато
последние годы он чтит  память  О.  М.  и  даже  пытался  завязать  со  мной
отношения. Однажды он даже заявился и усиленно приглашал меня в  гости.  Это
обыкновенный человек коммерческого склада, который добился в жизни всего,  о
чем мечтал: благополучия, денег, машины и даже киноаппарата для  развлечения
в часы досуга. В нашей жестокой жизни эти люди живут не обычным коммерческим
трудом, а изворачиваются, и это их не украшает.
   О. М. хотел видеть, кроме отца, еще и  свою  племянницу  -  дочь  Евгения
Эмильевича от первого брака с сестрой Сарры Лебедевой.  Татька  заболела  во
время блокады туберкулезом и рано умерла. Я знала  ее  прелестной  девочкой,
ничуть не похожей на своего  отца.  Воспитывала  ее  бабушка  с  материнской
стороны, чудесная старуха Марья Николаевна Дармолатова, в квартире у которой
и жил Евгений Эмильевич. После ареста О. М. бабушка устраивала нам с Татькой
тайные свидания у Лебедевой - отец запретил ей встречаться со  мной.  Татька
жаловалась, что Евгений Эмильевич бросил в  печку  с  трудом  раздобытый  ею
список стихов О. М. Достала она его у каких-то  литературных  мальчишек.  Но
списков еще было мало, и при  обысках  их  всегда  отбирали.  Война  застала
Татьку студенткой истфака, невестой юноши, писавшего стихи и чтившего О.  М.
Он был убит в первых боях, и Татька ходила по голодному Ленинграду, стараясь
получить хоть какую-нибудь весточку о нем. И в семье Татьке жилось тяжело  -
отец вечно  ссорился  с  бабушкой,  с  позиций  комсомольца,  разоблачающего
старорежимную старуху. А  мачехи  своей  она  чуждалась.  Я  не  переставала
удивляться, что девочка, росшая в  такое  тяжелое  время,  сохранила  лучшие
традиции русской  интеллигенции,  забытой,  осмеянной,  преодоленной  высшим
разумом новой этики.
   Татькина мачеха, Таня Григорьева, дочь преподавателя химии самых лучших и
самых прогрессивных гимназий, выросла в самой что ни на есть интеллигентской
семье  из  того  крыла,  что  сохраняли  стиль  шестидесятников  и  почитали
Белинского и  Добролюбова.  Она  гордилась  семейными  традициями  и  слегка
презирала  бабушку  Марью  Николаевну  за   ее   дворянское   происхождение.
Внешностью Таня тоже  представляла  чистый  образец  старой  демократической
курсистки: умное  лицо,  гладкие,  бесцветные  волосы,  собранные  в  пучок,
гладкие платья совершенно неопределенного цвета, какие носили  до  революции
учительницы самой прогрессивной складки. У Тани  был  мягкий  голос,  и  она
любила пошутить. Ее гордостью было то, что она знает названия всех деревьев,
птиц и трав, потому что отец возил дочерей за город на  дальние  прогулки  и
учил их наблюдать  за  родной  природой.  Татька,  по  ее  мнению,  получила
совершенно другое, недемократическое  воспитание,  и  она  подтрунивала  над
девочкой за то, что та не умела различить зимой породы деревьев и  кустов...
Выбор исторического факультета рассмешил  Таню.  Она  признавала  только  те
профессии, которые приносят пользу народу. Впрочем, она  несколько  изменила
традиционную формулировку и говорила о  пользе  колхозам.  Чтобы  Татька  не
заразилась от бабушки религиозностью, Таня водила ее в  музей  Исаакиевского
собора, и однажды при нас произошла настоящая  драма:  девочка  не  поверила
какой-то трактовке евангельского текста и ее довели до слез,  объясняя,  что
надо доверять коллективному  опыту  лучших  людей,  разоблачавших  поповский
обман, и не быть такой самонадеянной.  По  тексту  выходило,  что  Евангелие
проповедует не более, не менее, как преклонение перед  богатством,  и  умная
девочка прекрасно понимала, что этого не может быть. Мы в это время случайно
гостили в Ленинграде, и Татька прибежала тайком к О. М. узнать, кто же  прав
- бабушка или мачеха с отцом. Вероятно, с этих  дней  она  и  привязалась  к
дяде.
   От отца у Тани остались  большие  связи  с  партийной  верхушкой.  Она  с
сестрой Наташей  остались  сиротами  в  самом  начале  революции,  и  о  них
заботился Енукидзе, которого они называли Рыжим Авелем. Похоже, что это была
старая партийная кличка или шуточное прозвище, данное в доме Григорьевых.  В
37 году Енукидзе забрали, но Таня шла в ногу с  временем  и  объяснила  мне:
"Он, наверное, что-нибудь наделал - власть так развращает". К этому  времени
она уже оперилась и в покровителях больше не нуждалась. Она даже  успела  их
перерасти: ведь они отстали и не сумели пойти за Сталиным, чтобы  произвести
все нужные революционные преобразования, о которых так  мечтал  ее  покойный
отец! Именно этим Таня объясняла аресты старых большевиков и поддерживала от
всей души любые массовые предприятия, от раскулачивания до выселения  дворян
из Ленинграда и арестов 37 года. Чтобы быть конкретной, она во всех  случаях
приводила живые примеры из жизни своего института и жилуправления.
   Таня была идеологическим центром дома и управляла им, не повышая  голоса.
Вероятно, она так же вела себя на службе, но там я знала ей подобных,  а  ее
не наблюдала. Единственное, что огорчало Таню, это упрямство Татьки. Девочка
рано научилась молчать, но не было силы в  мире,  которая  заставила  бы  ее
сказать хоть слово, одобряющее Танины теории.  Первое  крупное  столкновение
между Татькой и мачехой произошло во время выселения дворян, а среди  них  -
Татькиной подруги и соседки по дому Оленьки Чичаговой. Таня утверждала,  что
дворянам совершенно нечего делать в городе Ленина, и не стоит разводить нюни
по поводу выселения  Чичаговых.  Татька  молчала.  Таня  говорила,  что  при
нынешнем жилищном кризисе предоставлять площадь в Ленинграде дворянам, а  не
рабочим - настоящее преступление. Татька молчала.  Таня  объясняла,  что  ей
всегда казалось странным, каких неподходящих подруг  выбирает  себе  Татька:
что может быть общего между нею, выросшей в семье Евгения Эмильевича и Тани,
и какой-то дворянской барышней! Татька молчала и  все-таки  пошла  проводить
Олю на вокзал. И Таня обвиняла бабушку  в  попустительстве...  Вскоре  после
драмы разыгрался фарс. Сама Таня и ее сестра получили вызов  в  комиссию  по
чистке Ленинграда, и им предложили покинуть город.  Выселение  производилось
по книге "Весь Ленинград",  а  там  Григорьев  числился  личным  дворянином.
Комиссия по выселению интересовалась словом "дворянин", а не "личный" -  они
ведь выполняли цифровое задание, а настоящих дворян оказалось  недостаточно,
или, во всяком случае, их приходилось искать... Сестер выручил Рыжий  Авель,
который к этому времени еще не потерял влияния, во всяком случае,  на  такое
простое дело его сил хватило. "Справедливость восторжествовала", -  сообщила
мне Таня, когда мы встретились в Москве. "Почему ваш отец позволил  записать
себя личным дворянином? - спросила я. - Люди давали  полтину  взятки,  чтобы
этого не писали в документах". "Мой отец принципиально не давал  взяток",  -
холодно  ответила  Таня.  А  мы  с  Марьей   Николаевной   все-таки   слегка
злорадствовали  и   перемигивались:   нам   почуялось,   что   непреклонному
прогрессисту Григорьеву захотелось называться дворянином и он воспользовался
правом, которое давало ему окончание университета...
   Мы заранее знали, какой прием мы встретим на Сиверской, и были рады,  что
Евгения Эмильевича не оказалось дома  -  он  приехал  только  поздно  ночью.
Наутро разыгралась обычная сцена: он требовал,  чтобы  мы  забрали  с  собой
деда. Старик, по словам Евгения Эмильевича, был непомерно  тяжкой  нагрузкой
для его семьи, губил его, тянул всех на дно... О. М. с братом не спорил.  Он
уже успел поговорить с отцом и с Татькой - О. М. всегда  рано  вставал  -  и
прочесть Татьке стихи о том, как выдают замуж ясную Наташу, и  оба,  дядя  и
племянница, пожалели, что у этих стихов уже есть адресат. Как только Евгений
Эмильевич поднялся и начал разговоры про отца, мы простились и ушли.  Тут-то
Таня осведомилась, зачем мы приехали в Ленинград. Мы объяснили, как умели, и
она очень удивилась: "Не понимаю, почему  два  взрослых  человека  не  могут
заработать себе на  хлеб!"  Я  попробовала  ей  объяснить,  что  вся  работа
находится в руках у государства и оно не допускает  к  ней  недостойных,  но
Таня осудила панику и  интеллигентские  выдумки.  Как  и  Мариэтта,  она  не
слышала ничего про аресты. Я напомнила ей про Рыжего Авеля, и тогда-то она и
произнесла свое суждение... Было в ней что-то непреклонное,  напоминавшее  о
высоких образцах: спартанка, мать Гракхов, народоволка... Уходя, я  сказала:
"Если вам ночью подменят большевиков фашистами, вы даже не  заметите".  Таня
ответила, что этого не может случиться.
   Так произошла последняя встреча  О.  М.  с  отцом  и  Татькой.  Таня  его
забавляла: "Все как надо. Ведь она  беспартийная  большевичка".  Тогда  этот
термин входил в моду, и все мы, если служили на приличных местах, назывались
беспартийными большевиками и соответственно  вели  себя.  Таких,  как  Таня,
проталкивали  вверх  по  служебной  лестнице  вплоть  до  тех   высот,   где
разрешалось  находиться  беспартийным.  Они   представляли   в   учреждениях
демократическую интеллигенцию, на которую приказал  опираться  Сталин.  Всем
своим обликом они напоминали о  предреволюционных  жертвенных  поколениях  и
были нужны и семье, и государству.
   С Таней я встретилась через двадцать с лишним лет, когда она  с  Евгением
Эмильевичем  явились  повидаться  со  мной  к   Шкловским.   Разумеется,   я
осведомилась, как она отнеслась к  Двадцатому  съезду,  но  за  нее  ответил
Евгений Эмильевич. Она вначале  была  очень  недовольна:  "Что  сделали,  то
сделали... Зачем шуметь?" - и даже не захотела взглянуть на  Хрущева,  когда
он приезжал в Ленинград и его  машина  на  Невском  обогнала  Танину...  "Вы
представляете - она отвернулась!" Вскоре,  правда,  Таня  примирилась:  ведь
действительно были перегибы и, наконец, диалектика...
   В 38 году я посетила умирающего отца, выбрав с помощью  Марьи  Николаевны
время, когда Евгения Эмильевича и Тани не было дома. Старик обрадовался мне.
Он верил, что мы с Осей можем спасти его от нищеты, одиночества и  последней
страшной болезни. Я скрыла от него арест  старшего  сына...  Вскоре  Евгений
Эмильевич перевез его в  больницу,  где  он  умер  от  рака.  Врачи  вызвали
телеграммой среднего сына из Москвы, и тот поспел  только  к  похоронам.  По
словам больничного персонала, никто ни разу не навестил старика в  больнице.
Он умер один. Я вспомнила рассказ  Тани  о  том,  как  умирала  ее  бабушка:
чистенькая, тихая, она, как мышка, ушла в свою каморочку и  так  бесшумно  и
легко испустила дух, что не нарушила трудового распорядка дома своих внучек.
Таня часто повторяла этот трогательный рассказ, и Марья Николаевна  уверяла,
что она это делает в поучение ей и деду. Оба они  действительно  умерли,  не
помешав ни Евгению Эмильевичу, ни Тане: дед - в больнице летом,  когда  Таня
была на даче, а Марья Николаевна - во время блокады. Татька  тоже  умерла  в
больнице  в  Вологде,  куда  она  приехала,  когда   открылась   дорога   из
блокированного Ленинграда. В дни смерти  с  ней  находилась  тетка  -  Сарра
Лебедева. За день до ее смерти Таня  умудрилась  унести  всю  ее  одежду  из
больницы - ведь лежала она в казенном... В те дни все жили, меняя тряпье  на
хлеб, и Таня сочла правильным использовать Татькино барахлишко на хлеб  себе
и сыну вместо того, чтобы зарывать его в землю. Это вполне  рационально,  но
Татьку все же не в чем было хоронить. Это мне рассказала Сарра Лебедева.
   Есть ступень одичания, когда с людей  слезают  все  покровы,  придуманные
лицемерным обществом, чтобы скрыть истинную сущность вещей. Но мы отличались
тем, что никогда не снимали своей красивой и ласковой гражданской маски. Мне
часто   приходилось   видеть   людей,   сделавших   карьеру   за    приятное
интеллигентское лицо и мягкий голос. Директор  Ульяновского  педагогического
института радостно возглавлял погромщиков в 53 году. Когда меня выгоняли  из
института  и  специально  для   этого   устроили   заседание   кафедры   под
председательством директора, я не могла оторвать глаз от его  лица:  он  был
как две капли воды похож на Чехова и, видимо, зная это, носил не  очки,  как
было принято, а пенсне в тоненькой золотой оправе. Незабываемая игра лица  и
мягкие модуляции голоса... Описывать, как это делалось, не стоит - сочтут за
карикатуру... Я  открыла  серию  изгнанников.  Задание  в  провинцию  пришло
поздно,  и  через  несколько  дней  мы  услышали  о  смерти  вождя.  Я   еще
присутствовала на траурных митингах, когда действительно