о большего от капитулянтов. А к тому  же  О.  М.  вел  разговор  с
революцией, а не с поднимающимся "новым", не с державным миром особого типа,
в котором мы внезапно очутились. Объяснения О. М. не имели адресата в  нашей
действительности.   Хор   адептов   новой   религии   и   государственности,
пользовавшийся в своих массах терминологией революции, знать не желал нового
разночинца с его сомнениями и метаниями. Для адептов и  попутчиков  все  уже
было ясно. "Весь вопрос в том,  кому  достанется  пирог",  -  сказал  В.  И.
"Правда по-гречески значит "мрия"",  -  хохотал  Катаев.  "Иначе  у  нас  не
бывает", "Надо понимать, где живешь", "Чего еще захотели!"  -  слышалось  со
всех сторон, а О. М. продолжал связывать  всех  их  с  четвертым  сословием:
"Ужели я предам позорному злословью... Присягу чудную четвертому сословью?..
" А может, испуганный разгулом адептов он декларировал  этими  стихами  свою
верность тому, что они уже предали? Ведь недаром именно о  них  выбраны  для
перевода стихи Барбье "Собачья свора": "... когтями  мясо  рвут,  хрустит  в
зубах щетина - отдельный нужен всем кусок... То право конуры, закон собачьей
чести: тащи домой наверняка, где ждет ревнивая, с оттянутою шерстью гордячка
сука муженька, чтоб он ей показал, как должно семьянину, дымящуюся  кость  в
зубах и крикнул: "Это власть! -  бросая  мертвечину.  -  Вот  наша  часть  в
великих днях... "" Стихотворение Барбье переведено в 23 году, а в 33-м снова
возникает тема  "семьянина"  в  стихах  о  квартире:  "Какой-нибудь  честный
предатель, Проваренный в чистках, как соль, Жены и детей содержатель,  Такую
ухлопает моль... " Стихи Барбье переводились летом, а  зимой  того  же  года
появилась клятва четвертому  сословию.  Мне  кажется,  ее  не  случайно  так
холодно приняли те, от  кого  зависело  распределение  благ.  Не  потому  ли
прекратились стихи, что в этих  метаниях  О.  М.  утратил  чувство  правоты?
Работая над прозой, О. М. определял свое место в жизни,  утверждал  позицию,
находил то, на чем стоит.  "Здесь  я  стою,  я  не  могу  иначе...  "  Стихи
приходили, когда появлялась убежденность в своей правоте  и  в  правильности
избранной позиции: "В нем лились и переливались волны внутренней правоты"...
Уже в одной из своих первых статей - "О  собеседнике"  -  О.  М.  писал  про
"драгоценное сознание поэтической правоты"; очевидно,  именно  это  сознание
было для О. М.
   предпосылкой и условием работы, иначе он не мог бы так смело назвать  его
в самом начале своей деятельности: ведь ему было двадцать  два  года,  когда
писалась эта статья. Принимая действительность, О. М.  не  мог  не  осуждать
своих сомнений; прислушиваясь к общему хору сторонников "нового", он не  мог
не удивляться своей одинокой  позиции;  подвергаясь  осуждению  символистов,
лефовцев, РАППа и  всех  других  группировок,  безоговорочно  поддерживавших
существующее, он не мог  не  чувствовать  себя  "усыхающим  довеском  прежде
вынутых хлебов". Сознание правоты  несовместимо  со  всеми  этими  ущербными
чувствами. Правда, всегда были читатели, которые  горой  стояли  за  него  и
клялись его именем, но О. М. как-то невольно отталкивался от них.  Почему-то
в нем росло недовольство своими читателями. Мне  кажется,  что  их  он  тоже
причислял к "усыхающим довескам" и верил, что где-то  есть  настоящие  новые
люди. В двадцатые годы он еще не замечал, как эти "новые люди", такие бойкие
с  виду   и   громкоголосые,   подвергаются   классической   метаморфозе   -
одеревенению, столь естественному  при  утрате  того,  что  делает  человека
человеком, то есть ценностных понятий. Освобождение пришло через  прозу,  на
этот раз "Четвертую". Название  это  домашнее  -  она  четвертая  по  счету,
включая статьи, а цифра привилась по ассоциации с сословием,  о  котором  он
думал, и с Римом - ведь наш-то Рим тоже  был  четвертым.  Именно  эта  проза
расчистила путь стихам, определила место О. М. в действительности и  вернула
чувство правоты. В "Четвертой прозе"  О.  М.  назвал  нашу  землю  кровавой,
проклял казенную  литературу,  сорвал  с  себя  литературную  шубу  и  снова
протянул руку разночинцу - "старейшему комсомольцу - Акакию Акакиевичу"... В
какую-то опасную минуту мы уничтожили первую главу, где говорилось  о  нашем
социализме. Корни "Четвертой прозы" - биографические. Уленшпигелевское  дело
с его отростками - оно  заглохло  бы  гораздо  раньше,  но  О.  М.  отчаянно
раздувал его - заставило О. М. открыть  глаза  на  действительность.  Дух  в
советских учреждениях, как правильно сказал Николай Иванович,  действительно
напоминал о хорошей помойной яме. В период "дела" у нас было  ощущение,  что
перед  нами  прокручивают  фильм  о  литературе  на  службе  у  "нового",  о
чиновничестве, о неслыханном аппарате -  нам  пришлось  поговорить  даже  со
Шкирятовым  о  газетной  канцелярии  с  ее  заславскими,  о   "комсомольской
вольнице",  в  газете  которой  О.  М.  прослужил  около  года,   порвав   с
писательскими организациями, и так далее... Почти два года,  истраченные  на
распрю, окупились во сто крат: "больной сын века" вдруг понял, что  он-то  и
был здоровым. Когда вернулись стихи, в них уже  и  в  помине  не  было  темы
"усыхающего довеска". Это был голос отщепенца, знающего, почему он  один,  и
дорожащего своей изоляцией. О. М. возмужал и  стал  "очевидцем".  Ущербность
исчезла, как сон. В первый период изничтожения Мандельштама, вплоть  до  мая
34 года, применялись методы внеполитические и внелитературные. Это была, так
сказать, писательская самодеятельность, поддержанная "сверху".  "Они  ничего
не могут поделать со мной как с поэтом, - говорил О. М., - они  кусают  меня
за переводческую ляжку... " Может, именно эта "игра на снижение" помогла ему
выпрямиться. Странно, но понимание действительности и в его случае пришло на
личном опыте. Грубее  говоря,  советские  люди  дорожили  своей  слепотой  и
реальность соглашались  познавать  только  на  собственной  шкуре.  Массовые
кампании   -   раскулачиванье,   ежовщина,   послевоенные   предприятия    -
способствовали расширению круга прозревших. О. М. был из рано прозревших, но
далеко не из первых. О. М. всегда знал,  что  его  понятия  идут  вразрез  с
временем, "против шерсти мира", но после "Четвертой прозы" это  его  уже  не
страшило. В "Разговоре о Данте" и "Канцоне"  он  не  случайно  заговорил  об
особом виде зрения - хищных птиц и мертвецов из Дантовой "Комедии":  они  не
различают предметов вблизи, но способны видеть на огромном  радиусе,  будучи
слепы к настоящему, они способны прозревать будущее. Проза,  как  и  всегда,
дополняет и проливает свет на стихи. Стихи вернулись  на  обратном  пути  из
Армении, когда мы задержались в Тифлисе. Фильм продолжал раскручиваться:  на
наших глазах погиб Ломинадзе. Этот человек  в  последние  свои  дни  проявил
настоящее доброжелательство к О. М. Он получил телеграмму  ЦК  от  Гусева  с
распоряжением помочь О. М. устроиться в Тифлисе и очень хотел  это  сделать,
но тут его вызвали в Москву,  откуда  он  уже  не  вернулся,  а  все  газеты
запестрели проклятиями враждебной группировке Ломинадзе  и  Сырцова.  Такова
судьба: каждый, с кем О. М. мог говорить, неизбежно  погибал.  Это  значило,
что разночинцу новой формации  нет  места  в  новом  державном  мире.  Между
прочим, как только грянула трагедия Ломинадзе, у которого О.  М.  три-четыре
раза был на приеме в обкоме, мы заметили, что за нами, куда бы  мы  ни  шли,
увязывается  шпик.  Вероятно,  местные  органы  решили  на   всякий   случай
проследить за непонятным посетителем опального вельможи. Тут-то  мы  поняли,
что в Тифлисе нам делать нечего,  и  поспешно  удрали  в  Москву.  Когда  мы
рассказали Гусеву, направившему О. М. к Ломинадзе, о  слежке  и  шпиках,  он
выслушал нас с каменным лицом.  Такие  каменные  лица  умели  делать  только
советские чиновники. Оно означало: откуда я знаю,  как  вы  попали  к  врагу
народа и какие основания были у грузинских товарищей для слежки... Ведь  уже
и тогда ничего не стоило пришить случайного человека к чужому делу,  поэтому
Гусев и надел каменную маску. Так же  поступил  бы  и  Молотов,  который  по
просьбе Бухарина поручил Гусеву  организовать  нашу  поездку  в  Сухум  и  в
Армению, а затем проследить за дальнейшим устройством О. М. Всюду,  куда  бы
мы ни  ездили,  Гусев  обращался  к  местным  секретарям  ЦК  с  просьбой  о
содействии и устройстве. Он обратился к человеку, которому суждено было  тут
же погибнуть*. Это могло погубить и О.  М.,  но  обошлось  без  последствий.
Дела, так сказать, не подняли, а могли поднять. Значит, нам повезло. А тогда
мы этого еще не понимали и смеялись над
   ---------------------------------------* Ломинадзе не погиб, а просто был
убран из Грузии.
   каменной маской Гусева. На эпизоде с Ломинадзе опека  Гусева  над  О.  М.
кончилась, но я не могу сказать, что в руках  осталась  лепешка  глины  -  в
Армении ведь к нему вернулись стихи и начался новый период жизни.



     Труд

     Я впервые поняла, как возникают стихи, в тридцатом году. До этого я только знала, что совершилось чудо: чего-то не было и что-то появилось. Вначале - с 19-го по 26 год - я даже не догадывалась, что О. М. работает, и все удивлялась, почему он стал таким напряженным, сосредоточенным, отмахивается от болтовни и убегает на улицу, во двор, на бульвар... Потом сообразила, в чем дело, но еще ни во что не вникала. Когда кончился период молчания, то есть с тридцатого года, я стала невольной свидетельницей его труда.
     Особенно ясно все мне представилось в Воронеже. Жизнь в наемной комнате, то есть в конуре, берлоге или спальном мешке - как это назвать? - с глазу на глаз, без посторонних свидетелей, безнадежно беспочвенная и упрощенная, привела к тому, что я всмотрелась во все детали "сладкогласного труда". Сочиняя стихи, О. М. никогда не прятался от людей. Он говорил, что если работа уже на ходу, ничто больше помешать не может. Василиса Георгиевна Шкловская, с которой он очень дружил, рассказывает, что в 21 году, когда они жили рядом в Доме искусств на Мойке, О. М. часто забредал к ней погреться у железной печурки. Иногда он ложился на диван и закрывал ухо подушкой, чтобы не слышать разговоров в перенаселенной комнате. Это он сочинял стихи и, стосковавшись у себя, забирался к Василисе... А стихи об ангеле-Мэри появились в Зоологическом музее, куда мы зашли к хранителю Кузину, чтобы распить с ним и его друзьями грузинскую бутылочку, тайком принесенную вместе с закуской в чьем-то ученом портфеле. Мы сидели
   за столом, а О. М., нарушая обряд винопития, бегал по огромному кабинету.
Стихи, как всегда, сочинялись в голове. В музее же я  их  записала  под  его
диктовку.  Вообще,  женившись,  он  ужасно  разленился  и  все  норовил   не
записывать самому, а диктовать. А в Воронеже открытость его труда  дошла  до
предела. Ведь ни в одной из комнат, которые мы снимали, не было ни коридора,
ни кухни, куда он мог бы выйти, если б захотел остаться один. И в Москве  мы
не Бог знает как жили, вернее, Бог знает как, но там все же было,  куда  мне
забежать на часок, чтобы оставить его одного.  А  тут  уйти  было  некуда  -
только на улицу мерзнуть, а зимы, как на зло, стояли суровые. И  вот,  когда
стихи доходили до восковой зрелости, я, жалея бедного, загнанного  в  клетку
зверя, делала, что могла: прикорнув на кровати, притворялась спящей. Заметив
это, О. М. уговаривал меня иногда "поспать" или хоть лечь к нему  спиной.  В
последний год в Воронеже, в домике "без крыльца", изоляция дошла до предела.
Жизнь наша протекала между нашей берлогой и телефонной станцией в двух шагах
от дома, откуда  мы  звонили  моему  брату.  Два  человека  -  Вишневский  и
Шкловский - передавали ему в ту зиму по сто рублей в месяц, и он посылал  их
нам. Сами они посылать боялись. В нашей жизни все было страшно.  Эти  деньги
шли на  оплату  комнаты  -  она  стоила  ровно  двести  в  месяц.  Заработки
прекратились - ни в Москве, ни в Воронеже нас обоих ни  к  какой  работе  не
допускали - бдительность. Знакомые на улице отворачивались  или  глядели  на
нас, не узнавая. Это тоже обычное у нас проявление бдительности. Одни только
актеры позволяли  себе  отступление  от  общих  правил  -  они  улыбались  и
подходили к нам даже на главной улице. Это объясняется,  пожалуй,  тем,  что
театры подвергались у нас меньшему разгрому, чем другие учреждения. Домой  к
нам заходили только Наташа Штемпель и Федя,  но  оба  работали  и  с  трудом
выкраивали минутку. Наташа рассказывает мать предупредила ее -  знаешь,  что
может быть от этих встреч... Наташа стала скрывать свои посещения, но мать
   сказала: зачем скрываешь? Я знаю, куда ты ходишь. Мое дело  предупредить,
а твое решать. Зови их к нам... С тех пор мы часто заходили к Наташе, и мать
старалась  выставить  на  стол  все,  что  у  нее  было.  С   мужем   своим,
предводителем дворянства, она давно развелась и  учительствовала  сначала  в
городском училище, а потом в начальной школе, чтобы прокормить двоих  детей.
Скромница, умница, веселая и легкая Марья  Ивановна-единственный  человек  в
Воронеже, открывший нам свой дом. Все остальные двери были  плотно  закрыты,
заперты на двойные замки: мы были париями, неприкасаемыми  социалистического
общества. Все предвещало  близкий  конец,  и  О.  М.  старался  использовать
последние дни. Им владело одно чувство: надо торопиться, не то оборвут и  не
дадут чего-то досказать. Иногда я умоляла  его  отдохнуть,  выйти  погулять,
поспать,  но  он  только  отмахивался:  нельзя,  времени   в   обрез,   надо
торопиться...  Стихи  шли  сплошной  массой,  одно  за  другим.   В   работе
одновременно находилось по несколько вещей. Он часто просил меня записать  -
и это была первая запись по два-три стихотворения сразу, которые  он  в  уме
довел до конца. Остановить его я не могла:  "Пойми,  иначе  я  не  успею"...
Конечно, это было трезвое ощущение приближающейся гибели, но мне она еще  не
представлялась с такой ясностью, как ему. Прямо он мне ничего не говорил, но
в письмах в Москву, куда я в эту зиму раза два ездила  добывать  деньги,  он
иногда как будто затрагивал вопрос о том, что нас ждет, но тут же  сам  себя
обрывал и делал вид, будто речь идет  об  очередных  трудностях.  Может,  он
действительно гнал от себя  эту  мысль,  но,  скорее  всего,  щадил  меня  и
старался не омрачать последних дней совместной жизни. И  весь  этот  год  он
спешил. Торопился. Очень торопился. Одышка от этой  спешки  становилась  все
мучительнее: прерывистое дыхание, перебои пульса, посиневшие губы.  Припадки
чаще всего происходили на улице. В последний воронежский год он уже  не  мог
выходить один. И дома бывал спокоен только  при  мне.  Так  мы  сидели  друг
против друга: я  молча  смотрела  на  шевелящиеся  губы,  а  он  наверстывал
потерянное время и спешил сказать свои последние  слова.  Записав  очередные
стихи, О. М. подсчитывал строчки и сообщал, сколько  он  получит  по  высшей
ставке - на меньшее он не соглашался. Лишь изредка, когда стихи уж очень ему
не нравились, он предлагал пустить их по "второму сорту", то есть подешевле,
как  делал  Сологуб,  у  которого  стихи  были   разложены   по   сортам   с
соответственно  различными  ценами.  Подсчитав  доходы  за  день,   мы   шли
раздобывать у актеров, наборщиков, а изредка у профессоров - один из них был
приятелем Наташи, другой литературоведом - на пачку чаю, кусок  запрещенного
хлеба и яичницу на обед. С нашими давальщиками  мы  обычно  сговаривались  о
встрече на  боковой  безлюдной  улице,  где,  соблюдая  полную  конспирацию,
неторопливо проходили друг  мимо  друга,  успев  на  ходу  взять  конверт  с
подаянием. К наборщикам мы забегали в типографию, когда накануне ни с кем не
удавалось сговориться о встрече. С ними О. М. познакомился  летом  35  года,
когда мы жили у мышебойца в доме рядом с типографией и редакцией газеты.  Он
забегал к ним в поисках слушателей своих  свежесочиненных  стихов,  особенно
если стихотворение заканчивалось ночью, когда  только  они  и  бодрствовали.
Наборщики встречали его радостно, но  иногда  молодые  огорошивали  оценками
прямо по "Литературной  газете",  зато  старшие  на  них  шикали.  В  период
бедствий старики молча выслушивали стихи, задерживали  О.  М.  на  несколько
минут разговором о том, о сем, пока кто-нибудь из них не сбегает в  магазин,
а затем совали ему в руку пакетик с едой. Получали они  гроши  и,  наверное,
сами еле сводили концы с концами, но считали, что "нельзя оставлять товарища
в беде... такое время"... По дороге мы заходили на почту и отправляли  стихи
в  редакции  московских  журналов.  Ответ  пришел  только  один  раз  -   на
"Неизвестного  солдата".  Редакция  "Знамени"  сообщала,  что  войны  бывают
справедливые и  несправедливые  и  что  пацифизм  сам  по  себе  не  достоин
одобрения. Но жизнь была такова, что даже этот казенный ответ показался  нам
благой вестью: все же кто-то откликнулся  и  разговаривает!  Стихи  о  тени,
которая бродит среди  людей,  "греясь  их  вином  и  небом",  пошли  в  виде
исключения не в Москву, а в Ленинград, вероятно, в "Звезду". Среди  нынешних
бродячих списков я нахожу иногда потерянные стихи и варианты,  восходящие  к
этим посылкам в  редакции.  Сотрудники  выкрадывали  листочки  с  запретными
стихами, и они распространялись  среди  читателей.  Журналист  Казарновский,
находившийся с О. М. в пересыльном лагере, говорил, что  О.  М.  обвиняли  в
распространении стихов по редакциям  журналов.  Стихи  при  этом  назывались
каким-то громоподобным словом. Не все ли равно, в чем его обвиняли? Дело  об
уничтожении О. М. занимает два листочка - я видела эту папку в  прокуратуре,
когда мне объявили о реабилитации по второму, так  называемому  "повторному"
делу,  и  мне  хотелось  бы  прочесть,  что  там  написано,  а  еще   больше
опубликовать все без всяких изменений и комментариев.



     Топот и шепот

     Это было в 32 году. Я переулками возвращалась домой из ЗКП, то есть из редакции журнала "За коммунистическое просвещение", находившейся на Никитской улице. Жили мы тогда на Тверском бульваре. Внезапно я увидела О. М. Он сидел на крыльце какого-то замызганного особняка и так повернул голову, что подбородком почти касался плеча. Правой рукой он вертел палку, а левой для устойчивости упирался о каменную ступеньку. Он сразу заметил меня, вскочил, и мы пошли вместе.
     Сочиняя стихи, О. М. всегда испытывал потребность в движении. Он ходил по комнате - к сожалению, мы все-
   гда жили в таких конурах, что разгуляться было негде;  постоянно  выбегал
во двор, в сад, на бульвар, бродил по улицам. В день, когда я увидела его на
крыльце, он, устав бродить, присел попросту отдохнуть. Работал он тогда  над
второй частью "Стихов о русской поэзии". Стихи и движение,  стихи  и  ходьба
для О. М. взаимосвязаны. В "Разговоре о Данте" он спрашивает, сколько подошв
износил Алигьери, когда писал свою "Комедию". Представление о  поэзии-ходьбе
повторилось в стихах о Тифлисе, который запомнил "стертое величье"  подметок
пришлого поэта. Это не только тема нищеты - подметки, конечно,  всегда  были
стертые, - но и поэзии. Только дважды в жизни я видела, как О.  М.  сочиняет
стихи, не двигаясь. В Киеве у моих родителей, где мы гостили на Рождество 23
года, он несколько  дней  неподвижно  просидел  у  железной  печки,  изредка
подзывая то меня, то мою сестру Аню, чтобы  записать  строчки  "1-го  января
1924". И еще в Воронеже он прилег днем отдохнуть - в тот период он был  ужас
как утомлен работой. Но в голове  шумели  стихи,  и  отвязаться  от  них  не
удалось. Так появились стихи о певице  с  низким  голосом  в  конце  "Второй
воронежской тетради". Незадолго до этого он слушал по радио Мариан Андерсон,
а накануне посетил другую певицу - высланную из Ленинграда. Для  нее  О.  М.
вольно перевел неаполитанские песенки, чтобы она выступала с ними по  радио,
где они оба тогда прикармл