ется,  кроме  черновиков  "Волка"  и  "Бушлатника",   только   в
"Абхазской песенке": "Пою, когда гортань сыра, душа суха  И  в  меру  влажен
взор и не хитрит сознанье... " В  первых  двух  случаях  песнь  и  стихи  не
отождествляются - этого О. М.  терпеть  не  мог.  Открывая  очередной  номер
"Звезды",  О.  М.  всегда  удивлялся,  почему  советские   поэты,   особенно
ленинградские, всегда сообщают,  что  они  молоды  и  поют  песни.  Он  даже
подсчитывал как-то, сколько раз в номере встречаются эти атрибуты советского
поэта.  Число  получилось  внушительное.   По   черновикам   "Волка"   можно
проследить, как появлялись  стихи  этого  цикла.  Варианты  -  "И  неправдой
искривлен мой рот" и "А  не  то  уведи,  да  прошу  поскорей,  К  шестипалой
неправде в избу" - выделились в отдельное стихотворение "Неправда"  -  "Я  с
дымящей лучиной вхожу К шестипалой неправде  в  избу...  "  "И  услышав  тот
голос, пойду в топоры" привели к топору в стихах "Сохрани мою речь  навсегда
За привкус несчастья и дыма". Мысль о "речи",  которую  надо  вопреки  всему
сохранить,  соединилась  с  топорищем  для  петровской  казни...  В  "Волке"
мелькнула "черешня московских торцов", а рядом с  ней  записана  "трамвайная
вишенка страшной поры". "Александр Герцович" и  "Астры"  составляют  как  бы
периферию цикла. Внешний признак  связи  -  слово  "шуба".  В  "Астрах"  это
барская шуба, за которую его корили, и в "Александре  Герцовиче"  -  "А  там
вороньей шубою на вешалке висеть". Обе они связаны с "жаркой шубой сибирских
степей"... Шуба - один из повторяющихся образов О.  М.  Он  появился  еще  в
"Камне": дворники в тяжелых шубах, женщина в меховой шубке, а потом ангел  в
золотой овчине... Первая проза О. М., потерянная в Харькове  в  издательстве
сестры Раковского, называлась "Шуба". И наконец, "В не по  чину  барственной
шубе" из "Шума времени" и "литературная шуба" из "Четвертой прозы",  которую
О. М. срывает с себя и топчет ногами. Шуба - это устойчивость быта,  шуба  -
русский мороз, шуба - социальное положение, на которое не смеет претендовать
разночинец. Шуба из "Астр" связана с забавным инцидентом. В конце  двадцатых
годов одна вельможная, а потом погибшая дама жаловалась Эмме  Герштейн,  что
Мандельштам всегда казался ей совершенно чуждым человеком  -  она,  мол,  не
может забыть, в какой шикарной шубе он разгуливал по Москве в начале нэпа...
Мы только ахнули. Шубу эту с плеч  какого-то  нищего  дьячка  мы  купили  на
базаре в Харькове - рыжий, вылезший енот, запахивающийся  наподобие  рясы...
Старик дьячок продавал ее, чтобы купить хлеба,  О.  М.  купил  эту  роскошь,
когда мы ехали с Кавказа в Москву, чтобы не замерзнуть на севере. Эта первая
"литературная" и "не по чину барственная шуба" была предоставлена  Пришвину,
ночевавшему в общежитии на Тверском бульваре, вместо тюфяка.  Он  накрыл  ею
взорвавшийся  малокалиберный  примус.   Последние   волоски   рыжего   енота
обуглились, и О. М.  даже  не  успел  сорвать  эту  шубу  со  своих  плеч  и
растоптать, а следовало бы... Зачем носить шубу с чужого плеча? Носить  шубу
ему было не по чину... С шубами всегда бывали какие-то  осложнения.  Раз  мы
добыли денег и пошли покупать обыкновенную советскую шубу  в  универмаг,  но
выяснилось,  что  в  продаже  только  шубы  из  собачьего  меха.  На   такое
предательство по отношению к благородному собачьему роду О. М. не  отважился
и предпочел мерзнуть. Так он доходил в пальтишке до последнего  года  жизни,
когда нам постоянно приходилось ездить  в  холодных  вагонах  в  стоверстную
зону. Не выдержал Шкловский: "У вас такой вид, будто вы приехали на буферах,
- сказал он. - Надо придумать шубу"... Василиса вспомнила, что у Андроникова
валяется старая шуба Шкловского. Он носил ее, когда пробивался  в  люди,  но
сейчас ему уже  полагалось  нечто  более  барственное.  Вызвали  Андроникова
вместе с шубой, и с великими церемониями вырядили в нее  О.  М.  Она  славно
послужила в калининскую зиму. Арестовали О. М. весной, и он не захватил ее с
собой: побоялся лишней тяжести. Шуба осталась в  Москве,  а  он  замерзал  в
желтом кожаном пальтишке, тоже подаренном кем-то в  последний  подмосковный,
на сто пятой  версте,  год  своей  неприкаянной  жизни.  В  "волчьем"  цикле
подготовка  к  ссылке  -  сибирские  леса,  нары,  срубы...  Материал  этого
цикла-дерево: плаха, бадья, сосна, сосновый гроб, лучина, топорище, городки,
вишневая косточка...  Эпитеты,  в  частности  -  "шершавый",  в  этом  цикле
принадлежат к тому же ряду. Этот цикл начался до "Волка" в кандалах  дверных
цепочек, в петербургских пожарах и морозах, в остром ноже и каравае хлеба, в
ощущении "В Петербурге жить Словно спать в гробу" и в  потребности  поскорее
бежать на вокзал, "Где бы нас никто  не  отыскал"...  Смысл  этого  цикла  -
отщепенство, непризнанный  брат.  Я  прочла  потом  у  Бодуэна,  что  "брат"
первоначально не термин родства, а "принятый в племя"... В  племя  советской
литературы О. М. принят  не  был,  и  даже  дьячковая  шуба  на  его  плечах
свидетельствовала о буржуазной идеологии... И еще этот цикл  про  того,  кто
говорит "нет", и про тех, кто идете "самопишущим черным народом".  Отголоски
17 года в грузовике, стучавшем у ворот, и в черном народе, который  идет  на
"дворцы  и  морцы"...  Из  деревянного   волчьего   сруба   все   эти   темы
распространяются на всю тетрадь. Попытка найти вторую родину - Армению -  не
удалась. Насильно возвращенный  в  Москву  -  "Я  возвратился,  нет,  читай:
насильно Был возвращен в буддийскую Москву", - О. М. определил свое место  в
ней. Определение  оказалось  достаточно  точным.  В  стихах  "после  удушья"
заметны  два  приступа:  первый  это  удивление  при  виде  новой  земли   -
черноземной, а потом, оправившись от удивления, О. М. начал припоминать, как
он сюда попал, и это вызвало стихи о чердынском периоде нашей жизни. В обоих
циклах этой тетради каждое новое стихотворение развивалось  из  какой-нибудь
плодоносной веточки на предыдущих. Почки в "Наушниках" - "Не спрашивай,  как
набухают почки" - впервые появились как рифма к "комочки" в "Черноземе" -  в
какой-то момент "комочки" рванулись  в  конец  строки,  чтобы  сочетаться  с
"почки", а потом ушли на свое место. А Воронеж - проворонишь, на одном корню
с проворотом. Инструментальная и смысловая работа так  переплелись,  что  их
невозможно расщепить. Случайно ли появилось упоминание о "земле  и  воле"  в
"Черноземе" или несколько рифм - "кутерьма",  "тьма"  -  к  непроизнесенному
слову "тюрьма" в "Стансах"? А почему ассоциации  к  казни  проскальзывают  в
самых неожиданных местах, как, например, в "Стрижке детей" - "Еще мы  жизнью
полны в высшей мере"... Эти ассоциации прочно вошли в наш быт, и у О. М. и в
стихах, и в прозе  неоднократно  упоминается  тюрьма.  Сочетание  слов  "его
взяли", "он сидит", "его выпустили", "его посадили" получили в русском языке
новое значение, и это показывает, как сильно пропитана наша жизнь  тюремными
размышлениями. Это и есть диффузия, взаимопроникновение  тюрьмы  и  внешнего
мира, которое необходимо правителям для устрашения тех, кем  они  управляют.
Это тюремное рассуждение я хочу заключить бытовой сценкой тридцать  седьмого
года. В центре Москвы стоит дом, где на  одних  площадках  жили  писатели  и
чекисты. Бог его знает, как туда попали чекисты, может, их вселили на  место
арестованных  из  какого-то  другого  ведомства,  разделявших  этот  дом   с
писателями. Но они там жили, и соседям приходилось сталкиваться  с  ними  по
разным поводам. Однажды, например, пьяный чекист, которого жена выставила из
квартиры, бушевал на лестничной площадке: он вспоминал в пьяном  бреду,  как
допрашивал и избивал во время допроса своего товарища, и лил слезы  позднего
раскаяния. Я дозвонилась в квартиру его жене и заставила ее  впустить  мужа,
объяснив, что за такой пьяный бред ему тоже не поздоровится... И вот во двор
этого дома пришли бродячие певцы. Они чувствовали потребность момента и пели
лучшие, классические каторжные песни - сибирские, байкальские,  воровские...
На все балконы тотчас высыпал народ,  не  писательский,  разумеется.  Певцам
подпевали, певцам бросали деньги... Это длилось с полчаса,  пока  кто-то  из
идеологически устойчивых жильцов не скатился вниз, чтобы прогнать певцов. Но
им успели крикнуть сверху - смывайтесь! - и они смылись. Мы стояли с  О.  М.
на одном из балконов и тоже бросили монетку или бумажку - ее заворачивают  в
клочок газеты и, чтобы она падала вниз, кладут груз - коктебельский  камушек
Мы отдали дань русскому фольклору Младший Ося - как называют  теперь  Иосифа
Бродского, сосланного за тунеядство, вернее,  за  стихи,  потому  что  жизнь
повторяется, хотя и в разных формах,  -  недавно  сказал  Ахматовой,  что  у
Пастернака совсем нет фольклора. Может ли это быть? Мне кажется,
   что один из вопросов  при  исследовании  поэтического  творчества  -  это
вопрос о связи с фольклором. Каторжный фольклор у О. М. заметен сразу -  его
подсказала жизнь, и он лежит на поверхности. Это не единственная связь О. М.
с фольклорным европейским и русским богатством. От фольклора не уйти никуда,
весь вопрос  в том, как его переварить в индивидуальной современной поэ-
зии.



    Часть 2


СОДЕРЖАНИЕ
   Двойные побеги
   Последняя зима в Воронеже
   Ода
   Золотые правила
   Моя святая
   "Один добавочный день"
   Бессарабская линейка
   Иллюзия
   Читатель одной книги
   Коля Тихонов
   Книжная полка
   Наша литература
   Италия
   Социальная архитектура
   Не треба
   Земля и земное
   Архив и голос
   Старое и новое
   Милицейская Венера
   Случайность
   Монтер
   Дачники
   Волка кормят ноги
   Вечер и корова
   Старый товарищ.
   Беспартийная Таня
   Стихолюбы
   Затмение
   Бытовая сценка
   Самоубийца
   Вестник новой жизни
   Последняя идиллия
   Текстильщики
   Шкловские
   Марьина роща
   Сопричастный
   Мамочка послала барышню отдыхать в Саматиху
   Первое мая
   Гуговна
   Западня
   ОкошконаСофийке
   Дата смерти
   Еще один рассказ
   Примечания





   Двойные побеги

   Стихотворение "Эта область в темноводье" работалось  медленно  и  трудно,
много дней подряд. О. М. жаловался, что  "нечто",  почти  ощутимое  и  очень
важное, никак не хочет прийти. Это созревала последняя строфа - она и пришла
последней, что случается далеко не всегда.
   О. М. стоял у стола, спиной  ко  мне,  и  что-то  записывал.  "Иди  сюда,
посмотри, что у меня... " Я обрадовалась, что "темноводье"  кончилось  и  мы
пойдем гулять. Оно мне надоело, как фанерная карта  воронежской  области  на
телефонной станции, на которой  вспыхивали  лампочки,  показывая,  с  какими
пунктами есть связь. Но меня  ожидало  разочарование  -  на  протянутой  мне
бумажке я прочла "Вехи дальнего обоза". "Погоди, это еще не все",  -  сказал
О. М. и записал: "Как подарок запоздалый Ощутима мной зима... " "Ты сошел  с
ума! - возмутилась я. - Мы так никогда не выйдем. Идем на базар, или я пойду
одна... "
   На базар мы пошли вместе - он находился в двух шагах от  дома,  -  что-то
продали и что-то купили. Кажется, в тот день мы продавали  серый  пиджак  из
торгсиновской материи. "В таких садятся  в  тюрьму",  -  сказал  покупатель,
умный и хитрый городской мужик. "Верно, - ответил О. М., -  но  он  уже  там
побывал; теперь безопасно... " Мужик ухмыльнулся и дал нашу цену. Мы тут  же
устроили пир, то есть прихватили лишний кусок мяса  или  колбасы,  если  она
тогда существовала, Трудно припомнить, чем нас кормили в разные периоды,  но
всегда существовало какое-то "дежурное блюдо", и все  его  ели.  Сейчас  для
Москвы это вареная колбаса. В тот период нас,  кажется,  угощали  синеватыми
курами, а консервы в банках  считались  роскошью.  Был  период  замороженных
фазанов и голубей, но это быстро  кончилось.  Треска  держалась  значительно
дольше. В провинцию, правда, почти ничего из "дежурных блюд" не попадало, но
зато там умели ценить насущный хлеб.
   Строфа с ночным чайником появилась чуть ли  не  в  тот  же  день,  а  два
маленьких  стихотворения,  вылупившиеся   из   "темноводья",   лишь   слегка
дорабатывались.  В  "Вехах  дальнего  обоза"  запечатлелся  пейзаж  из  окна
тамбовского санатория - вот откуда слово "особняк". Мы жили не в  особняках,
а где попало, преимущественно в лачугах. Мне ясно, каким образом стихи  "Как
подарок запоздалый Ощутима мной зима... "  помогла  найти  последняя  строфа
"темноводья": она дала строчку  -  "Степь  беззимняя  гола".  Вдруг  с  этим
стихотворением выявилась особенность времени года - все застыло  в  ожидании
запоздавшей зимы. Природа ждала зимы, а люди в декабре 36  года  уже  знали,
что им несет грядущий тридцать седьмой. Для этого  не  требовалось  никакого
исторического чутья - нас успели предупредить еще летом  в  радиопередаче  о
будущих процессах. В этой строфе О. М. сказал про воронежскую землю: "Где я?
что со мной дурного? Степь беззимняя гола... Это мачеха Кольцова... Шутишь -
родина щегла!.. " Здесь синтез его настроения тех дней  -  чувство  беды  не
могло пересилить вечной и  дикой  радости  жизни,  совершенно  необъяснимого
веселья запертого в клетку стихотворца. И дальше  опять  точные  подробности
его жизни: к ночи, устав от работы, он выходил побродить по пустому  городу,
где всегда была гололедица. Наши провинциальные  города  после  исчезновения
дворников стали областью "вечной  скользоты"...  Об  этом  и  в  воронежских
стихах Ахматовой,  совершенно  не  умевшей  ходить  по  гладкому  льду:  "По
хрусталям я прохожу несмело... " А чайник был  электрический  -  неслыханная
роскошь по тому времени, но мы ее себе позволяли, потому что во время ночной
работы О. М. всегда пил много чая. Только от двух вещей он не мог отказаться
- от чая и папирос. Остальное, мы считали, приложится.
   В Воронеже дважды  появлялись  "тройчатки",  то  есть  три  стихотворения
одного  происхождения.  Первая  "тройчатка"  -  "Темноводье",  "Как  подарок
запоздалый" - мы называли этот стишок "вороном" - и "Вехи  дальнего  обоза".
Другая "тройчатка":  "Десятизначные  леса",  "Что  делать  нам  с  убитостью
равнин" и реминисценции Камы - "О, этот  медленный,  одышливый  простор".  В
первой "тройчатке" все переплелось, как в цикле,  запутанном  в  клубок.  Во
второй все три стихотворения развивались  самостоятельно  из  общего  корня.
Строки "Что делать нам с убитостью равнин, С протяжным голодом  их  чуда"  и
"Равнины дышащее чудо" объединяют первые два стихотворения. Третье связано с
темой дыхания, одышки, которая есть и в  двух  других.  "Одышливый  простор"
третьего стихотворения перекликается с "дышащим чудом". В стихах, где назван
Иуда, сам ритм организован, как одышка: "И все растет  вопрос  -  куда  они,
откуда... " Одышка, мучившая О. М., сказалась в  ту  зиму  на  ритме  многих
стихов. "Я это я, явь это явь" - тому пример.
   В первой "тройчатке" есть  еще  одно  формальное  сходство  -  это  рифмы
"совхозных" и "грозных" основного стихотворения и разгул звука  "з"  в  двух
других, например в рифмах: "мороза" - "обоза" - "береза" - "проза"...
   В любом стихотворении О. М. выделяется строка, которая пришла первой, но,
ища ее, надо помнить, что она очень редко начинает первую строфу. Выделив ее
- если она, конечно, не исчезла, выпав из окончательного  текста,  что  тоже
бывает, - можно  восстановить  почти  весь  ход  работы.  Вытеснение  первой
пришедшей в голову строки из окончательного текста-дело закономерное. О.  М.
любил по этому поводу вспоминать слова Гумилева: "Это хорошие  стихи,  Осип,
но когда ты их кончишь, у тебя не останется ни одной  строчки  из  тех,  что
сейчас"... В таких случаях история текста, разумеется, невосстановима:  ведь
большая  часть  работы  производится  в  уме  и  губами,  а  на  бумаге   не
фиксируется.
   Первая побудительная строка и последнее найденное слово - это тоже  ключи
стихотворной композиции: в них импульс начала и  конца.  Эпитеты  "совестный
деготь труда",  "десятизначные  леса",  "ленивый  богатырь"  -  вот  примеры
последних найденных слов.
   "Тройчатки"  для  О.  М.  редкий   случай.   Гораздо   чаще   встречаются
"двойчатки", двойные побеги на одном корню. Среди напечатанных стихов  -  "Я
не знаю, с каких пор эта песенка началась" и "Я по лесенке приставной лез на
скошенный сеновал", а также "1 января 1924" и "Нет, никогда ничей я  не  был
современник" - характерные образцы "двойчаток". В воронежский период их тоже
было немало. Два стихотворения о Каме: "Как на Каме-реке глазу темно,  когда
На дубовых коленях стоят города" и "Я глядел, удаляясь на хвойный восток"  -
представляют обычную "двойчатку". Третье - с окончанием:  "И  речная  верста
поднялась в высоту" - это редкий  случай  удачной  сознательной  замены  для
цензуры. В  стихотворениях  "Дрожжи  мира"  и  "Бесенок"  сохранился  первый
вариант, в котором они оба еще переплетены. Два стихотворения "Заблудился  я
в  небе"  тоже  представляют  "двойчатку"  с  одинаковым  началом  и  разным
развитием. Такая "парная структура" очень характерна для О. М.: "двойчаток",
кроме перечисленных, у него еще очень много.
   О. М. собирался сохранить оба побега "Заблудился я в небе"  и  напечатать
их рядом: композиторы ведь всегда так делают, и  художники  тоже...  Если  я
доживу до свободного издания О. М.,  я  обязательно  выполню  его  волю.  Но
сейчас, если даже напечатают книгу, которая гниет в "Библиотеке  поэта",  ни
мне,  ни  Харджиеву  этого  не  дадут  сделать:  мы  ведь  люди  бесправные.
Какой-нибудь умный редактор  совершенно  ясно  мне  объяснит,  что  из  двух
вариантов надо выбирать лучший; что сами поэты, их друзья и  родственники  в
этом деле не судьи; что наследство поэта принадлежит не тем, кому в  течение
пятнадцати лет полагается получать половину гонорара, а  ученым  знатокам  и
судьям, которые на этом собаку съели  и  твердо  знают,  что  хорошо  и  что
плохо... Кроме правильной идеологии, современный советский редактор  превыше
всего ценит ясность, аккуратность, гладкую фактуру и пышную композицию, где,
как на блюде, разложены сравнения, метафоры и прочие фигуры речи. О.  М.  не
дожил до этого расцвета культуры, но уже не раз удивлялся, как наши  знатоки
не любят стихов. И Анна Андреевна,  узнав,  что  одного  бедного  мальчишку*
провозгласили "будущим Пушкиным", сказала: "Это потому, что они так не любят
стихов"... Мальчишка писал гладкие стихи, в которых они узнавали все от века
знакомое. Больше всего им милы переводы с их блеском готовых изделий.  Всюду
есть такие знатоки и судьи, но в сталинское время  они  распустились  полным
цветом и сейчас находятся у власти и в живописи, и в архитектуре, и в  кино,
и в литературе. Ну и черт с ними... Им ведь приказали  делать  ренессанс,  а
вышло что-то вроде кафе "Ренессанс", но дело с ними иметь непросто.
   В юности  О.  М.  вытравлял  следы  общего  происхождения  у  стихов  или
уничтожал  одно  из  родственных  стихотворений.  Он  долго   не   записывал
"Современника" и "Я не знаю, с каких пор", не признавая  за  ними  права  на
самостоятельную жизнь. В зрелый период  его  отношение  резко  переменилось:
видимо, он решил узаконить самый принцип двойных  побегов  и  не  считал  их
больше вариантами: "Одинаковое начало? Ну и что? Стихи ведь разные"...  Или:
"Тем лучше, что видно... А что тут скрывать?" - говорил он. Если в молодости
О. М. был скрытен и показывал читателю только отдельные вещи, то в зрелом  и
завершающем своем периоде он открывал весь поток и видел  ценность  в  самом
поэтическом порыве, а не в  отдельных  его  проявлениях.  В  этом  сказалась
обретенная им внутренняя свобода. Она и стала камнем преткновения для многих
его старых ценителей. Они видят  в  этих  стихах  О.  М.  незавершенность  и
недоделанность. "Он ведь не готовил книгу к печати. Надо  бы  почистить",  -
твердили    мне    два    брата     Бернштейна     -     языковед     Се