странялись  с
невероятной быстротой в довольно узком, правда, кругу. О. М. считал, что это
и есть способ хранения: "Люди сохранят". Меня это не удовлетворяло, и  время
показало, что я была права. Уже тогда я начала делать списки и прятать их. В
основном я их рассовывала у себя во всякие щели,  но  несколько  экземпляров
всегда отдавала на хранение. Во время обыска 34 года мы увидели, где ищут, а
стихи уже были зашиты в подушку, упрятаны в кастрюлю и  в  ботики.  Туда  не
заглянули. К несчастью, во всех этих местах были копии и притом  не  полные:
не расшивать же подушку ради каждого  нового  стихотворения...  Из  подушки,
приехав в Воронеж, я вынула стихи об Ариосто.
   Воронеж - это  новый  этап  жизни  и  новое  отношение  к  хранению.  Эра
идиллических подушек кончилась, а я ведь  еще  помнила,  как  летел  пух  из
еврейских подушек во время деникинских погромов в Киеве... Память  О.  М.  с
возрастом ослабела, и мы уже знали, что она погибает вместе с  человеком,  а
цена жизни на нашей таинственной бирже  падает  с  каждым  днем.  Надо  было
искать людей, готовых хранить рукописи, но их становилось все меньше. У меня
появилась профессия:  все  воронежские  три  года  я  переписывала  стихи  и
раздавала их, но серьезного места хранения у меня не было, кроме моего брата
Жени, да и то он их дома не держал. Вот тут-то и подвернулся Рудаков.
   Сергей Борисович Рудаков, генеральский сын, был выслан  из  Ленинграда  с
дворянами. В начале революции у него расстреляли  отца  и  старших  братьев.
Вырастили его сестры, и он провел обычное советско-пионерское  детство,  был
передовиком  школы,  кончил  даже  вуз  и  готовился  к  вполне   пристойной
деятельности,  когда  на  него  свалилась  высылка.  Подобно  многим  детям,
оставшимся без родителей, он очень хотел ужиться с временем, и у  него  даже
была своеобразная литературная теория: надо писать только то, что  печатают.
Сам он писал модные по тому времени, изысканные стихи не без влияния  Марины
и выбрал Воронеж, чтобы быть поближе к О. М. Он появился без меня,  когда  я
торчала в Москве, добывая перевод, и около месяца пробыл без меня  с  О.  М.
Когда мы ехали с вокзала  с  О.  М.,  он  мне  сказал,  что  появился  новый
приятель, не Борис Сергеевич, а Сергей Борисович, который собирается  писать
книгу о поэзии и вообще славный мальчик После болезни О.  М.,  вероятно,  не
верил в свои силы и нуждался в  дружественном  слушателе  вновь  появившихся
стихов. Впрочем, он никогда не мог работать в полной пустоте, и я не  думаю,
что кто-нибудь способен на это.
   В Воронеже Сергей Борисович даже не пытался устраиваться -  он  не  терял
надежду,  что  жена  вытащит  его  через  кого-то  из   крупных   генералов,
впоследствии в 37 году погибших. Он снял койку в одной  комнате  со  славным
рабочим парнем Трошей, а ел и пил  у  нас.  Для  нас  это  был  сравнительно
благополучный период с переводом, театром и радио, и нам  ничего  не  стоило
прокормить  бедного  мальчишку.  Без  меня  Рудаков  тщательно  собирал  все
варианты писавшегося при нем "Чернозема". Когда  я  приехала,  мы  с  О.  М.
начали восстанавливать пропавшие  во  время  обыска  стихи,  а  Рудаков  все
списывал себе в тетрадку. Наутро  он  приносил  стишки,  написанные  смешным
каллиграфическим  почерком  с  завитушками  на  кусочке  псевдоватмана.   Он
презирал мой куриный почерк и полное отсутствие  эстетики  рукописи.  Писать
чернилами, например, Рудаков  считал  зазорным  -  только  тушью...  Он  еще
рисовал тушью силуэты, не хуже пропойц, промышлявших этим на бульварах, и  с
гордостью  демонстрировал  нам  свои  шедевры.  А  мне,  показывая   красиво
выполненную рукопись стихотворения О. М, говорил: "Вот это будут  хранить  в
архивах, а не ваши с О. М. каракули"... Мы только посмеивались  и  мальчишку
не обижали.
   Нередко мы предупреждали Рудакова, что ему может повредить  знакомство  с
нами, но он отвечал таким набором благородных фраз, что мы только  ахали  и,
может, именно из-за этого  относились  мягче,  чем  следовало,  к  некоторым
неприятным его чертам. Уж слишком, например,  он  был  высокомерен  и  вечно
хамил с вторым нашим постоянным посетителем - Калецким, тоже ленинградцем  и
учеником всех наших знакомых - Эйхенбаума, Тынянова  и  других...  Скромный,
застенчивый юнец, Калецкий говорил иногда  вещи,  которые  другие  тогда  не
решались произнести. Однажды он с ужасом  сказал  О.  М.:  "Все  учреждения,
которые мы знаем, никуда не годятся, они не способны вьдержать ни  малейшего
испытания - мертвый, разлагающийся советский бюрократизм... А что если армия
тоже такая, как и все остальное? И вдруг война"...  Рудаков  вспомнил,  чему
его учили в школе,  и  заявил:  "Я  верю  в  партию".  Калецкий  смутился  и
покраснел. "Я верю в народ", - тихо сказал он. Он выглядел совсем  невзрачно
рядом с рослым и красивым Рудаковым, но внутренняя сила была на его стороне,
а Рудаков, издеваясь, называл его "квантом" и пояснял: "Это самая  маленькая
сила, способная выполнять работу"...
   Вторая тяжелая черта Рудакова - вечное нытье. В России,  по  его  мнению,
среда "всегда заедала талантливых людей", и он, Рудаков, не выполнит  своего
назначения, не напишет книги о поэзии, не  раскроет  людям  глаза...  О.  М.
таких разговоров не терпел: "А почему вы сейчас  не  пишете?  Если  человеку
есть что сказать, он всегда скажет... " На  этом  всегда  вспыхивали  споры.
Рудаков жаловался на условия - комната, деньги,  настроение,  -  сердился  и
уходил, хлопнув дверью... Через часок-другой он все же являлся как ни в  чем
не бывало...
   У Рудакова оказался резко выраженный  учительский  темперамент.  Он  учил
всех и всему: меня - переписывать рукописи, О. М. - писать стихи,  Калецкого
- думать... Всякое новое стихотворение он встречал буйной теорией  из  своей
ненаписанной книги, в которой звучало: "Почему вы меня раньше не  спросили?"
Я видела, что он часто мешает О. М., и мне часто хотелось его выставить.  О.
М. не позволял: "А что он будет есть?" - спрашивал он,  и  все  продолжалось
дальше. И все-таки и Рудаков и Калецкий были большим утешением.  Если  б  не
они, мы бы почувствовали изоляцию гораздо раньше. Оба вернулись в  Ленинград
в начале 36 года, и мы остались одни. Тогда-то и  пришла  к  нам  Наташа.  В
Воронеже, когда  мы  жили  у  "агента",  жарившего  мышей,  Рудаков  заболел
скарлатиной и в больнице познакомился с "барышнями", которых отчаянно от нас
скрывал. С Наташи, одной из этих "барышень", он даже,  уезжая,  взял  слово,
что она к нам не придет, но  она  слово  не  сдержала  и  хорошо  сделала...
Словом, мальчишка был чудак, но в наше время знакомства с чудаками кончаются
плохо. Это ему я отдала на  хранение  все  самое  ценное  из  автографов,  а
Ахматова свезла на саночках архив Гумилева.
   Рудаков после первого ранения стал в Москве воинским начальником. К  нему
явился кто-то из его родственников, сказал, что он по убеждениям толстовец и
не может воевать. Рудаков своею властью освободил  его  от  повинности,  был
разоблачен и послан в штрафной батальон, где тут же погиб. Рукописи остались
у вдовы, и она их  не  вернула.  В  53  году,  встретив  Анну  Андреевну  на
концерте, она сказала, что все цело, а через полгода объявила Эмме Герштейн,
что ее под занавес арестовали и все забрали. Потом версия  изменилась  -  ее
забрали, а "мама все сожгла"... Как все произошло на самом деле,  установить
нельзя. Мы знаем только, что кое-какие рукописи Гумилева она  продавала,  но
не сама, а через подставных лиц.
   Анна Андреевна рвет и  мечет,  но  ничего  поделать  нельзя.  Однажды  мы
зазвали вдовушку - Рудакову-Финкельштейн - к Ахматовой под предлогом  статьи
Рудакова: нельзя ли ее, мол, напечатать,  но  добиться  от  нее  толку  было
невозможно. Больше всего повезло Харджиеву - он проник к ней, она  дала  ему
письма Рудакова и разрешила переписывать все, что ему нужно.  Харджиев  ведь
великий обольститель, Цирцея,  красивый  и  очаровательный,  когда  захочет,
человек. Но в письмах Рудакова, которые он писал ежедневно, как  дневник,  и
тщательно  нумеровал  для  потомства,  ничего  существенного  для   нас   не
оказалось. Несчастный мальчишка был, очевидно,  тяжелым  психопатом.  Письма
полны безумных речей вроде в комнате О. М. сошлась вся поэзия  -  не  помню,
мировая или русская: он, О. М. и книжка Вагинова - тоже великого поэта... Он
учит О. М. писать стихи, объясняет ему все,  и  в  ужасе,  что  все  похвалы
достанутся  не  ему,  а   Мандельштаму...   Сам   Мандельштам   ведет   себя
по-державински: он то кричит, что он царь, то жалуется, что  он  червь...  В
одном из писем Рудаков объявляет себя наследником Мандельштама: будто О.  М.
ему сказал: "Вы мой наследник и делайте с моими  стихами  все,  что  сочтете
нужным"... Я цитирую эти письма по  памяти,  копии  находятся  у  Харджиева.
Прочтя их, мы поняли, что украденные  архивы  -  не  случайность:  так  было
задумано Рудаковым и вдова только выполняет его волю. То, что  мы  принимали
за чистую коммерцию - выгодно продавать автографы, -  оказалось  результатом
бредовых идей самого Рудакова. Трудно сказать, что бы случилось,  если  б  я
умерла. Возможно, что Рудаков восстановил бы справедливость и выдал стихи за
свои. Но ему пришлось бы нелегко, потому что большинство  стихотворений  все
же ходили в списках. Такая попытка начисто сорвалась  у  Севы  Багрицкого  и
кончилась скандалом, когда мать опубликовала "Щегла" как стихотворение Севы.
Хуже было бы, если б я послушалась в свое время Рудакова - он действовал  на
меня через Эмму Герштейн, с которой подружился,  -  и  отдала  ему  все  без
исключения бумаги О. М. Он мотивировал это тем, что все бумаги должны быть в
одном месте, но мы с Харджиевым рассудили, что лучше не концентрировать их -
одно место провалится, сохранятся списки  в  другом...  У  Рудакова  погибло
несколько  стихотворений,  почти  все  воронежские  черновики  и   множество
автографов "Тристий". О. М., видно, предчувствовал, какая  судьба  ждет  его
архив, когда писал в "Разговоре о Данте": "Итак,  сохранность  черновиков  -
закон энергетики произведения. Для того, чтобы прийти к цели, нужно  принять
и учесть ветер, дующий в иную сторону"...
   В истории с Рудаковым я виню не глупого мальчишку, каковы бы ни были  его
цели. Виноваты те, кто создал нам такую "счастливую жизнь". Если б мы  жили,
как люди, а не как загнанные звери, Рудаков был бы одним из многих  бывающих
у нас в доме, и вряд ли ему пришло в голову похищать  архив  Мандельштама  и
объявлять себя его наследником, а вдове - торговать гумилевскими письмами  к
Ахматовой.
   Рудаков - один из важнейших моментов хранения  архива,  но,  кроме  него,
было еще много и удач,  и  бед.  Мелькнули  эпизоды,  годные  для  сценария:
Наташа, уносившая письма О. М. ко мне в жестяной коробочке из-под чая, когда
наступали немцы и уже горел Воронеж. Нина, уничтожившая список стихов О.  М.
в дни, когда она ждала вторичного ареста своей свекрови,  и  ее  друг  Эдик,
хваставшийся, что сохранил те листочки, которые я ему дала, хотя  хвастаться
было нечем, потому что он жил у своего тестя - ташкентского самоубийцы...  А
я раздавала списки и гадала, который из них  сохранится.  Моим  единственным
помощником в этом деле был мой брат, и мы все ходили и перекладывали с места
на место основной фонд... Я таскала за собой  в  чемодане  кучку  черновиков
прозы, перекладывая ее грудами языковедческих записок к  диссертации,  чтобы
неграмотные стукачи, если они залезут без меня, не поняли,  что  к  чему,  и
стащили не то, что  требуется.  Изредка  у  меня  пропадали  бумаги,  и  это
продолжается и сейчас, но, вероятно, по какой-то другой  причине.  Запомнить
все бумаги я не могу, но мне бросилось в глаза, что у меня  недавно  исчезла
целая папка с наклейкой "Материалы к биографии". Они сохранились в копии, но
куда девались подлинники, понять нельзя. В книге, купленной мной  за  двести
рублей, было четыре  автографа,  а  остались  два:  это  издание  "Камня"  с
вписанными Каблуковым  вариантами  и  вложенными  автографами.  Еще  исчезло
письмо ко мне Пастернака, где он писал, что в современной литературе -  дело
было сразу после войны - он интересуется  только  Симоновым  и  Твардовским,
потому что ему хочется понять механизм славы. Мне сдается, что это письмо  и
автографы просто стащены любителями и не пропадут. Во всяком  случае,  после
этих пропаж я перестала держать дома - а дома-то у меня нет! - что бы то  ни
было, и опять меня мучит мысль: где уцелеет, а где пропадет...
   Так или иначе, я дошла бы до финиша с небольшими потерями, но финиша  все
еще не видно. Только от одного  способа  хранения  мне  пришлось  отказаться
просто по возрасту: до 56 года я все помнила наизусть - и прозу, и  стихи...
Для того, чтобы не забывать, надо твердить каждый день какие-нибудь куски, и
я это делала, пока верила в свою  жизнеспособность.  Теперь  поздно...  И  в
заключение я расскажу новеллу уже не про себя.
   Женщина, про которую я рассказываю, жива,  и  поэтому  я  не  называю  ее
имени. В 37 году в газетах каждый день появлялись  статьи  против  ее  мужа,
видного сановника. Он ждал ареста и сидел у себя дома, не смея выйти, потому
что дом был окружен шпиками. По ночам он сочинял послание в ЦК, и ночью жена
заучивала его кусками наизусть. Его расстреляли, а она  добрых  два  десятка
лет скиталась по лагерям и тюрьмам. Вернувшись, она записала послание мужа и
отнесла его туда, куда оно было адресовано, и там оно кануло, надеюсь, не  в
вечность... Сколько нас таких - твердивших по ночам слова погибших мужей?
   И еще о голосе... Фонотеку Сергея Игнатьевича Берн-штейна  уничтожили,  а
его выгнали из Зубовского института за формализм. Там были записи Гумилева и
Мандельштама. Это было в период, когда рассеивали по  ветру  прах  погибших.
Фотографии - их очень мало - я хранила наравне и теми  же  методами,  что  и
рукописи, а записи голоса были не в моем распоряжении. Я хорошо помню чтение
О. М. и его голос, но он неповторим, и только звучит у меня в ушах. Если  бы
его услышать, стало бы ясно, что он  называл  "понимающим  исполнением"  или
"дирижированьем". Фонетическим письмом и тонированием  можно  передать  лишь
самую грубую схему пауз, повышений и понижений голоса.  За  бортом  остается
долгота гласных, обертона и тембр. Но какая  память  сохранит  все  движения
голоса, отзвучавшего четверть века назад!
   Впрочем, голос сохранился в самом строении стихов, и сейчас, когда немота
и безгласие кончаются, тысячи мальчишек уловили звучание стихов, услышали их
тональность и невольно повторяют авторские  интонации.  Ничего  развеять  по
ветру нельзя.
   К счастью, этими стихами еще не  завладели  актеры,  дикторы  и  школьные
учителя. Один раз до меня донесся наглый голос дикторши  станции  "Свобода".
Она читала "Я пью за военные астры". Этот милый шуточный стишок  всегда  был
предметом спекуляции у нас для всяких Никулиных  и  присных,  а  теперь  его
использовала зарубежная дикторша и читала с такими подлыми  "выразительными"
интонациями - она их переняла у наших дикторов, -  что  я  с  отвращением  и
тоской выключила радио.



   Старое и новое

   В один из первых дней после нашего  приезда  из  Воронежа  нас  возил  по
Москве в своей новенькой, привезенной из Америки машине Валентин Катаев.  Он
влюбленными глазами смотрел на О.  М.  и  говорил:  "Я  знаю,  чего  вам  не
хватает, - принудительного местожительства"... Вечером  мы  сидели  в  новом
писательском доме с парадным из  мрамора-лабрадора,  поразившим  воображение
писателей, еще помнивших бедствия революции и  гражданской  войны.  В  новой
квартире у Катаева все было новое - новая жена, новый ребенок, новые  деньги
и новая мебель. "Я люблю модерн", - зажмурившись говорил  Катаев,  а  этажом
ниже Федин любил красное дерево целыми гарнитурами.  Писатели  обезумели  от
денег, потому что они были не только новые, но и внове.  Вселившись  в  дом,
Катаев поднялся на три этажа посмотреть,  как  устроился  в  новой  квартире
Шкловский.  Этажи  в  доме  указывали  на  писательский  ранг.   Вишневский,
например,  настоял,  чтобы  ему  отдали  квартиру  находившегося  в  отъезде
Эренбурга - он считал, что при его  положении  в  Союзе  писателей  неудобно
забираться под самую крышу.  Мотивировка  официальная:  Вишневский  страдает
боязнью высоты. Походив по квартире Шкловского, Катаев удивленно спросил: "А
где же вы держите свои костюмы?" А у Шкловского еще была старая жена, старые
маленькие дети и одна, в лучшем случае две пары брюк  Но  он  уже  заказывал
себе первый в жизни костюм... ведь уже не  полагалось  ходить  в  ободранном
виде и надо было иметь вполне господский вид, чтобы зайти в редакцию  или  в
кинокомитет. Куртка и толстовка комсомольцев  двадцатых  годов  окончательно
вышли из моды - "все должно  выглядеть,  как  прежде"...  А  в  конце  войны
обещали премии тем преподавателям, которые умудрятся  завести  себе  хорошие
платья...
   Катаев угощал нас новым для Москвы испанским вином и новыми апельсинами -
они появились в продаже впервые после революции.  Все,  "как  прежде",  даже
апельсины! Но  наши  родители  не  имели  электрических  холодильников,  они
держали продукты в комнатных ледничках,  и  им  по  утрам  привозили  бруски
донного льда. А Катаев привез из Америки первый писательский холодильник,  и
в вине плавали льдинки, замороженные по последнему слову техники и комфорта.
Пришел Никулин с молодой женой, только что родившей ему близнецов, и  Катаев
ахал, что у таких  похабников  тоже  бывают  дети.  А  я  вспоминала  старое
изречение Никулина, которое уже перестало смешить меня: "Мы не Достоевские -
нам лишь бы деньги"... Никулин пил испанское вино  и  говорил  об  испанских
диалектах. Он только что съездил посмотреть на испанскую революцию.
   Когда  мы  покидали  Москву,  писатели  еще  не  были   привилегированным
сословием, а сейчас они пускали корни и обдумывали, как бы им сохранить свои
привилегии. Катаев поделился  с  нами  своим  планом:  "Сейчас  надо  писать
Вальтер-Скотта"... Это был не самый легкий путь -  для  него  требовались  и
трудоспособность, и талант.
   Жители нового дома с мраморным, из Лабрадора, подъездом понимали значение
37 года лучше, чем мы, потому что видели обе стороны  процесса.  Происходило
нечто похожее на Страшный суд, когда  одних  топчут  черти,  а  другим  поют
хвалу. Вкусивший райского питья не захочет в преисподнюю.  Да  и  кому  туда
хочется?.. Поэтому они постановили на семейных  и  дружественных  собраниях,
что к 37-му надо приспосабливаться. "Валя - настоящий сталинский человек", -
говорила новая жена Катаева,  Эстер,  которая  в  родительском  доме  успела
испробовать, как живется отверженным. И сам Катаев, тоже  умудренный  ранним
опытом, уже давно повторял: "Не хочу неприятностей... Лишь бы не  рассердить
начальство"...
   "Кто сейчас помнит Мандельштама? - сокрушенно сказал нам Катаев. -  Разве
только я или Женя Петров назовем его в разговоре с молодыми - вот и  всё"...
О. М. на такие вещи не обижался, да к тому же это была истинная  правда,  за
исключением того, что братья Катаевы решались упоминать его имя в разговорах
с посторонними. Новая Москва обстраивалась, выходила в  люди,  брала  первые
рекорды и  открывала  первые  счета  в  банках,  покупала  мебель  и  писала
романы... Все были  потенциальными  выдвиженцами,  потому  что  каждый  день
кто-нибудь выбывал из жизни и на его место выдвигался  другой.  Каждый  был,
конечно, кандидатом и на гибель, но днем об этом не думали  -  для  подобных
страхов достаточно ночи. О выбывших забывали сразу, а перед их женами,  если
им удавалось  закрепиться  на  части  жилплощади,  сразу  захлопывались  все
благополучные двери. Впрочем, жен оставалось все меньше - в 37-м уже  начали
не только рубить под корень, но и выкорчевывать.
   О. М. хорошо относился к Катаеву: "В нем есть наст