аинственным,  быстро  проходящим  и   не   оставляющим   следов
травматическим психозом, остается открытым... Где заболели  те,  кого  видел
этот иностранный мемуарист - в тюрьме или на воле? Кто они были - мальчишки,
укравшие на выпивку, или мирные граждане?  Психопаты  они  или  больны  этим
самым травматическим психозом? Все  эти  вопросы  остаются  открытыми  -  не
только для иностранцев, но и для нас, в этом не разобраться, пока мы во весь
голос не заговорим о нашем прошлом, настоящем и будущем. О. М. еще раз ходил
к психиатру уже после того, как я вышла из больницы, на этот раз к  крупному
специалисту, приехавшему из Москвы обследовать сумасшедший дом. О. М.  пошел
к нему по собственной инициативе, чтобы рассказать историю своей  болезни  и
спросить, не является ли она следствием каких-нибудь органических  дефектов.
Он сказал, что и раньше замечал у себя навязчивые идеи, например, в  периоды
конфликтов с писательскими организациями он ни о чем другом и думать не мог.
К тому же - и это истинная  правда  -  он  слишком  чувствителен  ко  всяким
травмам... Эти свойства, кстати, я наблюдала у обоих братьев  О.  М.,  людей
совершенно  другого  склада,  чем  он,  но  также  подверженных  травмам   и
превращающих  в  навязчивые  идеи  каждое  тяжелое  для  них  биографическое
событие... Московский психиатр сделал неожиданную вещь: он пригласил  О.  М.
пройтись с ним по палатам. Вернувшись после обхода, он спросил,  находит  ли
О. М. что-нибудь общее между собой и пациентами клиники? Под  какую  рубрику
он отнес бы себя:  старческое  слабоумие?  шизофрения?  циркулярный  психоз?
истерия?.. Врач и пациент расстались друзьями. На следующий день  я  все  же
потихоньку от О. М. еще раз забежала к психиатру: я  боялась,  что  страшное
зрелище, которое нам накануне показали, может оказаться новой травмой.  Врач
успокоил меня. Он сказал, что  сознательно  продемонстрировал  О.  М.  своих
пациентов  -  знание  дела  только  поможет  ему   избавиться   от   тяжелых
воспоминаний  о  травматической  болезни.  Что  же   касается   до   нервной
возбудимости и неумения  сопротивляться  травмам,  психиатр  никакой  особой
патологии в этом не увидел, травмы были достаточно серьезны, и можно  только
пожелать, чтобы их  было  меньше  в  нашей  жизни...  "А  субъект  он  легко
возбудимый и чрезмерно чувствительный... " Так оно и было. Меня поражало,  с
какой легкостью О. М. подсмеивается над своей болезнью и как быстро он сумел
отрезать кусок жизни с бредом и галлюцинациями. "Наденька, - сказал  он  мне
месяца через  два  с  половиной  после  приезда  в  Воронеж,  обидевшись  на
халтурный  обед,  -  я  не  могу  есть  такую  дрянь  -  ведь  я  теперь  не
сумасшедший... " А в стихах  ("Стансы")  он  назвал  болезнь  "семивершковой
кутерьмой", а попытку к самоубийству  -  прыжком  ("прыжок,  и  я  в  уме").
Единственное, что мне казалось остатком болезни, это возникновение у  О.  М.
время  от  времени  желания  примириться  с  действительностью  и  найти  ей
оправдание. Это происходило вспышками и сопровождалось  нервным  состоянием,
словно в такие минуты он находился под гипнозом. Тогда он говорил, что хочет
быть со всеми и боится остаться вне революции, пропустить по близорукости то
грандиозное, что совершается  на  наших  глазах...  Надо  сказать,  что  это
чувство пережили многие из моих современников, и среди них весьма  достойные
люди, вроде Пастернака. Мой брат Евгений  Яковлевич  говорил,  что  решающую
роль в обуздании интеллигенции сыграл не страх и не подкуп, хотя и  того,  и
другого было достаточно, а слово "революция", от которого ни за что
   не  хотели  отказаться.  Словом  покоряли  не   только   города,   но   и
многомиллионные народы. Это слово обладало такой грандиозной силой,  что,  в
сущности, непонятно, зачем властителям понадобились еще тюрьмы  и  казни.  К
счастью, припадки того, что сейчас у нас называют патриотизмом,  происходили
с О. М. не  часто.  Очнувшись,  он  сам  называл  их  безумием.  Но  все  же
интересно,  что  у  людей,  работавших   в   искусстве,   полное   отрицание
существующего приводило к молчанию, полное признание  губительно  отзывалось
на работе, делало ее ничтожной, и плодотворны были только сомнения, которые,
к сожалению,  преследовались  властями.  К  примирению  с  действительностью
толкало и самое обыкновенное жизнелюбие. К мученичеству  у  О.  М.  не  было
никакого влечения, но за право на жизнь приходилось платить слишком  большой
ценой. Когда О. М. решился сделать первый взнос, оказалось, что уже  поздно.
Что  же  касается  меня,  то  я  попала  в  сыпнотифозный  барак   Главврач,
остановившись у моей койки,  сказал  какому-то  инспектору,  что  я  тяжелая
больная и "числюсь за органами". Я думала, что этот разговор мне померещился
в бреду, но тот же главврач, оказавшийся добрым  знакомым,  братом  агронома
Феди, подтвердил мне после моего выздоровления, что эти слова  действительно
были произнесены и что я "числюсь за органами". Впоследствии во  время  моих
скитаний по Союзу  мне  неоднократно  сообщали,  как  явные,  так  и  тайные
работники органов, то есть отделы  кадров  и  стукачи,  что  я  "числюсь  за
Москвой". Что это значит, я не знаю. Чтобы понять,  надо  изучить  структуру
органов, за которыми я почему-то "числилась". Мне кажется, гораздо  приятнее
не числиться ни за кем, но ума не приложу, как это сделать.  Любопытно,  все
мы  "числились"  или  только  избранные?  Палатный  врач,  добрая   женщина,
рассказала мне, что ее муж,  агроном,  досиживает  свой  лагерный  срок.  Он
"уехал" с многими другими сельскими интеллигентами по обвинению в отравлении
колодцев. Это не выдумка, не досужее  воображение,  а  факт.  Выздоровев,  я
начала ездить в Москву, и она давала мне посылки, чтобы я  отправляла  их  в
лагерь. В те годы продуктовые посылки принимались только в Москве, а  сейчас
их посылают только из районных городов. Эмма Григорьевна Герштейн много  лет
ездила в какие-то фантастические городишки, таская тяжелые посылки,  которые
Анна Андреевна собирала для  Левы.  Когда  "отравитель  колодцев"  вернулся,
отсидев свой срок, нас пригласили на вечеринку. Мы пили сладкое вино  в  его
честь, а он пел мягким баритоном романсы  и  ликовал.  В  37  году  он  стал
"повторником"... Со мной много возилась сиделка  Нюра.  Ее  муж  работал  на
мельнице. Однажды он вынес горсть муки для голодной семьи.  Его  осудили  по
декрету на пять лет. Сиделки жадно поедали остатки с тарелок сыпнотифозных и
дизентерийных больных. Они рассказывали про свои беды и нищету. Я  вышла  из
больницы бритая, и О. М. прозвал меня каторжанкой.



     Обиженный хозяин

     Из сыпнотифозного барака О. М. перевез меня не в гостиницу, а в "свою" комнату. Он успел снять нам временное помещение - застекленную терраску в разваливающемся особняке лучшего повара в городе. Дом сохранили в частном владении за заслуги хозяина, который служил шефом в столовой самого что ни на есть закрытого типа. По этому поводу О. М. сказал мне, что наконец-то мы сможем разузнать, кто этот таинственный "закрытый тип"... Дело в том, что летом 33 года мы ездили в Крым. И в Севастополе, и в Феодосии нас не пускали ни в одну столовую, говоря, что она "закрытого типа". В Старом Крыму оказалась даже парикмахерская "закрытого типа", и О. М. шутил, что это новый "Канни-
   ферштанд". От повара мы ничего не узнали о  "закрытом  Канниферштанде"  -
ему было не  до  шуток.  Этот  больной,  усталый  старик,  лишенный  всякого
аппетита, ютился в одной из комнат своего особняка, а в  остальных  комнатах
расселились жильцы, уже давно платившие по  ставке.  Как  собственник  повар
должен был производить ремонт за свой счет, и на лето  он  сдавал  терраску,
чтобы хоть как-нибудь свести концы с концами. Он только и мечтал, чтобы  дом
снесли или объявили жактом, но от подобных развалин  всякий  разумный  Совет
откажется с ходу. Последний домовладелец тосковал и разорялся,  но  все  еще
надеялся стать жактовским жильцом домишки, который пойдет на  снос.  Воронеж
тридцать четвертого года оказался мрачным,  бесхлебным  городом.  По  улицам
побирались недовысланные раскулаченные и сбежавшие  из  колхозов  крестьяне.
Они торчали у  коммерческих  хлебных  магазинов  и  протягивали  руку.  Эти,
очевидно, успели уже съесть все сухие корки, захваченные в мешках из  родной
деревни. В доме у повара жил одичавший от  голода  старик  Митрофан.  Старик
мечтал устроиться хотя бы в ночные сторожа, но  его  никуда  не  брали.  Все
неудачи он приписывал  своему  имени:  "Раз  я  Митрофаний,  думают,  что  я
церковник, и гонят в шею".  В  центре  города  стоял  полуразрушенный  собор
святого Митрофания, и старик, вероятно,  был  прав.  Когда  мы  переехали  в
зимнюю комнату,  Митрофан  повесился.  С  нашим  отъездом  у  него  кончился
последний заработок  он  помогал  нам  искать  комнату  и  приводил  старух,
занимавшихся своеобразным сводничеством - они  знакомили  владельцев  углов,
коек и комнат с потенциальными жильцами. Искать приходилось  в  покосившихся
домишках, оставшихся в частном владении, и  у  тех,  кто  сдавал  жактовскую
площадь. Дело это было незаконное - спекуляция жилплощадью. Хозяева и жильцы
заранее ненавидели друг  друга.  Жильцам  хотелось  поскорее  рассориться  с
хозяевами и перестать платить в двадцатикратном по сравнению  с  жактовскими
ценами размере. А хозяева, залатав на полученные  деньги  крышу  или  сменив
венцы, вдруг соображали, за  какую  чечевичную  похлебку  они  продали  свое
первородство, и пугались, что жильцы навеки "останутся на их шее",  то  есть
завладеют площадью. Этим обычно сдача комнаты и  кончалась:  прописавшись  и
прожив положенные несколько месяцев, жилец договаривался с домоуправлением -
здесь обычно не обходилось без "смазки" - и получал  собственную  "жировку",
то есть право на площадь. Так происходило в жактовских домах, а в частных он
просто отказывался выехать,  и  выселить  его  судом  не  удавалось,  только
платить он переставал.  Именно  таким  образом  большинство  людей  получили
оседлость и площадь. Это было, так сказать,  естественное  перераспределение
жилья. Шло оно гораздо интенсивнее, чем изъятие излишков и выдача ордеров, и
сопровождалось драмами, скандалами и грудами доносов, с  помощью  которых  и
жильцы, и хозяева стремились избавиться  друг  от  друга.  Сейчас  отношения
упорядочились и конфликтам положен конец, потому  что  комнаты  сдаются  без
прописки: жилец, находящийся на птичьем беспрописочном положении, ни на  что
претендовать не может. Единственная лазейка для склоки - соседский  донос  о
непрописанном жильце, но начальство стало смотреть на это  сквозь  пальцы  -
время переменилось. В Воронеже  хозяева  охотнее  пускали  на  свою  площадь
ссыльных. Над ссыльными всегда висела угроза, что их вышлют в  более  глухое
место, и в случае конфликта хозяин мог приложить к этому руку. Вот почему мы
получали множество предложений, и О. М. по целым дням бегал смотреть комнаты
по всяким трущобам, но нам долго не удавалось вселиться,  потому  что  всюду
требовали за год вперед. На летней терраске  уже  замерзала  вода,  когда  я
съездила в Москву и получила перевод. Он  достался  мне  удивительно  легко:
Луппол слышал  про  "чудо"  и  был  уверен,  что  без  особого  риска  может
обеспечить О. М. работой. Сделал он это  с  большой  охотой.  Полученный  за
перевод  аванс  мы  отдали  хозяину  домика  на  окраине   города,   который
удовлетворился оплатой за полгода вперед. Каждая поездка в город,  а  ездить
приходалось много - справки, обмен паспорта, поиски работы для О. М. -  была
настоящим мучением - бесконечные ожидания на трамвайных  остановках,  толпы,
гроздьями  висящие  на  площадках  вагонов,  давка...  До  войны   городской
транспорт всюду, даже в Москве, был в чудовищном состоянии.  В  ту  зиму  мы
познали всю ярость степных ветров  -  люди,  перенесшие  крушение,  особенно
чувствительны к холоду. Мы убедились в этом в периоды очередных бесхлебиц  и
голода, а они регулярно повторяются  через  каждые  несколько  лет,  войн  и
ссылок. Вскоре выяснилось, что агроном,  хозяин  дома,  где  мы  поселились,
пустил нас, чтобы  завести  интересные  знакомства.  "Думал,  придут  к  вам
писатели - Кретова, Задонский, - румбу вместе танцевать будем", -  жаловался
обиженный хозяин в русских сапогах. Разочаровавшись, он "принял свои меры" -
врывался,  когда  к  нам  приходили   приятели,   тоже   ссыльные   и   тоже
беспаспортные, Калецкий и Рудаков, и требовал для проверки паспорта: "У  вас
тут собрания, а я, как хозяин, отвечаю"... Мы выставляли хозяина из комнаты,
и он  печально  вздыхал  и,  поймав  меня  одну,  жаловался:  "Хоть  бы  кто
поприличнее к вам зашел"... Данные вперед деньги вернуть он не  мог,  и  нам
пришлось их отживать. О. М. посмеивался: ссыльные всегда страдали  от  своих
хозяев - такова традиция. Раньше они бегали в полицию, теперь в ГПУ,  а  наш
агроном только грозится и, как будто, "не пишет" и "не ходит" никуда. А  это
надо ценить... Следующая комната - мы занимали ее с апреля 35-го по  февраль
36 года - находилась в центре, в бывшей меблирашке, где ютился всякий сброд.
Несколько раз в доме бывали ночные облавы - искали самогонщиков. Молоденькая
соседка, проститутка, обожала О. М. за то, что он кланялся ей  на  улице,  и
вечно прибегала к нам с ведром - вымыть пол, но денег ни за что не брала: "Я
вам по дружбе"... Заходила пожаловаться на жизнь старуха еврейка,  растившая
трех маленьких внуков. Наш хозяин взялся сжить ее со  свету  и  писал,  куда
следует, доносы, обвиняя ее в проституции. Старуха оправдывалась возрастем -
кому она такая нужна? - и размером комнаты, где внуки спали  вповалку.  Наше
счастье,  что  доносчики  писали  что  попало,  нисколько  не   заботясь   о
правдоподобии, а вплоть до 37 года оно все-таки требовалось, пока  в  прессе
не появились статьи, рекомендующие сообщать властям  о  разговорах,  которые
ведут соседи. Донос больше всего, в сущности,  отражает  уровень  доносчика,
иллюстрируя, на какие взлеты способно его  воображение.  Второй  воронежский
хозяин занимал низшую ступень  на  этой  лестнице.  Однажды  нас  вызвали  в
приемную МГБ и показали один из  его  доносов  на  нас,  предложив  написать
объяснение. Там было сказано, что ночью нас посетил какой-то  подозрительный
тип и из нашей комнаты послышалась стрельба. Первая часть доноса  еще  могла
бы сойти, но вторая  все  погубила.  Ночной  посетитель,  Яхонтов,  афиши  о
выступлении  которого  были  развешаны  по  всему  городу,  подтвердил,  что
просидел у нас до утра. На этом дело  и  кончилось.  Самый  факт  вызова  по
поводу доноса показывал, что его не собираются использовать. Такое случалось
со мной и после 37 года, правда, когда Ежова уже сняли  и  террор  пошел  на
убыль. Однажды меня вызвали в отделение ГПУ при милиции в Москве, где  после
смерти О. М. я добилась временной прописки в своей квартире,  и  потребовали
объяснений. На этот раз донос оказался довольно  квалифицированным:  в  моей
комнате  происходят  собрания,   на   которых   ведутся   контрреволюционные
разговоры.  Единственным  человеком,  посетившим  меня,  был  Пастернак   Он
прибежал ко мне, узнав о смерти О. М. Кроме него, никто  не  решался  зайти,
что я и объяснила уполномоченному. Дело кончилось ничем, то есть мне  просто
предложили выехать из Москвы до окончания срока временной прописки. На  этот
раз квартирной хозяйкой была я, а выживал меня временный жилец, вселенный  к
нам  Союзом  писателей  под  поручительство  Ставского.  Он   называл   себя
писателем, а иногда сообщал,  что  по  чинам  равен  генералу.  Фамилия  его
Костырев. Когда  после  Двадцатого  съезда  мне  собирались  дать  в  Москве
жилплощадь, меня вызвали в  Союз  писателей  и  спросили,  каким  образом  я
потеряла квартиру. Я рассказала про Костырева. Работник  Союза  Ильин  долго
искал это имя в писательских списках, но так и не нашел. Но кем  бы  ни  был
Костырев, писателем или генералом, роли это не играет добывая себе квартиру,
он действовал по трафарету,  а  "писали"  у  нас  в  самых  различных  слоях
общества. Думаю, что Костырев пытался спланировать из органов в  литературу,
но это ему не удалось. Время, когда он вселился к  нам,  представляло  собой
переходный момент двойной службы и двойных заданий.  Воронежский  квартирный
хозяин, которому по ночам мерещилась стрельба, свою письменную  деятельность
зазорной не считал. Вероятно, он чувствовал себя полезным  членом  общества,
охранителем порядка. В чем заключалась его служба, понять  было  нелегко.  О
ней он молчал, и мы предпочитали не спрашивать. Называл он себя "агентом"  и
постоянно выезжал в район "по делам коллективизации". Во всяком  случае,  он
был мельчайшей сошкой, но и такие  подбирались  достаточно  тщательно.  Жена
"агента", молоденькая, почти девочка,  которую  он  "взял  за  себя",  чтобы
избавить оттяжкой участи раскулаченной семьи, сдала комнату без  его  ведома
во время одной из его длительных отлучек "по  делам  коллективизации".  Сама
она переехала в проходную кухню, а деньги отправила родителям.  Муж  получил
на свою шею жильцов и никакой выгоды. Жена, хоть и "спасенная" этим рыцарем,
крепко держала его в руках. Судя по их  разговорам,  она  кое-что  про  него
знала, что даже в те жестокие времена не сошло бы с рук. В глаза и за  глаза
она называла его  традиционным  именем  "Ирод",  а  когда  она  осыпала  его
отборной  бранью,  он  робко  поджимал  хвост.  Но  с  жильцами  он  все  же
примириться не мог и старался напакостить, как умел.  Он  заходил  к  нам  в
комнату, держа за хвост живую мышь  -  дом  просто  кишел  всякой  нечистью.
Вежливый, по-военному подтянутый, он приветствовал нас  с  порога,  а  затем
говорил: "Разрешите поджарить?" - и  шел  прямо  к  электрической  плитке  с
открытой спиралью. Плитку он презирал, считая ее  интеллигентской  прихотью,
одной из буржуазных замашек, с которыми честный советский  гражданин  должен
бороться, как с кулачьем. Рудаков  или  Калецкий,  вечно  у  нас  торчавшие,
вступались за мышь, и хозяин, изрядный трус, встретив сопротивление, позорно
отступал. Из соседней комнаты  доносились  его  шуточки  об  интеллигентских
нервах: а я их еще не так припугну - кота зажарю... Замечательно, что он  не
пил и все свои трюки выполнял  в  абсолютно  трезвом  виде.  Мышь  была  его
коронным номером. Когда О. М. уезжал в Тамбов в санаторий, "агент"  выбросил
наши вещи из комнаты - их подобрала и сохранила  проститутка...  Вернувшись,
О. М. не знал, куда деваться, и отсиживался в редакции газеты,  находившейся
в соседнем доме. Оттуда позвонили в известное  учреждение,  где  служил  наш
хозяин, он же мышеборец и "агент". К вечеру он неожиданно явился в  редакцию
и сказал: "Возвращайтесь, мне велели не скандалить", и мы поняли, как хорошо
жить у сотрудников учреждений с военной дисциплиной. С тех пор  "агент"  был
тише воды, ниже травы... Когда мы нашли новую комнату  и  выезжали,  он  сам
погрузил наши вещи на извозчика и чуть не  крестился  от  радости:  кому  бы
пришло в голову, что победивший жилец не останется навеки? Говорят,  что  от
следующего жильца он избавился в 37 году, но долго пользоваться  жилплощадью
ему не удалось - его перевели на "внутреннюю работу" в лагерь. Всего за  три
года в Воронеже мы сменили пять комнат, считая терраску. После  "агента"  мы
переехали в роскошный новый дом ИТР к вдовушке, сдавшей сразу две комнаты  -
нам и  молодому  журналисту  Дунаевскому.  Добрый  малый  устроил  нам  этот
чудесный переезд, но хозяйка тоже оказалась неудачной: журналист и не  думал
на ней жениться, а она нас пустила только, чтобы "устроить свою судьбу".  Ей
захотелось снова попытать
   счастья, и нам пришлось съезжать,  чтобы  уступить  место  потенциальному
жениху. Последняя комната в крошечном, вросшем в землю домишке у театральной
портнихи оказалась раем, сном из безвозврат