Зачем ему нужно было менять  религию?  Зачем  ему
посредники? Ведь у него было свое искусство". Подобно тому, как  мистический
опыт определяет религиозное мировоззрение,  так  и  рабочий  опыт  художника
открывает ему мир вещей и духа. Не этим ли опытом художника объясняется  то,
что взгляды О. М. на  поэзию,  на  роль  поэта  в  обществе  и  на  "слияние
умственного и нравственного начала" в  целостной  культуре  и  у  отдельного
человека не претерпели за всю жизнь существенных изменений и ему не пришлось
отказываться от своих ранних, печатавшихся в "Аполлоне" статей?  В  основном
он пронес через жизнь единство взглядов и мироощущения. В  стихах,  несмотря
на отчетливое деление на периоды, сохраняется то же единство, и они  нередко
перекликаются с прозой даже более ранних периодов. Поэтому-то проза и  может
служить комментарием к стихам.
   Верность земле и земному  сохранилась  у  О.  М.  до  последних  дней,  и
воздаяния он ждал "только здесь на земле, а не на небе", хотя  и  боялся  не
дожить до этого. "Хорошо, если мы доживем", - сказал  он  мне.  В  одном  из
последних стихотворений, уже  готовясь  к  смерти,  он  вспомнил,  что  "Под
временным  небом  чистилища  Забываем  мы  часто  о  том,   Что   счастливое
небохранилище - Раздвижной и прижизненный дом".
   Читая "Самопознание" Бердяева, одного из лучших наших современников, я не
могла не обратить внимания, насколько разно относились эти  два  человека  к
жизни и к земному. Быть может, это происходило потому, что один -  художник,
а другой жил отвлеченной мыслью; кроме  того,  Бердяев  внутренне  связан  с
символистами, и, хотя у него уже намечаются разногласия с ними и некоторое в
них разочарование, он все же не порвал с их "родовым лоном",  а  для  О.  М.
бунт против символизма определял всю сущность его жизни и искусства.
   Для Бердяева "жизнь - это  обыденность,  состоящая  из  забот",  он  "был
устремлен к  поэзии  жизни  и  красоте,  но  в  жизни  преобладали  проза  и
уродство". Понятие красоты Бердяева прямо  противоположно  тому,  которое  я
видела у всех художников  и  поэтов,  оторвавшихся  от  символизма.  Ни  для
живописца, ни для поэта нет презренной обыденности; именно в  ней  он  видит
красоту - впрочем, это  слово  почти  не  употреблялось  в  моем  поколении.
Символисты - Вячеслав Иванов, Брюсов - в значительной степени присвоили себе
жреческое отношение к жизни, и потому  обыденность  не  совпадала  у  них  с
красотой. Возвращение на землю следующих поколений значительно расширило  их
мир, и он уже больше не делился на уродливую прозу и возвышенную  поэзию.  Я
вспоминаю Ахматову, которая знает, "из какого сора растут  стихи,  не  ведая
стыда", и Пастернака с его горячей защитой обыденного в романе. Мандельштаму
вся эта дилемма была бесконечно  чужда.  Он  не  искал  выхода  из  земного,
обычного, пространственного и временного в сферу чистого духа, как Бердяев и
символисты, и постарался в своей первой попытке дать  нечто  вроде  поэтики,
обосновать привязанность к земле с ее тремя  измерениями.  Он  говорит,  что
земля для него "не обуза, отнюдь не несчастная случайность, а  Богом  данный
дворец". Далее следует полемический выпад против тех, кто, подобно Бердяеву,
рвался  отсюда  в  лучший  мир   и   считал   жизнь   на   земле   признаком
богооставленности. В том же "манифесте" - "Утро акмеизма"  -  О.  М.  пишет:
"... что вы скажете о несчастном  госте,  который  живет  за  счет  хозяина,
пользуется его гостеприимством, а между тем в душе презирает его и только  и
думает, как бы его перехитрить"... "Перехитрить"  значит  здесь  -  уйти  из
времени и трехмерного пространства. Мандельштаму, или, как он себя называет,
акмеисту, трехмерное пространство жизненно нужно, потому  что  он  чувствует
свой долг перед хозяином - он  здесь,  чтобы  строить,  а  строят  только  в
трехмерности. Отсюда его отношение и к миру вещей.  Этот  мир  не  враждебен
художнику, или, как он говорит, строителю, потому что вещи  даны  для  того,
чтобы из них строить. Строительный материал - камень. Он "как  бы  возжаждал
иного бытия" и  просится  в  "крестовый  свод"  -  участвовать  в  радостном
взаимодействии себе подобных. О. М. слово "творчество" не употреблял, такого
понятия у него не было. Он с юности ощущал себя "строителем" -  "из  тяжести
недоброй и я когда-нибудь прекрасное  создам".  Отсюда  не  отталкивание  от
материи,  а  ощущение  ее  тяжести,  ее  предназначенности   участвовать   в
строительстве. Бердяев неоднократно говорит о высшем назначении человека  на
этой  земле  -  о  его  творчестве,  но  не  раскрывает,  в  чем  творчество
заключается. Это, вероятно, потому, что у него нет опыта художника: ощущения
тяжести вещей и слова. Его опыт мистический,  который  уводит  его  к  концу
вещного мира. Близкий к мистическому опыт художника  раскрывает  ему  Творца
через его творение, Бога - через человека. Мне кажется, этот  путь  оправдан
учением В. Соловьева и Бердяева о Богочеловечестве. И не потому  ли  всякому
подлинному художнику свойственно то чувство правоты, о  котором  говорил  О.
М. ?
   У Бердяева, как он  с  этим  ни  борется,  есть  презрение  к  "массовому
человеку". Это тоже сближает его с символистами. Уж не идет ли это от Ницше,
который на символистов имел такое огромное влияние?  Бердяев  жалуется,  что
"мы живем в век мещанства, и он неблагоприятен появлению сильных личностей".
Бердяев "любил стушевываться". Ему было  "противно  давать  понять  о  своей
значительности  и  умственном  превосходстве".  Читая   это,   я   вспомнила
пушкинские слова - "и меж детей ничтожных мира, быть может,  всех  ничтожней
он", которые были совершенно неправильно поняты всей вересаевской  сволочью.
Ведь в них выражено простейшее чувство единения с людьми  -  такой  же,  как
все, ничуть не лучше, плоть от плоти, кость от кости,  разве  что  не  такой
ладный, как другие... Мне кажется, что это чувство единения с людьми,  своей
одинаковости с ними и, пожалуй, даже некоторой зависти к тому, что  все  они
очень уж складные, - неотъемлемый  признак  поэта.  В  юношеской  статье  "О
собеседнике" О. М. говорит о  разнице  между  литературой  и  поэзией:  "...
литератор всегда обращается к конкретному  слушателю,  живому  представителю
эпохи... Содержание литературы  переливается  в  современника  на  основании
физического закона о неравных уровнях. Следовательно, литератор обязан  быть
"выше", "превосходнее" общества. Поучение - нерв литературы...  Другое  дело
поэзия. Поэт связан только с провиденциальным собеседником. Быть лучше своей
эпохи, лучше своего общества для него не обязательно"... И  О.  М.  искренне
чувствовал себя равным людям, таким же, как все люди, а может, и хуже других
людей:  "Я  с  мужиками  бородатыми  Иду,   прохожий   человек"...   Позиция
символистов была учительской - ив  этом  их  культурная  миссия.  Отсюда  их
стояние над толпой, их тяга  к  сильным  личностям.  Даже  Блок  не  избежал
сознания своей исключительности, которое  перемежалось,  правда,  у  него  с
естественным для  поэта  ощущением  связи  с  улицей,  толпой,  людьми.  Для
Бердяева, как для философа, а  не  художника,  естественно  сознание  своего
превосходства, но тяга к аристократизму и сильной личности - дань времени.
   О. М. не любил и не позволял себе  никаких  выпадов  против  "мещанства".
Мещан-бюргеров он, скорее, уважал и не случайно назвал Герцена,  клеймившего
их, барином. Но особенно его удивляли наши нападения на мещан и мещанство...
"Чего они хотят от мещан, - сказал он как-то. - Ведь  это  самый  устойчивый
слой - на нем все держится". В сущности, у  него  было  прямое  отталкивание
только от одной категории людей - это от литературных дам, державших салоны,
и от их итээровских сестер. Этих он не переносил за  их  претенциозность,  и
они ему отвечали тем же... В "Путешествии в  Армению"  есть  место,  которое
могло бы показаться  выпадом  против  мещанства.  Речь  идет  о  соседях  по
Замоскворечью... Но это не мещанство с его устойчивым бытом и привычками,  а
косная мрачная толпа безрадостных людей, которая добровольно и охотно  пошла
в новое рабство. Здесь он солидарен с Бердяевым, который заметил, что "после
первой мировой войны народилось поколение, которое возненавидело  свободу  и
возлюбило авторитет и  насилие".  Но  Бердяев  считает,  что  это  результат
"демократического века", и в этом он  неправ.  Вся  наша  история  последних
десятилетий была предельно антидемократична, и эти процессы  особенно  четко
выразились именно у нас.
   Ведь весь "вождизм", которым болела первая половина  двадцатого  века,  -
это отказ от демократии.  Издали  он  не  заметил,  как  затоптали  простого
человека, и не видел развития того, что мы называли "гэпэушным презрением  к
людям". Ведь вождь был  не  один,  а  всякий,  у  кого  в  руках  была  хоть
какая-нибудь власть: любой следователь и любой управдом... Мы  не  понимали,
что такое искушение властью. Кто  захочет  быть  Наполеоном,  скажем?  Но  в
том-то и дело,  что  какой-нибудь  директор  института  стремится  вовсе  не
наверх, а дико цепляется за  свое  директорство  и  из  него  извлекает  все
наслаждение властью. Крошечные диктаторы развелись повсюду. Ими кишела и еще
кишит наша земля, но они все же исчезают, потому что  люди  уже  насладились
этой игрой, ее время прошло.
   Бердяев, подобно символистам, не признает "групповой морали" и  "родового
начала",  потому  что  оно  противоположно  свободе.   Здесь   его   свобода
приближается  к  тому   своеволию,   которое   расшатывало   дореволюционную
интеллигенцию. Ведь культура - это не только верхний слой общества, но и то,
что передается из поколения  в  поколение,  та  самая  преемственность,  без
которой рушится жизнь. "Родовое" часто невыносимо  и  приобретает  застывшую
форму, но, видно, в целом оно  не  так  уж  страшно,  раз  род  человеческий
все-таки устоял и существует. А угроза этому человеческому  роду  намечается
не от родовой морали, а от чрезмерной изобретательности его подвижных слоев.
О. М. называет поэта "колебателем смысла", но это не бунт  против  устоев  и
преемственности, а, скорее,  отказ  от  застывшего  образа,  от  омертвевшей
фразы, которая, застыв, искажает смысл. Это тот же призыв к жизни, к  живому
наблюдению, к регистрации событий - против омертвения. Не в этом  ли  смысле
он говорит о "культуре-приличии"?  В  искусстве  это,  очевидно,  повторение
того, что уже было и кончилось, но что с радостью принимается людьми, потому
что они предпочитают быть подальше от "колебателей смысла".
   Главная проблема Бердяева - свобода, за которую он боролся всю жизнь,  но
этот вопрос для О. М. не существовал. Вероятно, как всякий художник,  он  не
представлял себе, что есть люди, лишенные внутренней свободы;  вероятно,  он
считал свободу неотделимой от человека как такового. А в социальной  области
Бердяев стремился к примату личности над обществом;  для  О.  М.,  вероятно,
вопрос стоял о  личности  в  обществе,  подобно  тому,  как  он  боролся  за
положение в обществе поэзии и поэта. Это значит, что общество  он  признавал
данностью и высшей организационной формой.
   Смешно сказать, но и в  таких  мелочах,  как  отношение  к  женщине  или,
вернее, отношения с женщинами, Бердяев и О. М. соотносятся как  символист  и
акмеист. У символистов были "Прекрасные дамы" в поэзии, жрицы и то, что мы с
Анной Андреевной называли "мироносицами". Они еще во  множестве  водились  в
моей юности и были невероятно претенциозны,  потому  что  сознавали  величие
своего "служения". Чепуху они несли неслыханную, вроде примечаний Е. Рапп  к
"Автобиографии", где у змеи почему-то появляются  когти,  у  женщин  змеиные
лица, а у мужчин чудятся плащи и мечи... Все эти женщины  необыкновенные,  и
отношения с ними тоже необыкновенные. У нас дело было попроще.
   Бердяеву чужды радости. Хотя Мандельштам не искал счастья, все  ценное  в
своей жизни он называл весельем, игрой: "Вся наша двухтысячелетняя культура,
благодаря чудесной милости христианства - есть отпущение мира на свободу для
игры, для духовного веселья,  для  свободного  подражания  Христу".  И  еще:
"Слово - чистое веселье, исцеленье от тоски".
   Я хотела бы сказать, как понимал О. М. слово, но мне  это  не  по  силам.
Думаю только, что он знал, что такое "внутренняя  форма  слова",  и  разницу
между словом-знаком и символом.  Он  холодно  отнесся  к  знаменитым  стихам
Гумилева о слове, но не объяснил почему. И число понимал,  вероятно,  иначе,
чем Гумилев. Между прочим, О. М. всегда  учитывал  число  строк  и  строф  в
стихотворении и число глав в прозе. "Разве это важно?" -  удивлялась  я.  Он
сердился - для него мое непонимание было нигилизмом и невежеством:  ведь  не
случайно же у людей есть священные числа - три, например, или семь...  Число
тоже было культурой, и получено, как преемственный дар, от людей.
   В Воронеже у О. М. начали появляться  стихи  в  девять,  семь,  десять  и
одиннадцать строк. Семи- и девятистрочья часто  входили  целым  элементом  в
более длинное стихотворение. У него появилось чувство, что к  нему  приходит
какая-то новая форма: "Ты ведь понимаешь, что значит  четырнадцать  строк...
Что-то должны означать и эти семь и девять... Они все время  выскакивают"...
Но в этом не было  мистики  числа,  а  скорее,  испытанный  способ  проверки
гармонии.
   Все, что я говорила о противопоставленности Бердяева и О.  М.,  относится
только к тем особенностям Бердяева, которые он разделял с  символистами.  Но
он совсем  не  сливается  с  ними  -  только  наряду  с  философской  мыслью
встречаются чисто вкусовые высказывания, напоминающие родимые  пятна  эпохи.
Очевидно, все подвластны своему времени,  и  хотя  Бердяев,  как  и  О.  М.,
говорил, что никогда не был ничьим современником, все же он жил во времени и
с ними. Но именно  он  сказал  самое  главное  о  символистах:  для  них  не
существовало ни этических, ни социальных проблем. От этого они отказались, и
О. М. именно поэтому бунтовал против "всеядности" Брюсова, против зыбкости и
случайности ценностей. Бердяев во всем, кроме вкусовых элементов,  преодолел
символистов, но все же остался под обаянием этих великих душеловцев.
   Обидно, что О. М. не достал книг Бердяева, хотя искал их.  Он  не  прочел
своего современника, и я не знаю, как он принял бы его учение. К  несчастью,
в нашей изоляции мы были отрезаны от всякой мысли. Это  одно  из  величайших
несчастий, которое может выпасть на долю человека.



   Архив и голос

   "Мироощущение для художника - орудие и  средство,  как  молоток  в  руках
каменщика,  и  единственное  реальное  -  это  само   произведение"   ("Утро
акмеизма").
   Кое-что из стихов и прозы О. М. пропало, но  большая  часть  сохранилась.
Это - история моей борьбы со стихией, с тем, что пробовало слизнуть и  меня,
и бедные клочки, которые я берегла.
   В  молодости  люди  не  берегут  своих  бумаг.  Разве   может   мальчишка
представить  себе,  что  те  листки,  которые   он   замарал,   когда-нибудь
понадобятся?  А,  может,  и  хорошо,  что  пропадают  молодые  стихи  -  это
своеобразный отбор, и его необходимо делать всякому художнику. В Киев О.  М.
приехал с ручной корзинкой. В ней его мать  держала  нитки  и  шитье,  и  он
таскал ее с собой как единственную вещь, уцелевшую от  матери.  На  корзинке
висел большой замок. О. М. сказал мне, что в ней письма матери  и  кое-какие
бумаги. Он сам не знал, что он туда сунул. Из Киева О.  М.  попал  со  своим
братом в Крым. Шура играл в карты с солдатами,  проигрывая  одну  за  другой
рубашки брата. Солдаты в отсутствие О. М.  добрались  до  корзинки,  стащили
замок, а потом раскурили бумаги. О. М. дорожил письмами матери и сердился на
брата. О своих бумагах он не думал - все было в памяти.
   В первые годы нашей совместной жизни у О. М. не было ни клочка исписанной
бумаги. "Вторую  книгу"  он  собирал  по  памяти:  вспоминал  стихотворение,
диктовал или записывал, смотрел, некоторые сохранял, другие  выбрасывал.  До
этого он отдал кучку черновиков в  "Петрополис",  их  увезли  за  границу  и
напечатали "Тристии". Нам не приходило в голову, что человек может  умереть,
а с ним вместе его память. Кроме того,  отдавая  стихи  в  редакции,  О.  М.
верил, что им обеспечено  вечное  хранение.  Он  не  представлял  себе  всей
халтурности и распущенности наших редакций.
   Мать  подарила  мне  очень  милые  чемоданы  и  сундучок   с   наклейками
европейских отелей. Чемоданы ушли к сапожникам, которые шили нам  сапоги  из
жесткой чемоданной кожи. По тем временам это было роскошью, и мы одно  время
щеголяли в светло-желтых чемоданных обувках. А сундук, небольшой и  изящный,
ни для чего не пригодился: откуда взять вещи, чтобы положить  в  него?  И  я
начала кидать в него разные  бумажки,  даже  не  зная,  что  это  называется
писательским архивом.
   Заболел отец О. М., и нам пришлось ехать в Ленинград. Из больницы  старик
не мог вернуться в свою чудовищно запущенную комнату.  Мы  перевезли  его  к
младшему брату О. М. - Евгению Эмильевичу. Собирая  вещи,  я  наткнулась  на
такой же сундук, как мой, только  чуть  побольше,  и  тоже  с  наклейками  и
ярлыками. Оказалось, что О.  М.  купил  его  где-то  в  Мюнхене,  когда  ему
захотелось выглядеть элегантным туристом. Эти сундучки были в моде до первой
войны. В этот сундук дед свалил свои гроссбухи  вперемешку  с  обесцененными
царскими деньгами и керенками. На дне я обнаружила кучку  рукописей:  клочки
ранних стихов и листочки скрябинского доклада... Мы увезли рукописи вместе с
сундучком в Москву. Так начался архив. В  сундук  летели  ненужные  бумажки:
черновики стихов, письма, статьи. О. М. не возражал, и груда росла. В сундук
не попадала черная повседневная работа: переводы стихов и прозы,  журнальные
статьи,  рецензии  для  издательств  на  получаемые  книги  и   рукописи   -
преимущественно иностранные. Рецензии все погибли в Ленгизе - О.  М.  верил,
что они там сохранятся. Две или  три  случайно  сохранились  в  сундуке,  по
недосмотру, так сказать. Журнальные и газетные статьи понадобились, когда О.
М. собирал книгу  статей.  Тогда  я  и  брат  мой  Женя  переписывали  их  в
библиотеке, вероятно, с  цензурными  искажениями.  Почему-то  не  удостоился
архива и "Шум времени". Должно быть, сундук появился позже.
   Перелом в отношении к бумагам произошел после "Четвертой прозы",  вернее,
это был первый сигнал, напомнивший о необходимости что-то делать с бумагами.
Второй сигнал - арест 34 года.
   Мы уезжали в Армению, и мне не  захотелось  везти  с  собой  единственный
экземпляр "Четвертой". Время хоть и было нежнейшим, но за эту прозу О. М. бы
по  головке  не  погладили.  Пришлось  искать  верного  человека,  чтобы  ее
оставить. Это была наша первая проба хранения не дома.  Впрочем,  не  совсем
первая. В Крыму в  девятнадцатом  году  О.  М.  написал  два  стихотворения,
которые не захотел хранить, и они погибли у его друга Лени Ландсберга. Этого
человека я один раз видела в Москве, и он сказал, что стихи целы.  Случилось
это году в двадцать втором. А потом и стихи и Леня пропали. Я  помню  только
строчку или две из этих стихов. Но, видно, они никогда не выплывут. Вот  это
и научило меня присматривать за всеми местами, где лежат рукописи, и хранить
их в множестве копий. "Четвертую прозу" мы никогда  не  держали  дома,  а  в
нескольких местах - и я переписывала ее от руки столько раз,  что  запомнила
наизусть.
   Мы вернулись из Армении, стихи пошли густо, и О.  М.  сразу  ощутил  свое
изгойское положение. Мне запомнился разговор в  Ленинграде.  На  Невском,  в
конторе  "Известий",  представитель   этой   газеты,   человек   как   будто
дружественный, прочел: "Я вернулся в мой город" и сказал О. М.:  "А  знаете,
что бывает после таких стихов? Трое приходят... в форме"... Мы это знали, но
терпеливая советская власть пока  не  спешила...  Стихи  распро