ани и по всем  железнодорожным
веткам, кочуя из города в город. В иных местах ему не удавалось  даже  найти
угла, так как все было забито беглецами; в других не прописывали. Иногда  он
устраивался и даже доставал уроки в местной музыкальной  школе,  но  тут  до
него доходила весть о том, что и здесь начались  аресты,  и  он  снимался  и
убегал. Во время своих странствий он иногда проезжал через Ульяновск и ночью
пробирался к жене. Днем высунуться на улицу или постучаться  к  жене  он  не
смел - соседи бы тотчас донесли. Он дрожал от страха, худел, кашлял и  снова
пускался в путь вместе со своей скрипочкой. И  в  каждом  новом  городе  все
начиналось сначала. Он даже съездил в Москву жаловаться в Комитет  искусств,
где его еще помнили, что в музыкальные школы  принимают  людей  без  всякого
образования, а он, с его квалификацией, остается без работы...  Ему  обещали
посодействовать, но в том городке, где он хотел осесть, начались  аресты,  и
он убежал. Ему даже не довелось узнать, исполнили  ли  московские  чиновники
свое обещание.
   После смерти Сталина ему разрешили, как  инвалиду,  вернуться  к  жене  в
Ульяновск Умер он дома, но сына скрипичному искусству не научил. Он даже  не
смел приблизиться к мальчику - боялся заразить его туберкулезом,  полученным
во время странствий по уездным городам, предпринятых для спасения жизни.
   Скрипачу благоприятствовало все: оседлая жена, которую не сняли с работы,
потому что она сумела скрыть свой брак, к тому же и  не  зарегистрированный,
опытность - всегда вовремя узнавал про опасность, даже национальность: тогда
первый удар направлялся на евреев. Скрипка давала ему кусок хлеба  -  именно
кусок хлеба, а не что другое, но и  это  очень  важно.  Музыканты  и  вообще
пострадали меньше людей других профессий.  Но  спасся  он  только  благодаря
своей неукротимой энергии. Многие на его  месте  так  бы  и  остались  ждать
ареста в Мелекессе: "разве от "них" спрячешься!"  А  спасся  он  только  для
того, чтобы приехать умирать домой. Ведь это тоже огромное счастье.
   Глядя на удачливого скрипача, я всегда думала о том, что  бы  ожидало  О.
М., если б он выжил и вернулся из лагеря. Если б  мы  могли  предвидеть  все
возможные варианты судьбы, мы не упустили  бы  последнего  шанса  нормальной
смерти - открытого окна нашей квартиры на пятом этаже писательского дома  на
Фурмановом переулке в городе Москве.
   Воронеж был чудом, чудо нас туда привело, а чудеса не повторяются.



   Волка кормят ноги

   В детстве, читая про французскую революцию, я часто задавалась  вопросом,
можно ли уцелеть при терроре. Теперь я твердо знаю, что  нельзя.  Кто  дышал
этим воздухом, тот погиб, даже если случайно сохранил  жизнь.  Мертвые  есть
мертвые, но все  остальные  -  палачи,  идеологи,  пособники,  восхвалители,
закрывавшие глаза и умывавшие руки,  и  даже  те,  кто  по  ночам  скрежетал
зубами, - все они тоже жертвы террора. Каждый слой населения, в  зависимости
оттого, как на него направлен удар, переболел своей формой страшной болезни,
вызываемой террором, и до сих пор еще не оправился, еще болен,  еще  негоден
для нормальной гражданской жизни. Болезнь передается по наследству,  сыновья
расплачиваются за отцов и только, пожалуй,  внуки  начинают  выздоравливать,
или, вернее, болезнь принимает у них другую форму.
   Какой негодяй посмел сказать, что у нас не было потерянного поколения? Он
сказал неслыханную ложь - и это тоже результат террора.  Ведь  у  нас  гибло
одно поколение за другим, но процесс этот совершенно непохож на то, что было
на Западе. Ведь все работали,  боролись  за  свое  положение,  надеялись  на
спасение и старались думать только о текущих делах. В  такие  эпохи  текущие
дела - настоящий наркотик.  Нужно,  чтобы  их  было  побольше.  Надо  в  них
погрузиться - тогда годы пролетают скорее и в памяти  остается  серая  рябь.
Среди моего поколения только единицы сохранили светлую голову  и  память.  В
поколении О. М. всех поразил ранний склероз.
   Это все точно, но при  всем  том  я  не  перестаю  удивляться,  какие  мы
оказались стойкие. После смерти Сталина брат Женя мне как-то сказал: "Мы еще
не знаем, что мы пережили", и  это  правда.  А  совсем  недавно  я  ехала  в
переполненном автобусе. Ко мне примостилась старушка, повиснув всей тяжестью
на моей руке. "Тяжело, верно,  тебе?"  -  вдруг  спросила  она.  "Ничуть,  -
ответила я. - Ведь мы все двужильные". "Двужильные? - переспросила  старушка
и вдруг рассмеялась. - А правда - двужильные"... "Верно,  верно",  -  сказал
кто-то и тоже рассмеялся. С минуту все пассажиры повторяли: "Мы двужильные",
но тут автобус остановился, все  поползли  к  выходу  и  занялись  "текущими
делами", то есть стали расталкивать соседей.  Просветление  пришло  и  ушло:
ведь мы действительно двужильные, иначе мы не могли бы  пережить  того,  что
выпало нам на долю.
   В тот период, который называется "ежовщиной", аресты  шли  волнами  -  со
спадами и нарастаниями: быть может, в тюрьмах, забитых до отказа, просто  не
хватало места, а нам, еще находившимся на воле, иногда казалось, что девятый
вал уже прошел и все идет на убыль. После каждого процесса  люди  облегченно
вздыхали: ну, теперь конец! А это значило: слава Богу, я, кажется, уцелел...
Но затем поднималась новая волна, и те же люди  бросались  писать  статьи  с
проклятиями "врагам народа". Чего они только не писали  про  тех,  кого  уже
расстреляли, чтобы потом быть  самим  расстрелянными...  "Сталину  не  нужно
рубить головы, - говорил О. М.,  -  они  сами  слетают,  как  одуванчики"...
Кажется, он сказал это в первый раз, прочтя статью  Косиора  и  узнав,  что,
несмотря на все свои статьи, он тоже арестован.
   Летом 37 года мы были "дачниками", а "летом всего легче", как говорил  О.
М. В Москву мы ездили довольно часто, иногда даже бывали на  дачах  у  своих
знакомых. Были у Пастернака в Переделкине. Он сказал: "Зина, кажется,  печет
пироги", - и пошел справиться вниз, но вернулся печальный - к  Зине  нас  не
допустили... Через несколько лет она мне сказала по телефону, когда, приехав
из  Ташкента,  я  позвонила  Борису  Леонидовичу:  "Только,  пожалуйста,  не
приезжайте в Переделкино"... С тех пор я никогда не звонила,  а  он  иногда,
встретив меня возле дома на Лаврушинском, где  я  подолгу  жила  у  Василисы
Шкловской, забегал ко мне. Он - единственный человек, который пришел ко мне,
узнав о смерти О. М.
   В день, когда в последний раз мы были с О. M. y него  в  Переделкине,  он
пошел провожать нас на станцию,  и  мы  долго  разговаривали  на  платформе,
пропуская один поезд за другим.  Борис  Леонидович  еще  бредил  Сталиным  и
жаловался, что не может писать стихов, потому что не сумел тогда по телефону
добиться личной встречи. О. М. сочувственно  посмеивался,  а  я  удивлялась.
После войны сталинский бред у  Пастернака  как  будто  кончился.  Во  всяком
случае, он уже не упоминал его в разговорах со мной.  А  роман  был  задуман
давно, потому что при всякой встрече - еще до войны - Пастернак говорил, что
пишет прозу "о всех нас"... Вероятно, концепция этой прозы видоизменялась  с
течением времени, что и видно по самому роману. Время было такое,  что  люди
метались и не знали, на чьей стороне правда.
   Шкловский в те годы понимал все, но надеялся, что аресты ограничатся  "их
собственными счетами". Он так и  разграничивал:  когда  взяли  Кольцова,  он
сказал, что это нас не касается, но  тяжело  реагировал,  если  арестовывали
просто интеллигентов. Он хотел сохраниться  "свидетелем",  но,  когда  эпоха
кончилась, мы уже все успели состариться и растерять то, что делает человека
"свидетелем", то есть понимание вещей и точку зрения.  Так  и  случилось  со
Шкловским.
   Лева Бруни сунул О. М.  в  карман  деньги  и  сказал:  "Кому  нужен  этот
проклятый режим!" Мариэтта сделала вид, что ничего не  слышала  про  аресты:
"Кого  арестовывают?  Почему?  Открыли  заговор,  взяли  пять   человек,   а
интеллигентишки подняли крик"... Ее собственная дочь кричала ей  в  ухо  про
семью Третьяковых, но  Мариэтта,  спасаясь  блаженной  глухотой,  ничего  не
расслышала.  Адалис  побоялась  пустить  нас  ночевать,  что   было   вполне
естественно, но тут же разыграла комедию: "Почему вы не идете к себе  домой?
Я пойду с вами, и, если придет милиция,  я  им  все  объясню...  Я  берусь".
Растерянные люди метались, и каждый говорил то, что ему взбредало на  ум,  и
спасался, как может. Испытание страхом - одна из  самых  страшных  пыток,  и
после нее люди оправиться уже не могут.
   Нам не на что было жить, и мы вынуждены были ходить по  людям  и  просить
помощи. Часть лета мы прожили на деньги, полученные от Катаева, Жени Петрова
и Михоэлса. Он обнял О. М. и, наперебой с Маркишем,  старался  говорить  все
самое утешительное. Все время давал деньги Яхонтов, пока не уехал. В  каждый
свой приезд О. М. ходил в Союз,  пытаясь  повидаться  со  Ставским,  но  тот
уклонялся от встречи и поручил О. М. своему заместителю - Лахути.
   Лахути изо всех сил старался  наладить  что-нибудь  для  О.  М.  Он  даже
отправил его в  командировку  от  Союза  по  каналу,  умоляя  написать  хоть
какой-нибудь стишок про строительство. Вот этот-то  стишок  я  и  бросила  в
печку с санкции Анны Андреевны. Впрочем, стихи О. М. о канале никого  бы  не
удовлетворили: он сумел выжать из себя только пейзаж.



   Вечер и корова

   Мы тоже искали спасения. Люди всегда ищут спасения.  Самосожженцы  -  это
Восток, а мы все-таки европейцы и не хотим сами бросаться  в  огонь.  У  нас
было два плана спасения - один принадлежал мне, другой - О. М. Их объединяла
одна общая черта: оба были абсолютно невыполнимы.
   Мой план назывался "корова". В нашей стране,  где  все  способы  добывать
хлеб национализированы, то есть находятся  в  руках  государства,  есть  две
лазейки для частной жизни - нищенство и корова. Нищенством мы  жили,  и  это
оказалось невыносимым. От нищих все шарахаются, и никто  милостыню  подавать
не хочет, тем более, что собственные средства  тоже  добыты  как  милость  и
милостыня государства...
   Когда-то народ в России жалел "несчастненьких" арестантов и  каторжников,
а интеллигенция считала долгом поддерживать политических  ссыльных,  но  это
исчезло вместе с "абстрактным гуманизмом". И, наконец, люди боялись нас:  мы
были не только нищими, но и зачумленными. Все  боялись  друг  друга  -  ведь
ночью  могли  явиться  за  самым   благополучным   человеком,   только   что
напечатавшим в "Правде" статью против  "врагов  народа".  За  одним  арестом
цепочкой шли другие - родственники, знакомые,  те,  чей  телефон  записан  в
записной книжке арестованного, с кем в прошлом году он встречал Новый год, и
тот, кто обещал, но, испугавшись, не пришел на эту встречу...  Люди  боялись
каждой встречи и каждого разговора, и  тем  более  они  шарахались  от  нас,
которых уже коснулась чума. И нам самим казалось; что мы  разносим  чуму.  У
меня было единственное желание - притаиться в углу и  никого  не  видеть,  и
поэтому я мечтала о корове. Это та самая "последняя коровенка" народнической
литературы, которую мужик,  зацепив  за  рога,  повел  продавать  на  базар.
Благодаря особенностям нашей экономики корова в  течение  многих  лет  могла
прокормить семью.  В  маленьких  домишках  ютились  миллионы  семей,  живших
лоскутным участком, дававшим картошку, огурцы, капусту,  свеклу,  морковь  и
лук, и коровой. Часть удоя уходила на прикуп  сена,  но  все  же  оставалось
достаточно молока, чтобы забелить щи. Корова дает независимость людям, и они
могут спустя рукава прирабатывать только на хлеб. Государство до сих пор  не
знает, как ему быть с этим остатком старого мира, мычащим и  дающим  молоко.
Если  дать  людям  сена  для  коровы,  они  лодырничают  и  в  колхоз  ходят
вырабатывать только минимум; заберешь корову  -  народ  с  голоду  дохнет...
Корова то запрещается, то разрешается... Но  постепенно  их  становится  все
меньше: у баб не хватает сил отстаивать свое рогатое сокровище...
   Корова бы нас спасла, и я верила, что могу научиться доить. Мы бы канули,
растворились в толпе, никогда бы не вышли из дому, так и засели бы в четырех
стенах... Но хибарка и корова требуют  огромных  капиталовложений  -  они  и
сейчас мне не под силу. К нам в Савелове ходили женщины, предлагая срубы  по
самой дешевой цене, а мы только облизывались, так аппетитно они  расписывали
стены, крепкие и желтые, как желток. Чтобы раствориться  в  толпе,  надо  от
рождения принадлежать к ней и получить дрянную хибарку с протекающей  крышей
и участок, обнесенный расшатанным забором,  по  наследству  от  какой-нибудь
иссохшей от голода бабки. Быть  может,  в  странах  капитализма  нашлись  бы
чудаки, которые бы собрали ссыльному поэту на мужицкий дом с коровой,  но  у
нас это исключено. Организовать помощь ссыльному и собрать для  него  деньги
считается преступлением, за которое недолго и самому попасть в лагерь.
   К коровьему плану О. М. относился холодно, денег на его осуществление  не
было, да и сама идея ему не нравилась: "из таких  затей  никогда  ничего  не
выходит"... Его план был прямо противоположен моему - он хотел выделиться из
толпы. Ему почему-то казалось, что, если он добьется "творческого вечера"  в
Союзе, ему не смогут не дать какой-нибудь работы. Он сохранял  иллюзию,  что
стихами можно кого-то победить и убедить. Это у него осталось от молодости -
когда-то он мне сказал, что никто ни в чем ему не отказывает, если он  пишет
стихи. Вероятно, так и было - он провел хорошую молодость, и друзья  берегли
и ценили его. Но переносить те отношения на Москву 37  года  было,  конечно,
совершенно бессмысленно. Эта Москва не верила ничему и ни во что.  Она  жила
лозунгом: спасайся, кто может. Ей плевать было на все ценности  мира,  и  уж
подавно на стихи.
   Мы это знали, но О. М., человек чрезвычайно активный, не мог сидеть сложа
руки. Впрочем, здесь дело не только в его активности: волка кормят  ноги,  и
ему не дано было передохнуть до самой смерти.
   Лахути ухватился за мысль о вечере. И ему она показалась спасительной. Да
знаю ли  я  что-нибудь  о  Лахути,  кроме  того,  что  он  был  приветлив  и
внимателен? Ровно ничего... Но в той озверелой обстановке его  приветливость
казалась чудом. Самостоятельно решить вопрос о вечере ни Ставский, ни Лахути
не могли. Все решалось наверху. Мы ждали в Савелове разрешения этого вопроса
государственной важности и изредка наведывались в Союз, чтобы узнать  мнение
по  этому  поводу  высших  инстанций.  В  одно  из  посещений  Союза  О.  М.
разговаривал в коридоре с Сурковым, а выйдя на улицу, нашел у себя в кармане
300 рублей. Сурков, видно, тихонько сунул эти деньги ему в карман. Не всякий
бы решился на такой поступок: за это могли быть  серьезнейшие  неприятности.
Расценивая Суркова, пусть помнят об этих  деньгах*  -  это  та  луковка,  за
которую надо уцепиться, чтобы Богородица вытащила грешника в рай.
   Вечер все не назначался. Наконец позвонили из Союза Евгению Яковлевичу. У
него спросили, как найти Мандельштама и можно ли  немедленно  сообщить  ему,
что  вечер  назначен  на  следующий   день.   Телеграф   работал   как   ему
заблагорассудится, и Женя не решился довериться на его милость. Он  бросился
на вокзал и последним поездом приехал к нам в  Савелово.  В  ту  минуту  он,
наверное, тоже поверил в стихи и вечер.
   На следующий день мы отправились в Москву и в назначенный  час  пришли  в
Союз. Секретарши еще сидели на своих местах, но про вечер  никто  ничего  не
знал: кажется, что-то слышали, а  что  именно,  не  помним...  В  клубе  все
комнаты были закрыты. Никаких объявлений мы не нашли.
   Оставалось только узнать, рассылались ли повестки. Шкловский не  получил,
но он посоветовал  позвонить  кому-нибудь  из  поэтов  -  приглашения  часто
рассылались только членам секций. У нас под рукой был телефон Асеева. О.  М.
позвонил       ему       и       спросил,        получил        ли        он
повест---------------------------------------* Народу было много.  Теперь  я
думаю, что сунул деньги не Сурков. ку, и, побледнев, повесил  трубку.  Асеев
ответил, что как будто что-то мельком слышал, но  что  разговаривать  он  не
может: занят, торопится в Большой театр на "Снегурочку"... К  другим  поэтам
О. М. звонить не рискнул.
   Загадку вечера мы так и не разгадали. Звонили действительно из Союза,  но
кто - неизвестно. Быть может, отдел кадров, потому  что  секретарши,  обычно
занимающиеся этими делами, никаких распоряжений  не  получали,  хотя  что-то
смутно слышали. Если ж это  был  отдел  кадров,  то  зачем  ему  понадобился
Мандельштам? У нас мелькнуло предположение, что О. М. выманили из  Савелова,
чтобы  его  арестовать,  но  не  успели   получить   санкции   какого-нибудь
начальства, может, самого Сталина, поскольку  в  прошлом  деле  имелись  его
распоряжения. Для облегчения работы  перегруженных  чекистов  людей  не  раз
вызывали в какое-нибудь  учреждение,  чтобы  оттуда  отправить  на  Лубянку.
Рассказы о таких случаях ходили во множестве. Гадать, что к чему,  не  имело
смысла: не стоит себя преждевременно хоронить. Мы  вернулись  в  Савелово  и
снова сделали вид, будто мы дачники.
   Оба  плана  спасения  провалились:  "вечер"  -  с  треском,  а  корова  -
потихонечку. Спасения не было даже в мечтах.
   Что же касается до "Снегурочки", то вполне естественно, что Асеев  назвал
именно эту оперу. Поэтическое крыло, к которому он принадлежал, отдало  дань
увлечению дохристианской Русью. Но мы поленились узнать, что шло в тот вечер
в Большом театре и не закрылся ли он уже  на  лето.  Мне  говорили,  что  на
старости  Асеев  остался  одиноким  и  покинутым.  Объяснял  он   эту   свою
покинутость тем, что  боролся  против  культа  личности  и  поэтому  потерял
положение. В критических статьях о Кочетове его единомышленники тоже  пишут,
что он боролся против этого культа. Как выясняется, у нас не было ни  одного
сталиниста и все мужественно боролись. Я же могу засвидетельствовать, что из
моих знакомых не боролся никто, а люди просто старались  стушеваться.  Люди,
не утратившие совести, поступали именно так. И для  этого  надо  было  иметь
настоящее мужество.



   Старый товарищ

   Неудача с вечером не подкосила О. М. "Надо  все  отложить  до  осени",  -
сказал он. Москва, как всегда,  к  июлю  опустела,  поэтому  никаких  планов
спасения мы не строили, а просто думали, как бы продержаться до  осени.  Это
тогда О. М. заявил: "Надо менять профессию - теперь мы нищие"...
   И он предложил ехать в Ленинград.
   Раньше мы всегда разговаривали с О. М. Мне запомнились какие-то слова его
и мысли. Но последний год были не членораздельные слова, а одни  междометия.
О чем мы говорили? Просто ни о чем: "устала, дай полежать... не могу идти...
надо что-то предпринять... ничего, образуется... теперь всегда так  будет...
Господи!., кого взяли?., опять"...
   Когда жизнь становится абсолютно невыносимой, кажется, что весь этот ужас
никогда  не  кончится.  В  Киеве  во  время  бомбардировки  я  поняла,   что
невыносимое все-таки кончается, но я тогда  еще  не  вполне  сознавала,  что
часто оно кончается  вместе  с  человеческой  жизнью.  Что  же  касается  до
сталинского террора, то мы  всегда  понимали,  что  он  может  ослабеть  или
усилиться, но кончиться не может. Зачем ему было кончаться? С  какой  стати?
Все люди заняты, все делают свое дело,  все  улыбаются,  все  беспрекословно
исполняют приказания и снова улыбаются. Отсутствие улыбки означает страх или
неудовольствие, а в этом никто не  смел  признаться:  если  человек  боится,
значит, за ним что-то есть -  совесть  нечиста...  Каждый,  находившийся  на
государственной службе -  а  у  нас  каждый  ларешник  -  чиновник,  да  еще
ответственный, - ходит  веселым  добрячком:  то,  что  происходит,  меня  не
касается - у меня ответственная работа, и я  занят  по  горло...  я  приношу
по