ом со мной в Пскове маляр, бывший партизан, пожилой  человек,
еще и сегодня сталинец чистой воды. В дни получки он матом кроет обманувшего
его бригадира, а к вечеру шумит в коридоре коммунальной квартиры: "Смотрите,
как живет Григорий Семенович: все у него есть! Все ему Сталин  обеспечил"...
Жена уволакивает его в комнату, где они живут  вчетвером,  и  там  похвальба
продолжается: "Квартиру дал, орден дал, жизнь дал, почет и уважение дал... А
кто дал, сами знаете... Цены снижены"... Семейные праздники в этом семействе
проходят  чинно   -   собираются   сестры   жены   с   мужьями,   вспоминают
раскулачиванье:  им  удалось  сбежать  с  родительского  хутора  сначала   в
прислуги, а потом на государственную службу. Жена маляра - самая бойкая - во
время финской войны служила в столовой МГБ в прифронтовой полосе  и  помнит,
что "финны злые". Они пьют за Сталина  и  утверждают,  что  раньше,  в  его,
сталинское, время, у них все было, а теперь одни недостатки...  Искалеченные
зятья и пожилые женщины с маленькими детьми, рожденными после войны...  Жена
маляра прислуживала мне всю зиму, а  весной  донесла  по  привычке  на  свою
соседку, сдававшую мне комнату, что у нее  живет  непрописанная.  Потом  она
горько плакала, просила у меня прощения и ходила в церковь замаливать  грех.
Это могучее прошлое, которое постепенно сходит на  нет.  Эти  если  и  хотят
перемен,  то  только  возвращения  молодости,  которая  кажется  им   сейчас
радужной, и того, кто научил их простейшим формулам: "спасибо за  счастливую
жизнь"... И музыка у них есть - телевизор, предмет первейшей  необходимости.
Нас, конечно, осчастливили, но никто в этом не раскаивается.
   В начале двадцатого века возникло, как я понимаю это  сейчас,  убеждение,
что уже пора создать такие совершенные, вернее, идеальные  формы  социальной
жизни,  которые  должны,  обязаны,  не  посмеют  не   обеспечить   всеобщего
благоденствия  и   счастья.   Эта   идея   была   порождена   гуманизмом   и
демократическими тенденциями девятнадцатого века, но именно они-то оказались
препятствием  к  осуществлению  царства  социальной   справедливости:   ведь
девятнадцатый век был  разоблачен  как  век  высоких  слов  и  компромиссных
действий, лавирования и общей неустойчивости. По контрасту  двадцатый  искал
спасения и свершения  своих  идей  в  прямолинейности,  железном  социальном
порядке и дисциплине, основанной на повиновении  авторитету.  Все  строилось
наперекор прошлому. Жажда органического строя и одной идеи,  которая  лежала
бы в основе  миропонимания  и  всей  деятельности,  терзала  людей  в  конце
прошлого и в начале этого века. Любимое детище гуманизма - свободная мысль -
расшатывала  авторитеты  и  была   принесена   в   жертву   новым   идеалам.
Рационалистическая программа социальных преобразований требовала слепой веры
и подчинения авторитету. Так был  восстановлен  авторитет  и  возникла  идея
диктатуры. Энтузиазм - не пустое слово.  Он  реально  существовал.  Диктатор
силен только тогда, когда располагает кадрами слепо  верующих  исполнителей.
Купить их нельзя - это было бы слишком просто, и вот, когда  они  уже  есть,
можно добавить и прикупить - особенно если некуда податься. Но  всякая  идея
имеет начало, кульминацию и спад. Когда наступает  спад,  остается  инерция:
юноши, которые боятся перемен,  опустошенные  люди,  жаждущие  покоя,  кучки
стариков, напуганных делом рук  своих,  и  мельчайшие  исполнители,  которые
механически повторяют внушенные им в молодости слова.
   О. М. никогда не отказывался от гуманизма  и  его  ценностей,  но  и  ему
пришлось пройти большой путь, чтобы назвать девятнадцатый век  -  "золотым".
Подобно всем своим современникам, он пересмотрел  наследство  девятнадцатого
века и предъявил ему свой  счет.  Думаю,  что  в  формировании  идей  О.  М.
огромную  роль  играл  личный  опыт,  опыт  художника,   столь   же   сильно
определяющий миропонимание, как и мистический  опыт.  Поэтому  в  социальной
жизни он тоже искал гармонии и соответствия частей в их  подчинении  целому.
Недаром  он  понимал  культуру  как  идею,  дающую  строй  и   архитектонику
историческому  процессу...  Он  говорил  об  архитектуре   личности   и   об
архитектуре  социально-правовых  и  экономических  форм.  Девятнадцатый  век
отталкивал его бедностью, даже убожеством социальной архитектуры,  и  где-то
он говорил об этом в статьях. В демократиях Запада, высмеянных еще Герценом,
О. М. не находил гармонии и  величия,  к  которым  стремился.  Ему  хотелось
отчетливого построения общества,  "лестницы  Иакова",  как  он  выразился  в
статье о Чаадаеве и в "Шуме времени". Эту "лестницу Иакова" он  почувствовал
в  организации  католической  церкви  и  в  марксизме,  которыми   увлекался
одновременно еще школьником. Об этом он писал и в "Шуме времени" и в  письме
к своему школьному учителю В. В. Гиппиусу из Парижа, куда уехал  учиться  по
окончании Тенишевского училища. И в католичестве, и в  марксизме  он  почуял
организационную  идею,  связывающую  в  целое  всю  постройку.  В  Киеве   в
девятнадцатом году он как-то сказал мне, что  лучшее  социальное  устройство
мерещится ему чем-то вроде теократии. Именно поэтому его не отпугивала  идея
авторитета, обернувшаяся  диктаторской  властью.  Смущала  его  в  те  годы,
пожалуй, только организация партии. "Партия - это перевернутая церковь...  "
Это значило, что партия строится как церковь с  ее  подчинением  авторитету,
только  без  Бога...  Сравнение  с   иезуитским   орденом   тогда   еще   не
напрашивалось.
   Новые формы государственности начали впервые ощущаться после  гражданской
войны. Энгельс правильно заметил,  что  "смертоубийственная  промышленность"
всегда самая передовая. Об этом свидетельствует история  пороха,  а  в  наше
время - расщепление атома. Точно так самыми "передовыми", то  есть  наиболее
характерными  и  лучше  всего  выражающими  идею  государства,  являются  те
учреждения,  которые  занимаются  человекоубийственным  промыслом  во  славу
"социальной архитектуры"... Первая встреча О. М. с новым государством -  это
посещение Дзержинского и  следователя,  когда  он  хлопотал  в  22  году  об
арестованном  брате.  Эта  встреча  заставила  его  крепко  задуматься   над
сравнительной ценностью "социальной архитектуры"  и  человеческой  личности.
"Архитектура" тогда  только  намечалась,  но  уже  обещала  быть  неслыханно
величественной, почище египетских пирамид.  И  ей  нельзя  было  отказать  в
единстве замысла. Юношеская мечта О. М. как будто начала осуществляться, но,
как всякий художник, О.  М.  никогда  не  терял  ощущения  действительности,
поэтому величие государственных форм социализма его не  ослепило,  а  скорее
испугало. К этому времени относится стихотворение "Век", где он возвращается
к прошлому и спрашивает, как связать  "двух  столетий  позвонки",  и  статья
"Гуманизм и современность". В этой статье  говорится,  что  мера  социальной
архитектуры - человек, но что бывают эпохи, которые строят не для  человека:
"Они говорят, что им нет дела до человека, но что  его  нужно  использовать,
как кирпич, как цемент, что из него надо строить, а не для него". Как пример
враждебной человеку социальной архитектуры он  приводит  Ассирию  и  древний
Египет "Ассирийские пленники копошатся, как цыплята,  под  ногами  огромного
царя; воины, олицетворяющие враждебную человеку мощь  государства,  длинными
копьями  убивают  связанных  пигмеев,  и  египтяне  и  египетские  строители
обращаются с человеческой массой как с материалом, которого должно  хватить,
который должен быть доставлен в любом количестве"... Современность напомнила
О. М. Египет и Ассирию, но он еще надеялся, что будущие монументальные формы
надвигающейся государственности будут смягчены гуманизмом.  Сохранились  две
фотографии О.  М.  На  одной  -  еще  молодой  человек  в  свитере,  у  него
озабоченный вид и серьезное лицо. Этот снимок сделан в  22  году,  когда  он
впервые открыл ассирийскую природу нашей государственности. На втором снимке
- старик с бородой. Между этими двумя фотографиями прошло только десять лет,
но в 32 году О. М. уже знал, чем обернулись его юношеские мечты  о  красивой
"социальной архитектуре", авторитете и преодолении наследства девятнадцатого
века. К этому времени он уже успел сказать про ассирийского  царя:  "...  он
взял мой воздух себе. Ассириец держит  мое  сердце"  и  написать  стихи  "Мы
живем,  под  собою  не  чуя  страны".  Одним  из  первых   он   вернулся   к
девятнадцатому  веку,  назвав  его  "золотым",  хотя  знал,  что  наши  идеи
разрослись из одного из семян, выращенных в девятнадцатом веке.
   Под самый конец жизни  О.  М.  успел  еще  раз  вспомнить  о  пресловутой
"социальной архитектуре" и посмеяться над самим собой:  "Украшался  отборной
собачиной Египтян государственный стыд, Мертвецов наделял всякой всячиной  И
торчит пустячком пирамид... Ладил с  готикой,  жил  озоруючи.  И  плевал  на
паучьи  права  Наглый  школьник  и  ангел  ворующий,   Несравненный   Виллон
Франсуа"...
   А может, мы в самом деле ассирийцы и потому относимся с таким равнодушием
к массовому избиению рабов и пленных, заложников и  ослушников?  Услыхав  об
очередном избиении, мы говорим друг другу: "Ведь это массовое явление... Что
тут поделаешь!.. " Мы уважаем массовые  кампании,  мероприятия,  начертания,
решения и распоряжения. Ассирийские цари тоже бывали добрые и злые,  но  кто
остановит руку  царя,  когда  он  подает  знак  к  истреблению  пленных  или
разрешает архитектору строить себе дворец?
   А не были ли эти избиваемые пленные той самой массой, которою  мы  сейчас
пугаем друг друга? Всюду, где есть железный порядок, там появляется "масса",
но на производстве люди живут своей  жизнью  и  остаются  людьми.  Я  всегда
замечала, что больница, завод, театр -  эти  замкнутые  учреждения  -  живут
своей особой, вполне человеческой жизнью, которая их вовсе не  механизирует,
не делает "массой"...
   Не треба
   "Мы, оказывается, живем в надстройке", - сообщил мне  О.  М.  в  22  году
вскоре после возвращения из Грузии. Еще недавно О.  М.  писал  об  отделении
культуры от государства, но гражданская война кончилась и молодые  строители
нового  государства  начали,  пока  теоретически,  распределять  места  всем
явлениям жизни. Тут-то  культура  и  попала  в  надстройку  над  базисом,  и
последствия не  замедлили  сказаться.  Клычков,  дикий  человек  кротчайшего
нрава, цыган с ярко-синими глазами, растерянно говорил О. М. про Воронского:
"Уперся - и не сдвинешь. Говорит - нам этого не надо". Воронский, как и  все
другие, отказывался печатать О. М. - ведь надстройка должна укреплять базис,
а стихи О. М. для этого не годились.
   Формула "нам этого не надо" еще смешнее прозвучала по-украински.  В  1923
году О. М. пришел в Киеве в отдел искусств за  разрешением  на  свой  вечер.
Чиновник  в  вышитой  украинской  рубахе  отказал.  Почему?  "Не  треба",  -
равнодушно ответил он. Это изречение  стало  у  нас  поговоркой,  а  вышитые
рубахи вошли в моду, сменив косоворотку, с середины двадцатых годов и  стали
чем-то вроде формы у ответственных работников ЦК и комиссариатов.
   Полный порядок в  надстройке  был  наведен  в  тридцатом  году,  когда  в
"Большевике" появилось письмо Сталина, призывающее не печатать  ничего,  что
бы отклонялось от государственной точки зрения. Этим,  в  сущности,  цензура
лишилась всякого значения. Цензура, которую столько проклинали, является  на
самом деле признаком относительной свободы печати - она  запрещает  печатать
антигосударственные вещи. Даже будучи дурой, как ей полагается, она все-таки
не может уничтожить литературу. Сталинский редакторский  аппарат  действовал
гораздо более целесообразно: он выбрасывал  все,  что  не  отвечало  прямому
государственному заказу. В редакции ЗКП, где я работала в  момент  появления
сталинской статьи, начался лихорадочный пересмотр рукописей - мы  крошили  и
резали груды материалов. Это называлось "перестраиваться  в  свете  указаний
товарища Сталина". Я притащила номер "Большевика" со  сталинским  письмом  и
показала его О. М. Он прочел и сказал: "Опять "не треба",  но  на  этот  раз
окончательно". Он был прав. Это  письмо  ознаменовало  переломный  момент  в
строительстве надстройки.  Его  и  сейчас  не  забыли  хранители  сталинских
традиций, которые защищают советскую печать  от  Мандельштамов,  заболоцких,
ахматовых, пастернаков и
   Цветаевых. Довод "не треба" не перестает жужжать в наших ушах  и  по  сей
день.
   А Сергей Клычков долгие годы был нашим соседом и по Дому  Герцена,  и  на
Фурмановом переулке, и мы всегда дружили с ним. Ему посвящена  третья  часть
"Стихов о русской поэзии": "Полюбил я лес прекрасный... " Случилось это так:
он прочел "там без выгоды уроды режутся в девятый вал" и  сказал:  "Это  про
нас с вами, Осип Эмильевич... " В карты ни тот, ни другой не играл -  у  них
был другой "девятый вал" и ставки крупнее всякой карточной.
   Клычкова очень рано отстранили от  редакционной  работы,  потому  что  по
своей мужицкой природе он не мог стать  чиновником  и  хлопотать  о  чистоте
надстройки. Жил он переводом какого-то  бесконечного  эпоса,  а  по  вечерам
надевал очки с отломанной лапкой - он привязывал вместо нее  веревочку  -  и
читал энциклопедию, как ученый  сапожник  -  Библию.  Мне  он  сказал  самое
лестное, что может услышать о  себе  женщина:  "Вы,  Наденька,  очень  умная
женщина и очень глупая девчонка"... Это было сказано по поводу того,  что  я
прочла Лупполу эпиграмму О. М. на него.
   О.  М.  ценил  "волчий",  отщепенский  цикл  Клычкова   и   часто,   окая
по-клычковски, читал оттуда кусочки. Эти стихи отобрали при  обыске,  и  они
пропали, потому что Клычков не догадался их вовремя спрятать.  Они  исчезли,
как все, что попадало  на  Лубянку.  Исчез  и  сам  Сергей  Антонович.  Жене
сказали, что он получил десять лет без права переписки. Мы не сразу  узнали,
что это означает расстрел. Говорят, что он смело и  независимо  держался  со
следователем.  По-моему,  такие  глаза,  как  у   него,   должны   приводить
следователей в неистовство. Следователи тогда твердо  знали,  что  если  они
нашли  человека  виновным,  значит,  он  виновен,  поэтому  в  суде  большой
надобности нет. Им случалось пристреливать людей при допросе, и про Клычкова
говорят, что он погиб именно так.
   После  смерти  Клычкова  люди  в  Москве  стали  как-то  мельче  и  менее
выразительны. Клычков дружил с Павлом
   Васильевым и называл его своим злым гением, потому что Павел таскал его к
бабам и спаивал.  Однажды  в  "Красной  нови"  редакционные  девки  нечаянно
напечатали стихи Клычкова  под  фамилией  Мандельштама.  Им  пришлось  пойти
вдвоем в редакцию, чтобы отругать девок и перевести гонорар на имя Клычкова.
Оба они были умные мужики и очень глупые мальчишки: им и в голову не пришло,
что когда-нибудь встанет вопрос об авторстве этих стихов. Девкам не хотелось
давать  исправление  -  по  ошибке,  мол,  напечатали  "Мандельштам"  вместо
"Клычков"... Они, то есть девки, испугались, что им достанется от начальства
за небрежность, а то, чего доброго, их  выгонят  со  службы.  Вот  О.  М.  и
Клычков и не стали настаивать на исправлении, а теперь эти стихи заканчивают
американское издание О. М. Хотелось бы  предупредить  редакторов  следующего
издания об этой ошибке, да до них не дотянешься...
   В те дни, когда решалась участь Клычкова и Васильева, мы с О.  М.  ожидая
поезда на станции Савелово, случайно достали газету и прочли,  что  смертная
казнь отменяется, но сроки заключения увеличиваются до двадцати лет.  О.  М.
сначала обрадовался - казни всегда вызывали у него ужас, а потом  сообразил,
в чем дело: "Как они, вероятно, там убивают, если им  понадобилось  отменять
смертную казнь!" - сказал он. В 37 году нам стало ясно, что  людей  отбирают
для уничтожения по принципу "треба" или "не треба"...



   Земля и земное

   Женщина, вернувшаяся после многолетних скитаний по лагерям, рассказывала,
что она со своими товарками по беде искала утешения в  стихах,  которые,  на
свое счастье, помнила наизусть, и особенно в юношеских строчках О.  М.:  "Но
люблю эту бедную землю, Оттого, что другой не видал"...
   Наша жизнь не располагала к отрыву от земли и к  поискам  трансцендентных
истин. "Всегда успеешь, - говорил мне О. М. на мои разговоры о самоубийстве,
- всюду один конец, а у нас еще помогут"... Смерть была настолько реальнее и
проще жизни, что  каждый  невольно  стремился  хоть  на  миг  продлить  свое
существование - а вдруг завтрашний день принесет  облегчение!  На  войне,  в
лагерях и в периоды террора люди гораздо меньше думают о смерти, а тем более
о самоубийстве, чем в  мирной  жизни.  Когда  на  земле  образуются  сгустки
смертельного страха и груды абсолютно неразрешимых  проблем,  общие  вопросы
бытия отступают на задний план. Стоило ли нам бояться сил природы  и  вечных
законов естества, если страх принимал  у  нас  вполне  осязаемую  социальную
форму? Как это ни странно, но в этом - не только ужас, но и богатство  нашей
жизни. Кто знает, что такое счастье? Полнота и насыщенность жизни,  пожалуй,
более конкретное понятие, чем пресловутое счастье.  Может,  в  том,  как  мы
цеплялись за жизнь, было нечто более глубокое, чем  в  том,  к  чему  обычно
стремятся люди... Я не знаю, как это назвать - жизненной силой, что ли... Но
я всегда вспоминаю свой разговор с Сонькой Вишневецкой, вдовой  Вишневского.
Мы как бы подытожили с ней все, что с нами  произошло:  "Вот  мы  и  прожили
жизнь, - сказала Соня, - я - счастливую, ты - несчастную"... Бедная,  глупая
Сонька! Не глупая, впрочем, а просто идиотка... У ее мужа был призрак власти
в руках - к нему ходили на  поклон  писатели,  потому  что  он  распоряжался
какими-то  деньгами   и   сообщал   своим   "приверженцам"   новые   приказы
правительства. Его пускали в ЦК, и  несколько  раз  ему  случалось  быть  на
приеме у  Сталина.  Он  пил  не  меньше  Фадеева,  жадно  втягивал  ноздрями
государственный воздух  и  позволял  себе  фронду-минимум:  требовал,  чтобы
напечатали Джойса, и посылал деньги  сначала  какому-то  ссыльному  морскому
офицеру в Ташкент, а потом - через моего брата -  в  Воронеж.  У  него  были
машина, квартира и дача, которую подло отобрали у Соньки после  его  смерти.
Соня до смерти осталась верна тому, что дало ей эту роскошь, и гневалась  на
Хрущева за то, что наследникам  стали  платить  половину  гонорара,  который
весь, по ее мнению, принадлежал ей. Про Соню рассказывали  груду  анекдотов,
но она все же была славная баба, и никто не  сердился,  когда  она  во  весь
голос кричала, что вредители убили ее мужа  в  Кремлевской  больнице.  А  на
самом деле ей очень повезло, что он вовремя умер,  не  успев  передать  свое
наследство  какой-нибудь  Сониной  конкурентке.  Соне  многие  завидовали  и
пытались выбить кусок из  ее  рук  Это  действительно  называлось  удачей  и
счастьем, в этом она была права.
   Мне тоже хотелось, если не "счастья", то хоть благополучия:  "О,  сколько
раз ей милее уключин скрип, Лоном широкая палуба, гурт овец", мирная жизнь с
ее простым отчаянием, мыслями о неизбежности смерти и тщете всего земного...
Нам это было не дано, и, может, именно это имел в виду О. М.,  когда  сказал
следователю, что потерял с революцией страх...
   Акмеизм для О. М. был не  только  "тоской  по  мировой  культуре",  но  и
утверждением  земного  и  общественного  начала.  Как  у  всякого   человека
целостного  мировоззрения,  в  каждом  его  суждении  видна  связь  с  общим
пониманием вещей. Разумеется, это не  продуманная  и  разработанная  система
взглядов,  а,  скорее,  то,  что  он  назвал  в  одной   из   своих   статей
"мироощущением  художника".  "Я  понял,  -  сказал  мне  Тышлер,  прекрасный
художник, - сидит себе человек и режет ножиком кусок дерева, а вышел  Бог...
" И он же про Пастернака: "