ю
они будут вдвое превосходить шпану, но они предпочли остаться  под  открытым
небом.  А  у  Л.  появился  новый  знакомый  -  при  встречах   они   всегда
раскланивались с Архангельским. Встречи обычно происходили в центре  лагеря,
где всегда была толкучка и шли торг и обмен.
   Однажды Архангельский пригласил Л. зайти вечером на  этот  самый  чердак,
чтобы послушать стихи. Ограбления  Л.  не  боялся  -  месяцами  он  спал  не
раздеваясь, и его лохмотья не соблазнили бы  даже  лагерного  вора.  У  него
сохранилась только шляпа, но  в  лагере  это  не  ценность.  Ему  показалось
любопытным, что это за стихи, и он пошел.
   На чердаке горела свеча. Посередине стояла бочка, а  на  ней  -  открытые
консервы и белый хлеб. Для голодающего лагеря это было неслыханным угощением
- люди жили чечевичной похлебкой,  да  и  той  не  хватало.  К  завтраку  на
человека приходилось с полстакана жижи...
   Среди шпаны находился человек, поросший седой щетиной, в  желтом  кожаном
пальто. Он читал стихи. Л. узнал эти стихи - то был Мандельштам.  Уголовники
угощали его хлебом и консервами, и он спокойно ел - видно, он боялся  только
казенных рук и казенной пищи. Слушали его в полном молчании, иногда  просили
повторить. Он повторял.
   После этого вечера Л., встречая Мандельштама, всегда к нему подходил. Они
легко разговорились, и тут Л. заметил, что  О.  М.  страдает  не  то  манией
преследования, не то навязчивыми идеями. Его болезнь заключалась не только в
боязни еды, из-за  которой  он  уморил  себя  голодом.  Он  боялся  каких-то
прививок... Еще на воле он слышал  о  каких-то  таинственных  инъекциях  или
"прививках", делавшихся "внутри", чтобы лишить человека воли и  получить  от
него нужные показания...
   Такие слухи упорно ходили с середины двадцатых годов. Были ли  для  этого
какие-нибудь основания, мы, конечно, не  знали.  Кроме  того,  в  ходу  было
страшное слово  "социально  опасный"  -  ведь  ОСО  в  основном  ссылало  за
потенциальную "социальную опасность"...  И  вот  в  больном  мозгу  это  все
смешалось, четвертого по счету ареста он не выдержал, - и О.  М.  вообразил,
что ему привили бешенство,  чтобы  действительно  сделать  его  "опасным"  и
поскорее от него избавиться.
   Он забыл, что избавляться от людей у нас умели без всяких "прививок"...
   В психиатрии Л. не понимал, но ему очень хотелось помочь О. М. Спорить  с
ним он не стал, но сделал вид, будто считает, что О. М. вполне сознательно и
с определенной целью распространяет слухи о своем  "бешенстве".  Может  быть
для того, чтобы его сторонились... "Но меня вы же не хотите  отпугивать",  -
сказал Л. Хитрость удалась, и, к его удивлению, все разговоры о бешенстве  и
прививках прекратились.
   В пересыльном лагере на  работу  не  гоняли,  но  рядом,  на  территории,
отведенной для уголовников, по правилам, пятьдесят восьмую статью, как особо
вредную, должны были изолировать от всех прочих, но из-за перенаселения  это
правило почти не соблюдалось, - шло движение: что-то  разгружали  и  куда-то
перетаскивали строительные  материалы.  Работающим  никаких  преимуществ  не
полагалось, им даже не увеличивали хлебного  пайка,  но  все  же  находились
люди, просившиеся на работу. Это  те,  кому  надоело  толкаться  на  пятачке
пересыльного  лагеря  среди  обезумевшей  и  одичавшей  толпы.  Им  хотелось
вырваться хотя бы на соседнюю, менее заселенную территорию и  таким  образом
удлинить прогулку. И,  наконец,  молодежь  после  длительного  пребывания  в
тюрьме нуждалась в физических упражнениях.  Потом,  истомленные  непосильным
трудом стационарных  лагерей,  они,  разумеется,  не  стали  бы  добровольно
нагружать себя работой, но это была "пересылка".
   Среди добровольцев оказался  и  Л.  Этот  человек  не  падал  духом.  Чем
невыносимее были условия, тем сильнее оказывалась его  воля.  По  лагерю  он
ходил, сжав зубы, и упорно повторял про себя: "Я все вижу  и  все  знаю,  но
даже этого недостаточно, чтобы убить меня". Его помыслы . были направлены на
одну цель: не позволить уничтожить себя, сохранить жизнь  вопреки  всему.  Я
хорошо знаю это чувство, потому что точно так же, сжав зубы,  прожила  почти
тридцать лет. И поэтому я отношусь с огромным уважением к Л.: ведь  я  знаю,
чего стоило сохранить жизнь в обычных  условиях,  а  он  поставил  себе  эту
труднейшую задачу в лагере тридцать восьмого года и не отказался  от  нее  в
течение всех страшных лет. Он вернулся в 56  году  больной  туберкулезом,  с
безвозвратно загубленным сердцем, но все же вернулся, и психика его осталась
нетронутой, и память сохранилась лучше, чем у  большинства  наших  людей  на
воле.
   На работу Л. взял с собой напарником О. М. Это было возможным, потому что
на  "пересылке"  никаких  норм  выработки  не  существовало,  да  и  сам  Л.
надрываться не собирался. Они грузили на носилки один-два камня,  тащили  их
за полкилометра, а там, свалив груз, садились отдохнуть. Обратно носилки нес
Л. Однажды, отдыхая  на  куче  камней,  О.  М.  сказал:  "Первая  моя  книга
называлась "Камень", а последняя  тоже  будет  камнем"...  Л.  запомнил  эту
фразу, хотя не знал названия книги О. М., и он прервал свой рассказ, спросив
у меня: "А его книга действительно называлась "Камнем"?" Ему  было  приятно,
когда я подтвердила,  потому  что  он  лишний  раз  на  этом  проверил  свою
память...
   Вырвавшись из толпы, в сравнительном безлюдье  и  спокойствии  территории
уголовников, оба они воспряли духом.
   Рассказ Л. объясняет фразу из последнего письма  О.  М.:  он  пишет,  что
выходит  на  работу  и  это  подняло  настроение.  Все  утверждали,  что   в
"пересылке" на работу не посылают, и я никак не могла понять,  в  чем  дело.
Все разъяснилось благодаря Л.
   В начале декабря вспыхнул сыпняк, и Л. потерял О. М.  из  виду.  Лагерное
начальство приняло энергичные меры: ссыльных загнали  в  бараки,  где  сразу
освободились места заболевших, заперли на замок и никуда  не  выпускали.  По
утрам барак открывался, меняли парашу, а санитары мерили  всем  температуру.
Такая тюремная профилактика, разумеется, ни к чему не приводила,  и  болезнь
косила людей. Заболевших переводили в изоляторы, о которых ходили чудовищные
слухи. Люди пугали друг друга рассказами об изоляторах. Считалось, что живым
оттуда не выйти.
   На трехъярусных нарах  Л.  удалось  занять  вторую  полку  Это  считалось
удачей, потому что внизу  была  постоянная  толчея,  а  наверху  невыносимая
духота. Через несколько дней Л.  почувствовал  озноб.  Чтобы  согреться,  он
предложил обменять свое место на  верхнее.  Желающих  нашлось  много.  Но  и
наверху озноб не прекратился, и Л. понял, что это сыпняк.  Его  преследовала
одна мысль: переболеть в казармах и не дать  утащить  себя  в  изолятор.  Он
недомеривал температуру и несколько раз обманывал санитаров. Жар поднимался,
и однажды он, не сумев правильно стряхнуть градусник, попался  в  обмане,  и
его унесли. В изоляторе ему рассказали, что незадолго перед тем там  добывал
Мандельштам. Тифа у него не  оказалось.  Ссыльные  врачи  отнеслись  к  нему
хорошо и даже раздобыли ему полушубок. У них образовался  излишек  одежды  -
наследство умерших, а умирали там люди, как мухи.  К  этому  времени  О.  М.
очень нуждался в одежде, даже свое кожаное  пальто  он  успел  променять  на
сахар. Ему дали за него полтора кило, которые тут же украли.  Л.  спрашивал,
куда же девался О. М., но никто этого не знал.
   В изоляторе Л. провел  несколько  дней,  пока  врачи  не  диагностировали
сыпняк. Тогда его перевели в стационар. Оказалось,  что  на  "Второй  речке"
была вполне пристойная стационарная больница, двухэтажная и чистая. Ее-то  и
отдали под сыпной тиф. Здесь Л. впервые за много месяцев улегся на простыне,
и болезнь обернулась отдыхом и сладостным ощущением неслыханного комфорта.
   Выйдя из больницы, Л. узнал, что О. М. умер. Это случилось между декабрем
1938 года и апрелем 1939-го, потому что в апреле  Л.  уже  был  переведен  в
постоянный лагерь. Свидетелей смерти Л. не встречал и обо всем  знал  только
по слухам. Сам он человек точный, но каковы его информаторы, сказать трудно.
Рассказ Л. как будто подтверждает версию Казарновского о быстрой  смерти  О.
М. А я делаю из него еще один вывод: так как больница была отдана под сыпной
тиф, то умереть О. М. мог только в изоляторе, и даже  перед  смертью  он  не
отдохнул на собственной койке,  покрытой  мерзкой,  но  неслыханно  чудесной
каторжной простыней.
   Мне негде навести справки, и никто не станет со мной  об  этом  говорить.
Кто станет рыться в тех страшных делах ради Мандельштама,  у  которого  даже
книжка не может выйти?..
   Погибшие и так должны радоваться, что их посмертно  реабилитировали  или,
по крайней мере, прекратили их дела  за  отсутствием  состава  преступления.
Ведь даже справочки у нас бывают двух  сортов,  без  всякой  уравниловки,  и
Мандельштам получил по второму.. Поэтому я  могу  собрать  только  все  свои
скудные сведения и гадать, когда  же  умер  Мандельштам.  И  до  сих  пор  я
повторяю себе: чем скорее наступает смерть, тем лучше. Ничего  нет  страшнее
медленной смерти. Мне страшно думать, что, когда  я  успокоилась,  узнав  от
почтовой чиновницы о смерти О. М., он, может, еще был  жив  и  действительно
отправлялся на Колыму в дни, когда все мы  уже  считали  его  мертвым.  Дата
смерти не установлена. И я бессильна сделать еще что-либо, чтобы  установить
ее.



   Примечания

   Примечания Александра Морозова

   С. 9  Незадолго  до  ареста,  в  апреле  1934  г.,  Мандельштам  ездил  в
Ленинград, где случился упоминаемый при начале книги инцидент с АН. Толстым.
Поводом  к  нему  было  поведение  Толстого  во  время  общественного  суда,
состоявшегося еще  13  сентября  1932  г.  по  делу  Мандельштама  с  С.  П.
Бородиным, тогда поэтом, выступавшим под псевдонимом Амир Саргиджан. Суд под
председательством  Толстого  вынес  двусмысленное  решение,  осуждавшее  обе
стороны (дело, в частности, шло о побоях,  нанесенных  Н.  Я.  Мандельштам).
"... Саргиджан  выдвигался  писательской  организацией  -  и  на  суде  и  в
приговоре  общественно-профсоюзного   суда   -   как   исполнитель   особого
писательского, наподобие официального, правосудия", -  писал  Мандельштам  в
адрес Московского горкома писателей, сообщая о своем выходе из  организации,
"допустившей столь  беспримерное  безобразие".  На  литературно-общественном
фоне тех лет симптоматичным было интервью Толстого ("О себе"), появившееся в
печати по случаю его 50-летия: чтобы "в новую эпоху стать новым  писателем",
- на собственном примере ставилась там задача, - требуется "перейти из  мира
гуманитарных идей в мир идей диалектического материализма... и не все еще до
сих пор освободились от детских очков гуманитарного мироощущения. Эпигонский
гуманизм будет тлеть до тех пор, покуда у нас  еще  живет  "серый  помещик""
(Лит. газ. 1933 29 янв. ). В дневниковых "Записках для себя" И. М. Басалаева
приводится ходившее тогда мнение, что Мандельштам расплатился с  Толстым  за
его неодобрительный отзыв "о бывшей русской интеллигенции"  (см.:  Минувшее.
Т. 19. 1996. С. 441). Известно письмо-адрес Толстому, составленное по поводу
этого инцидента Президиумом Ленинградского оргкомитета ССП 27 апреля 1934 г.
Поступок Мандельштама оценивается здесь как "истерическая выходка  человека,
в котором до сих пор живы традиции худшей части дореволюционной писательской
среды" (ИМЛИ. Ф. А. Н. Толстого).
   Как следует из следственного "дела" Мандельштама  в  архиве  бывшего  КГБ
(первая публикация: Огонек. 1991. № 1), его арест совершается в ночь с 16 на
17 мая 1934 г. Указываемая Н. Я. Мандельштам дата (13/14 мая) - неточна.  За
несколько часов до ареста  в  Москву  приезжает  А.  А.  Ахматова.  Действие
происходит на квартире Мандельштама в писательском кооперативном доме № 5 по
Нащокинскому переулку (переименованному тогда в улицу Фурманова; дом  снесен
в 1978 г. ) Из упоминаемых в книге лиц  там  жили  М.  А.  Булгаков,  С.  А.
Клычков, С. И.  Кирсанов,  писатель-юморист  В.  Е.  Ардов  с  женой  Н.  А.
Ольшевской. Мандельштамы переехали в только что отстроенный  дом  в  августе
1933 г.
   Так появились стихи... - Цитируются строчки А. Ахматовой из стихотворения
"Я знаю, с места не сдвинуться... " (1937).
   С. 11... чекист предъявил ему ордер. - Ордер на "арест-обыск" выписан  16
мая,  выдан  сотруднику  Оперативного  отдела  ОГПУ  Герасимову  и  подписан
заместителем председателя ОПТУ Я. Аграновым.
   С. 12  "Участок  великая  вещь!..  "-  Так  начинается  стихотворение  В.
Хлебникова 1922 г.
   С.  14  Говорят,  этот  сектор  входит  в  третье  отделение...  -   Дело
Мандельштама попало в 4-е отделение Секретно-политического отдела. На  одном
из документов сделана приписка: "Контрреволюция писателей".
   С.  15  ...  черновики  сонетов  Петрарки.  -  Имеются  в   виду   четыре
переведенных Мандельштамом сонета; "Волк" - условное название  стихотворения
"За гремучую доблесть грядущих веков... ".
   "Про что это?" -недоуменно спросил чин... - Шуточные стихи про  управдома
(нач. 1934) кончаются так:
   ... Инструмент заревел. Толпа жильцов в обиде.
   За управдомом шлют. Тот гневом обуян.
   И тотчас вызванный им дворник Себастьян
   Бах-бах -
   Машину смял,
   Мошеннику дал в зубы.
   Не в том беда, что Себастьян - грубьян,
   Но плохо то, что бах какой-то грубый.
   ... вместо лагерей устраивал настоящие санатории... - О том, что  "создан
нетерпимый режим для врагов Советской  власти",  что  "их  размещение  часто
более походит на принудительные дома отдыха, чем тюрьмы",  была  специальная
резолюция
   ЦК партии,  вынесенная  по  докладу  Н.  Ежова  на  февральско-мартовском
Пленуме 1937г.
   С. 16 Пророческие стихи к этому времени были уже написаны... - Разумеются
стихи, предвещающие собственную гибель поэта. У Гумилева это - "Рабочий",  у
Мандельштама - "На розвальнях, уложенных соломой... " Стихотворения написаны
в одно и то же время - в марте 1916 г.
   ... "с гурьбой и гуртом". -  Формула  гибели  из  "Стихов  о  неизвестном
солдате" Мандельштама (1937):

   Наливаются кровью аорты,
   И звучит по рядам шепотком:
   - Я рожден в девяносто четвертом...
   - Я рожден в девяносто втором...
   И, в кулак зажимая истертый
   Год рожденья, с гурьбой и гуртом
   Я шепчу обескровленным ртом...

   С. 23 ... изъятые ночью рукописи... - Согласно  протоколу  обыска-ареста,
изъяты "письма, записки с телефонами и адресами и рукописи в  количестве  48
листов". Следов отобранного в "деле" не оказалось.
   ... той рукописи, которой они интересовались... - Рукописи  стихотворения
о Сталине ("Мы живем, под собою не чуя страны... ").
   С. 26 Пяст  вручил  мне  на  хранение  две  поэмы...  -  В  воспоминаниях
падчерицы В. А. Пяста Т. Фоогд-Стояновой, живущей в  Амстердаме,  называется
спасенная Н. Я. Мандельштам поэма - "По тропе Тангейзера. Поэма в  отрывках"
(см.:  Наше  наследие.  1989.  №  4.  С.  102).  Вместе  с   другой   частью
литературного наследия Пяста она сохранилась в архиве Стояновой.
   С. 27 Срок истек, и его гнали из запрещенной в дозволенную зону.  -  Пяст
до 13 марта 1934 г. пробыл несколько дней в Москве, отлучившись  из  Одессы,
где жил в ссылке с 1933 г (до этого - с 1930г.  -  в  Вологодской  области).
Узнав о случившемся с Мандельштамами, он пишет 30 июня 1934г. H. H. Грин (из
Одессы в Старый Крым): "... заезжайте-ка в Москву, - там ждут Вас новости не
очень-то приятного свойства, но, при Вашей отзывчивости, Вам  приятнее  было
бы быть полезной Вашим заболевшим родным, чем оставаться в бездействии...  "
(РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 2. Ед. хр. 65). С конца
   1936 г. Пяст получил возможность жить в Москве. Скитаясь от бездомья,  он
умер в Голицино в 1940 г.
   С. 28.. Бухарина я посетила... - В здании "Известий"  на  Страстной  пл.,
где с конца февраля 1934 г. работал Н. И. Бухарин.
   С. 29... принципиальный сторонник революционного террора... - Убеждение в
оправданности   террора    революционно-преобразующей    идеей,    признание
необходимости "жестокости к врагам" в духе "замечательных традиций  ЧК"  при
Дзержинском - Н. И. Бухарин донес до своего завещательного письма  "Будущему
поколению руководителей партии".
   С. 30 Политический Красный Крест - Комитет помощи политическим ссыльным и
заключенным,  существовавший  на  добровольные  пожертвования  с  80-х   гг.
прошлого века. После революции возобновился в Петрограде в декабре 1917г.; в
Москве Комитет работал с февраля 1918  до  середины  1937г.  под  бессменным
председательством Е. П. Пешковой. На XV съезде партии в 1927  г.  о  Красном
Кресте говорилось как о "партии", примыкающей к оппозиции, о его  работниках
- что "они спустились до  привлечения  либеральных  сочувствующих  людей,  к
либералам  обращались"  (речь  Ем.  Ярославского).  Помещался   Комитет   на
Кузнецком мосту в доме №24.
   С. 33... "не тронут, не убьют"...  -  Из  стихотворения  Мандельштама  "1
января 1924", - формула, относящаяся, по внутреннему сюжету стихотворения, к
концу революционного времени:

   Пылает на снегу аптечная малина,
   И где-то щелкнул ундервуд;
   Спина извозчика и снег на пол-аршина:
   Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.

   С. 34... Демьян сам уже был в немилости из-за своего книголюбия. Он  имел
неосторожность записать в дневнике, что он не любит давать книги  Сталину...
- "Падение" Д. Бедного произошло в январе 1932 г. О том, как это  случилось,
есть его собственный рассказ,  переданный  в  воспоминаниях  М.  В.  Канивез
(вдовы Ф. Ф. Раскольникова. Рассказ относится к лету 1936 г. См.:  Минувшее.
Т. 7. 1992. С. 95): "... в  круг  близких  друзей  Демьяна  затесался  некий
субъект, красный профессор по фамилии Презент. Эта личность была приставлена
для слежки за Демьяном. Презент вел дневник, где записывал все  разговоры  с
Бедным, беспощадно их перевирая. Однажды Сталин пригласил Демьяна Бедного  к
себе обедать. "Он знает, что  я  не  могу  терпеть,  когда  разрезают  книгу
пальцем, - говорил Демьян Раскольникову. -  Так,  представьте  себе,  Сталин
взял какую-то новую книгу и нарочито, чтобы подразнить меня, стал  разрывать
ее пальцем. Я прошу его не делать этого, а он только  смеется  и  продолжает
разрывать  страницы".  Возвратясь  из  Кремля,  Демьян  рассказывал,   какую
чудесную землянику подавали у Сталина на десерт.  Презент  записал:  "Демьян
Бедный возмущался, что Сталин жрет землянику, когда  вся  страна  голодает".
Дневник был доставлен "куда следует", и с этого началась опала Демьяна".
   С. 35 ... на съезде журналистов в те дни метался  Балтрушайтис...  -  Где
это  происходило,  неясно.  В  мае-июне  1934г.  проводились  совещания   по
различным жанрам литературы - готовился Первый Всесоюзный съезд писателей.
   С. 38... в связи с переходам на "упрощенный допрос". - Еще 1 декабря 1934
г.  (в  день  убийства  Кирова)  Сталиным  было  продиктовано  постановление
Президиума ЦИК об ускоренном, упрощенном и  окончательном  рассмотрении  дел
обвиняемых в терроре. В 1937 г. (14 ноября)  изданием  чрезвычайного  закона
вводился "упрощенный порядок судопроизводства" по отдельным  пунктам  статьи
58 Уголовного кодекса (саботаж, терроризм,  вредительство).  Этими  законами
устранялись гласность  судебного  разбирательства,  участие  в  нем  сторон,
запрещались обжалования и ходатайства о помиловании. "... Применение методов
физического воздействия в практике НКВД, начиная с 1937 года, было разрешено
ЦК ВКП(б)" (телеграмма Сталина всем партийным комитетам, 20 января  1939  г.
). Известно, что самое массовое применение физических "спецмер"  началось  в
ночь с 17 на 18 августа 1937г. - одновременно  во  всех  тюрьмах  Советского
Союза.
   "Там, за проволокой колючей... " - Цитируются (неточно) строки из эпилога
"Поэмы без героя" А. Ахматовой:

   А за проволокой колючей,
   В самом сердце тайги дремучей -
   Я не знаю, который год -