ский Ежов как  будто  тоже  хромал,  и  мне
помнится,  как  Подвойский,  любивший  морализировать  на  тему,  что  такое
истинный большевик, ставил мне, лентяйке и  бездельнице,  в  пример  "нашего
Ежова", который отплясывал русскую, несмотря на больную ногу  и  даже  назло
ей...  Но  Ежовых  много,  и  мне  не  верится,  что  нам  довелось   видеть
легендарного наркома на заре его короткой, но ослепительной карьеры.  Нельзя
же  себе  представить,  что  сидел  за  столом,  ел  и  пил,  перебрасывался
случайными фразами и глядел на человека, продемонстрировавшего такую волю  к
убийству, развенчавшего не в теории, а на практике все посылки гуманизма.
   Сухумский Ежов был скромным и довольно  приятным  человеком.  Он  еще  не
свыкся с машиной, и потому не считал ее своей исключительной привилегией, на
которую не смеет претендовать обыкновенный человек Мы иногда просили,  чтобы
он  нас  довез  до  города,  и  он  никогда  не   отказывал.   А   там,   на
правительственной даче, этот вопрос стоял остро. На  нашу  горку  все  время
взлетали  машины  абхазского  Совнаркома.  Дети  отдыхающих  работников   ЦК
отгоняли чумазую ребятню - детей служащих - от машин,  которые  принадлежали
им  по  праву  рождения  от  ответственных  работников,  и   важно   в   них
рассаживались. О. М. как-то показал Тоне, жене Ежова,  и  другой  цекистской
даме на сцену  изгнания  чумазых.  Женщины  приказали  детям  потесниться  и
пустить чумазых посидеть в машине. Они очень огорчились, что  дети  нарушают
демократические традиции их отцов, и рассказали нам, что их посылают в общие
школы и одевают ничуть не лучше их товарищей, "чтобы они  не  отрывались  от
народа". Дети пока что готовились управлять народом, но многих из них  ждала
другая участь.
   По утрам Ежов вставал  раньше  всех,  чтобы  нарезать  побольше  роз  для
молодой литературоведки, приятельницы Багрицкого, за  которой  он  ухаживал.
Вслед за ним выбегал Подвойский и тоже бросался резать  розы  для  обиженной
жены  Ежова.  Это   был   чисто   рыцарский   дар,   как   говорили   жильцы
правительственной дачи, потому что Подвойский - образцовый семьянин и ни  за
чьими женами, кроме собственной, не  ухаживает.  Прочие  дамы,  за  которыми
никто  не  ухаживал,  сами  украшали  букетами  свои  комнаты  и   обсуждали
романтическое поведение Подвойского.
   Тоня Ежова - кажется, ее звали  Тоней  -  проводила  дни  в  шезлонге  на
площадке против дачи. Если ее огорчало поведение мужа, она  ничем  этого  не
показывала - Сталин еще не начал  укреплять  семью.  "Где  ваш  товарищ?"  -
спрашивала она, когда я бывала одна. В первый  раз  я  не  поняла,  что  она
говорит об О. М. В их кругу еще сохранялись обычаи подпольных времен, и  муж
в первую очередь был товарищем. Тоня читала "Капитал" и сама  себе  тихонько
его рассказывала. Она сердилась на бойкую и умненькую жену  Косиора,  потому
что та ездила кататься верхом с молодым и нагловатым музыкантом,  собиравшим
абхазский фольклор. "Мы все  знаем  Косиора,  -  говорила  Тоня,  -  он  наш
товарищ... А кто  этот  человек?  Ведь  он  может  оказаться  шпионом!"  Все
осуждали легкомыслие Лакобы, поселившего на такую ответственную дачу  чужого
человека. Вероятно, присутствие любого беспартийного на этой  даче  вызывало
толки среди "своих", но Лакоба  ни  с  кем  не  считался,  потому  что  дача
принадлежала абхазскому Совнаркому, то есть ему. Я даже слышала  толки,  что
пора централизовать распределение мест в партийные места отдыха...
   Рядом с нами, в маленькой комнате третьего этажа, жил  член  ЦК  старшего
поколения,  латыш  и  умный  человек.  Он  держался  со  всеми  осторожно  и
отчужденно и разговаривал только с О. М. Мы часто слышали тревожные нотки  в
его разговорах и недоумевали. "Четвертая проза"  уже  была  написана,  и  мы
знали, что с литературой дело обстоит плохо, но наш-то латыш литературой  не
занимался, он был просто одним из руководящих  партийных  работников,  ни  в
каких  уклонах  его  не  обвиняли  -  откуда   же   тревога   и   непрерывно
проскальзывавшая тема: что будет завтра? Больше о нем я ничего не  знаю,  но
он не  мог  не  участвовать  в  "Съезде  победителей",  и  поэтому  нетрудно
догадаться, что с ним произошло: задним умом мы все крепки.
   По вечерам приезжал Лакоба поиграть на бильярде и поболтать с отдыхающими
в столовой у рояля. Эта дача с избранными гостями была для него единственной
отдушиной, где он мог поразвлечься и поговорить  по  душам.  Однажды  Лакоба
привез  нам  медвежонка,  которого  ему  подарили  горцы.  Подвойский   взял
звереныша в свою комнату, а Ежов отвез его в Москву в Зоологический сад.
   Лакоба умел развлечь людей интересным рассказом.  Он  рассказал  нам  про
своего предка, который пошел пешком в Петербург, чтобы  пригласить  кровного
врага, кажется, князя Шервашидзе, к себе в Сухум на обед  Шервашидзе  решил,
что это конец кровной вражды, и принял приглашение. За  свое  легковерие  он
был убит.  На  О.  М.  рассказ  Лакобы  произвел  большое  впечатление,  ему
послышался в нем какой-то второй план. Нам говорили, что в  37  году  Лакобы
уже не было в живых. Похоронили  его  на  почетном  месте,  вроде  абхазской
Кремлевской стены, а Сталин, разгневавшись за  что-то  на  покойника,  велел
вырыть его прах и предать уничтожению. Если этот вариант  правильный,  можно
только порадоваться за Лакобу, что он вовремя успел умереть.
   Это Лакоба  пригласил  нас  на  правительственную  дачу,  потому  что  мы
приехали с бумагой ЦК отдыхать перед путешествием в  Армению.  Из  писателей
там были Безыменский и Казин, и оба чувствовали себя вполне на  месте,  чего
нельзя сказать про нас.
   В день смерти Маяковского  мы  гуляли  по  саду  с  надменным  и  изящным
грузином, специалистом по радио.  В  столовой  собрались  отдыхающие,  чтобы
повеселиться. По вечерам они обычно пели песни и танцевали русскую,  любимую
пляску Ежова. Наш спутник сказал: "Грузинские наркомы не стали бы  танцевать
в день смерти грузинского национального поэта". О. М.  кивнул  мне:  "Пойди,
скажи Ежову"... Я вошла в столовую и передала слова  грузина  разгоряченному
весельем Ежову. Танцы прекратились, но,  кроме  Ежова,  по-моему,  никто  не
понял почему.. За несколько лет  до  этого,  в  23  году,  О.  М.  остановил
Вышинского, громко смеявшегося и разговаривавшего,  когда  какой-то  молодой
поэт читал стихи. Это произошло в санатории Цекубу - Гаспре. Мы  терпеть  не
могли санатории и дома отдыха, но изредка ездили туда, если уж совсем некуда
было деваться. От них почему-то пахло смертью.




   Самоубийца

   Кто отдавал себе отчет в том, что добровольный отказ от гуманизма -  ради
какой бы то ни было цели - к добру не приведет? Кто знал, что мы  встаем  на
гибельный путь, провозгласив, что  нам  "все  дозволено"?  Об  этом  помнила
только кучка интеллигентов, но их  никто  не  слушал.  Теперь  их  попрекают
"абстрактным гуманизмом", а в двадцатые годы над ними потешался каждый, кому
не лень. Они были не  в  моде.  Их  называли  "хилыми  интеллигентишками"  и
рисовали  на  них  карикатуры.  К  ним  применялся  еще  и  другой   эпитет:
"мягкотелые". "Хилым" и "мягкотелым" не нашлось места  среди  тридцатилетних
сторонников  "нового".  Первоочередная  задача   состояла   в   том,   чтобы
подвергнуть их осмеянию в литературе. За эту задачу взялись Ильф с  Петровым
и поселили "мягкотелых" в "Вороньей слободке". Время стерло  специфику  этих
литературных персонажей, и никому сейчас не  придет  в  голову,  что  унылый
идиот, который пристает  к  бросившей  его  жене,  должен  был  типизировать
основные черты интеллигента. Читатель шестидесятых годов, читая  бессмертное
произведение двух молодых дикарей, совершенно не сознает, куда направлена их
сатира и над кем они издеваются. Нечто вроде этого  случилось  и  с  гораздо
более  глубокой  вещью  -  эрдмановским  "Самоубийцей",  которым  восхищался
Горький и пытался поставить Мейерхольд... По первоначальному замыслу  пьесы,
жалкая толпа интеллигентишек, одетых в  отвратительные  маски,  наседает  на
человека, задумавшего самоубийство. Они пытаются использовать его  смерть  в
своих целях - в виде протеста против трудности их существования, в сущности,
безысходности, коренящейся в их  неспособности  найти  свое  место  в  новой
жизни.  Здоровый  инстинкт  жизни  побеждает,  и  намеченный  в  самоубийцы,
несмотря на то, что уже устроен в его честь прощальный банкет и  произнесены
либеральные речи, остается жить, начхав  на  хор  масок,  толкающих  его  на
смерть.
   Эрдман, настоящий художник, невольно в  полифонические  сцены  с  масками
обывателей - так любили называть интеллигентов, и "обывательские  разговоры"
означало слова, выражающие  недовольство  существующими  порядками,  -  внес
настоящие поразительные и трагические ноты. Сейчас, когда всякий знает и  не
стесняется открыто говорить о том, что жить невозможно, жалобы масок звучат,
как хоры замученных теней. Отказ героя от самоубийства тоже  переосмыслился:
жизнь отвратительна и непереносима, но надо  жить,  потому  что  жизнь  есть
жизнь... Сознательно ли Эрдман дал такое звучание или его цель была попроще?
Не  знаю.  Думаю,   что   в   первоначальный   -   антиинтеллигентский   или
антиобывательский - замысел прорвалась тема человечности. Это пьеса  о  том,
почему мы остались жить, хотя все толкало нас на самоубийство.
   А сам Эрдман обрек себя на безмолвие, лишь бы сохранить жизнь.
   В Калинине он жил в маленькой узкой  комнатке,  где  помещались  койка  и
столик. Когда мы пришли, он лежал - там можно было только лежать или  сидеть
на единственном стуле. Он немедленно отряхнулся и повел нас на окраину,  где
иногда в деревянных собственных домах  сдавались  комнаты.  Навещал  он  нас
довольно часто, но всегда без своего соавтора и антипода  -  Миши  Вольпина.
Приходил он, вероятно, в дни, когда Миша ездил в Москву.
   Эрдман попался, как известно, за басни, которые  Качалов  по  легкомыслию
прочел на кремлевской вечеринке, иначе говоря, тому кругу, с которым мы жили
на  правительственной  даче  в  Сухуме,  где  спутника  жены  Косиора  сразу
заподозрили в шпионаже... В тот же вечер все  остроумцы  были  арестованы  и
высланы, причем Миша Вольпин попал не  в  ссылку,  а  в  лагерь  -  у  него,
насколько я знаю, были старые счеты с органами и он еще мальчишкой успел  им
насолить... Говорят, что Эрдман  подписывался  в  письмах  к  матери  "мамин
сибиряк" и сочинил прощальную басню:  "Раз  ГПУ,  зайдя  к  Эзопу,  схватило
старика за ж... Смысл этой басни,  видно,  ясен:  довольно  этих  басен!"...
Такова была жизненная программа Эрдмана, и больше  до  нас  не  доходило  ни
басен, ни шуток - этот человек стал молчальником. В противоположность О. М.,
который отстаивал свое право на "шевелящиеся губы",  Эрдман  запер  свои  на
замок. Изредка он наклонялся ко мне и сообщал сюжет  только  что  задуманной
пьесы, которую он  заранее  решил  не  писать.  Одна  из  ненаписанных  пьес
строилась на смене обычного и казенного языков.  В  какой  момент  служащий,
отсидевший положенное число часов  в  учреждении,  сменяет  казенные  слова,
мысли и чувства на обычные, общечеловеческие?  Впоследствии  об  этом  писал
Яшин...
   Услыхав об аресте О. М., Эрдман произнес нечто  невнятное,  вроде:  "Если
таких людей забирают... " - и пошел меня провожать...
   Во время войны, когда мы жили в  эвакуации  в  Ташкенте,  к  моему  брату
заявились двое военных. Один был Эрдман,  другой  -  без  умолку  говоривший
Вольпин. Вольпин  говорил  о  поэзии:  поэзия  должна  быть  интересна,  мне
интересно читать Маяковского, мне интересно читать Есенина, мне не интересно
читать Ахматову... Вольпин был воспитанником Лефа и знал, что ему интересно.
Эрдман молчал и пил. Потом они встали и поднялись в  балахану  к  Ахматовой,
жившей над моим братом.
   Изредка я встречаю Эрдмана и Вольпина у Ахматовой. Эрдман,  увидев  меня,
говорит: "Это вы, я рад". Потом он  пьет  и  молчит.  Говорит  Вольпин.  Они
работают вместе и, кажется, вполне благополучны.
   Как-то летом в Тарусе жил актер Гарин. Он жаловался на современный  театр
и тосковал. По вечерам возникали споры: где обстоит  хуже  -  в  литературе,
театре, живописи или музыке. Каждый отстаивал свою область и утверждал,  что
она занимает самое первое место по силе падения. Однажды  Гарин  прочел  нам
эрдмановского "Самоубийцу", пьесу, которая не увидела сцены, и  я  услышала,
что она звучит по-новому: а я вам расскажу, почему вы не разбили себе голову
и продолжаете жить...
   А   антиинтеллигентские    выпады    продолжаются.    Антиинтеллигентская
направленность - наследие двадцатых годов, и надо с ней кончать.
   Многие обидятся за  упомянутые  вскользь  "Двенадцать  стульев".  Я  сама
смеялась и смеюсь над разными жульническими эпизодами и ахаю, как это авторы
осмелились написать, что Остап Бендер с прочими одесскими жуликами, войдя  в
писательский вагон, идущий по вновь  открытой  линии  Турксиба,  растворился
среди  своих  пишущих  собратий  и   всю   дорогу   проехал   неузнанным   и
неразоблаченным. Но над "Вороньей слободкой"  смеяться  грех.  Люди  в  этом
разрушающемся доме, конечно, одичали, и женщины, имевшие  хоть  какую-нибудь
рыночную цену, не могли не удрать от своих мужей.  Хоть  рыбы  и  не  всегда
ищут, где глубже, но все же разгуливать им по песку не так просто... И легче
всего смеяться над тем, кто уже задушен.



   Вестник новой жизни

   Мне придется признаться в неисправимом  оптимизме:  подобно  тем,  кто  в
начале столетия верил, что жизнь должна, обязана, не смеет не  стать  лучше,
чем была в девятнадцатом столетии, так и я сейчас абсолютно убеждена, что мы
сейчас находимся накануне полной победы гуманизма  и  высокой  человечности.
Это относится и к социальной справедливости, и к культуре, и к чему  угодно.
Мой оптимизм не поколеблен  даже  жестоким  опытом  первой  половины  нашего
неслыханного столетия. Скорее даже наоборот то, что пережито  нами,  надолго
отвратит людей от многих соблазнительных на первый  взгляд  теорий,  которые
утверждают, что цель оправдывает средства и что  "все  позволено"...  О.  М.
приучил меня верить, что история есть проверка в действии и на  опыте  путей
добра и зла. Мы проверили пути зла. Захотим ли мы на  них  возвращаться?  Не
крепнут ли среди нас голоса, говорящие о совести и добре? Мне  кажется,  что
мы стоим на пороге новых дней. Я  ловлю  симптомы  нового  мироощущения.  Их
мало. Они почти незаметны. Но все же они есть. К несчастью, мою веру  и  мой
оптимизм не разделяет почти никто. Люди,  отличающие  добро  от  зла,  ждут,
скорее, нового рецидива бед и злодеяний. Я понимаю возможность рецидивов, но
общий путь представляется мне ясным. Кто из  нас  прав?  Жизнь  покажет,  а,
может, уже кое-что показала*.
   Я  должна,  конечно,  оговориться:  никакого  особого  триумфа  добра  я,
разумеется, не жду. Речь идет совсем о  другом  -  меня  интересуют  ведущие
идеи, а не крокодиловы слезы будущих жандармов.  Не  в  них  дело.  Мы  были
свидетелями того, как восторжествовала воля к злу после того,  как  ценности
гуманизма подверглись поношению и были растоптаны в прах. Причина, вероятно,
кроется в том, что они, то есть ценности, не были  обоснованы  ничем,  кроме
восторга перед  человеческим  интеллектом.  Думаю,  что  сейчас  они  должны
получить лучшее обоснование, хотя бы потому, что мы невольно  пересматриваем
наш опыт и видим ошибки и преступления прошлого.  Сейчас  соблазны  прошлого
отгорели: Россия некогда спасла европейскую христианскую культуру от  татар,
сейчас она спасает ее от рационализма и его следствия - воли к  злу.  И  это
стоило ей больших жертв. Могу ли я поверить, что они были бесплодны?
   У меня есть приятель, еще совсем  молодой,  но  умный  и  мрачный  не  по
возрасту. Из всех поэтов он больше всего ценит Блока, потому что тот метался
в предчувствии гибели русской культуры. Этот блоколюбец  презирает  меня  за
бабушкины розовые очки.  По  его  мнению,  культура,  как  предсказал  Блок,
действительно погибла и мы похоронены под ее развалинами. Этот пессимист  не
замечает, какие сдвиги произошли со времени нашего  первого  знакомства.  Он
пришел  ко  мне  сразу  после  Двадцатого  съезда,  когда  растерянные  люди
спрашивали: "Зачем нам  это  сказали?"  -  одним  не  хотелось  слышать  про
неприятное,  ---------------------------------------*  Перечитывая  книгу  в
1977 году, я увидела, что оптимизма у меня нет ни на  копейку,  хотя  сейчас
жить легче, чем когда-либо. другие - готовившиеся  управлять  -  огорчались,
что это занятие внезапно стало труднее, чем  раньше;  а  кое-кто  растерянно
вздыхал, сообразив, что старыми способами уже карьеры не сделаешь и придется
искать новых... Эту эпоху принято называть "оттепелью",  потому  что  кто-то
поверил, что люди получат сверху разрешение говорить полным голосом.  Расчет
на разрешение не оправдался, но не все понимают, что не в этом дело. Дело  в
людях, в каждом отдельном человеке и в его мироощущении. Сама потребность  в
разрешении - это остаток прошлой эпохи с ее верой  в  авторитет,  санкцию  и
инструктивные указания, с ее страхом  кары  и  ужасом  перед  начальственным
окриком. Этот ужас может вернуться, если опять отправят в  лагеря  несколько
миллионов граждан, но каждый из этих миллионов будет сейчас выть.  Их  семьи
будут выть. Их друзья и соседи будут выть. И это немало.
   Мой приятель пришел ко мне в первый раз, когда я жила в черном и  грязном
бараке,   где   разместилось    общежитие    преподавателей    чебоксарского
пединститута. Всюду стоял смрад и висела керосиновая копоть. В моей  комнате
было холодно, как на дворе:  одно  из  бревен  второго  этажа  оборвалось  и
повисло наружу, грозя обвалиться на головы играющих детей.  Ветер,  пахнущий
талым снегом, свободно гулял по комнате. Гость  объяснил  мне,  что  он  так
любит О. М., что не мог удержаться, чтобы не зайти ко мне. Он пришел прямо с
улицы, не запасшись письмами от  общих  знакомых,  по  которым  я  могла  бы
определить, к какому разряду людей он относится. Но всей своей  повадкой  и,
главным образом, выражением глаз он сразу внушил мне доверие.
   Я пригласила его сесть и заговорила с ним так, как никогда  бы  не  стала
разговаривать со случайным посетителем. Я сказала: "Когда ко мне  кто-нибудь
заходит и говорит, что любит Мандельштама, я знаю, что это стукач.  Он  либо
подослан,  либо  пришел  по  собственной  инициативе,  чтобы  потом  сделать
хорошенький донос. Это продолжается уже двадцать лет. Со мной никогда просто
не говорят о Мандельштаме: литературные люди, которые  когда-то  читали  его
стихи, никогда в разговоре со мной его  не  упоминают.  Я  говорю  это  вам,
потому что вы произвели на меня  хорошее  впечатление.  Вы  вызвали  во  мне
доверие. Но я не могу говорить даже с вами о Мандельштаме и о его стихах. Вы
теперь понимаете, почему"...
   Гость ушел. Через два приблизительно года я узнала, что у нас есть  общие
знакомые, и передала ему приглашение зайти. Ошарашенный первой встречей,  он
пришел с явной неохотой, но вскоре все позабылось. Не знаю, понял ли он, что
все сказанное мной при  первой  встрече  было  актом  глубочайшего  доверия,
которое он сумел мне внушить всем своим обликом...
   С тех пор прошло  не  много  лет,  а  я  спокойно  отвечаю  каждому,  кто
спрашивает меня про Мандельштама, - и все это  люди  новых  поколений,  хотя
старшие тоже иногда вдруг возьмут да что-нибудь скажут...  Мы  разговариваем
сейчас о множестве  вещей,  которые  раньше  были  под  полным  запретом,  и
большинство людей моего круга не смели, не хотели и отвыкли  о  них  думать.
Мало того, мы сейчас не желаем знать, запретны ли еще какие-нибудь темы.  Мы
с этим не считаемся.  Мы  об  этом  забыли.  Но  это  еще  не  все.  Молодые
интеллигентные  люди  двадцатых  годов  охотно   собирали   информацию   для
начальства и для