ял  за
Двадцатый съезд, потому что при Сталине испытал кое-какие неприятности:  его
не арестовывали, но арестом крепко запахло... Теперь  он  радуется  жизни  и
живет на хорошей пенсии - как  ответственный  партийный  работник...  Сидеть
сложа руки ему, партийцу, не хочется, и он взялся  за  воспитание  молодежи:
стал агитатором в каком-то техникуме в Ленинграде. Вот он и поведал мне  как
педагогу свои трудности. Пришел поторопить своих подопечных в день выборов -
никто идти не хочет. Он говорит "Вам надо с нас пример брать - мы  революцию
делали" и сообщает,  что  сам  с  раннего  утра  уже  отголосовал...  А  ему
отвечают: "А кто вас просил революцию делать? Раньше  лучше  жилось"...  Вся
его революционная фразеология повисла в воздухе: "Подумайте, какая  молодежь
пошла! А как вы с ними справляетесь?" Я искренне ответила, что  никак..  Это
внуки Татьяны Васильевны, но есть  ли  у  них  за  душой  что-нибудь,  кроме
отрицательных реакций?
   К Татьяне Васильевне приходили с ордером на мой арест, но меня уже там не
было. Перерыли весь дом - включая чердак, сараи и погреб, но вещей не нашли,
потому что я успела их увезти. Принесли  женскую  фотографию  и  внимательно
вглядывались в обеих женщин - хозяйку и жиличку.. Я узнала об этом через год
на вокзале, когда ехала в Калинин устраиваться и жить. Эту весть о том,  что
за мной приходили, сообщили из Ленинграда, куда ее привез  бывший  секретарь
Щёголева. Пожалуй, знай я об этом заранее, я бы в  Калинин  не  поехала,  но
вещи мои уже лежали в вагоне, и я махнула рукой: "Будь, что будет"...  Да  и
страх уже поослабел: Ежов пал и массовые аресты прекратились. В  Калинине  я
прожила до самой эвакуации, почти два года, и никто меня не тронул,  хотя  в
моем деле лежал неиспользованный  ордер  на  мой  арест.  Случай  как  будто
легендарный,  но  таких  было  немало:  изменились  контрольные   цифры   на
уничтожение людей, и тот,  кого  не  успели  взять,  уцелел...  Террор  тоже
проводился как плановое хозяйство, регулирующее жизнь и смерть.
   Обыск  произвел  на  Татьяну   Васильевну   огромное   впечатление:   три
толстомордых парня перевернули у нее весь дом. Татьяна  Васильевна  поносила
толстомордых и меня за то, что я скрываю, что сидела в тюрьме, а может,  она
даже заподозрила меня в чем-то  другом:  "Почему  тебя  выпустили  -  теперь
никого не выпускают!"... В ее голове не могло уложиться,  что  "они"  хотели
кого-то взять и не взяли, потому  что  не  нашли...  А  в  чьей  голове  это
уложится? Но под конец она смягчилась и спросила, есть ли у меня  где  жить.
"Если негде, живи, Бог с тобой, - сказала она, -  береженого,  говорят,  Бог
бережет, да теперь  все  равно  не  убережешься"...  В  сущности,  этим  она
изменила своему принципу невмешательства в беспокойную жизнь  нашей  страны,
но я у нее не осталась, потому что мысль о толстомордых мешала бы мне  спать
в ее доме еще больше, чем в других.



   Текстильщики

   В своих странствиях я сталкивалась с разным народом,  и  всюду  мне  было
легче, чем среди тех, кто считался цветом советской интеллигенции.  Впрочем,
они тоже не жаждали моего общества...
   После ареста О. М.  я  поселилась  в  Струнине,  текстильном  поселке  за
Загорском. Об  этом  поселке  я  узнала  случайно,  возвращаясь  из  Ростова
Великого, где хотела сначала устроиться. В первый же день  я  встретила  там
Эфроса. Он побледнел, узнав про арест О.  М.,  -  ему  только  что  пришлось
отсидеть много месяцев во внутренней тюрьме. Он был едва ли не  единственным
человеком, который отделался при Ежове простой высылкой. О. М.,  услыхав  за
несколько недель до своего ареста, что Эфрос вышел и  поселился  в  Ростове,
ахнул и сказал: "Это Эфрос великий, а не Ростов"... И  я  поверила  мудрости
великого Эфроса, когда он посоветовал мне не селиться в Ростове:  "Уезжайте,
нас здесь слишком много"... В поезде, на обратном пути,  я  разговорилась  с
пожилой женщиной: ищу, мол, комнату, в Ростове не нашла... Она  посоветовала
выйти в Струнине и дала  адрес  хороших  людей:  сам  не  пьет  и  матом  не
ругается... И тут же прибавила: "А у нее мать сидела - она тебя пожалеет"...
Поезда были добрее людей Москвы, и в  них  всегда  догадывались,  что  я  за
птица, хотя была весна и кожух я успела продать.
   Струнино находилось на Ярославской дороге, по которой шли этапы.  У  меня
была безумная мысль, что я когда-нибудь увижу в окне -  то  есть  в  щели  -
теплушечного поезда лицо О. М., и я сошла в Струнине и отправилась к хорошим
людям. С ними у меня быстро наладились дружеские отношения, и  я  рассказала
им, почему мне понадобилась "дача" в стоверстной зоне. Впрочем,  это  они  и
так поняли. А снимала я у них крылечко, через которое никто не ходил.  Когда
начались холода, они силком перетащили меня в свою  комнату,  загородив  мне
угол шкафами и простынями: "Чтобы вроде своей комнатки было, а то в общей ты
не привыкла... " Насчет юдофобства я могу по своему  опыту  сказать,  что  в
народе его нет. Оно всегда  идет  сверху.  Я  никогда  не  скрывала,  что  я
еврейка, а во всех этих семьях - рабочих, колхозников, мельчайших служащих -
ко мне относились как к родной, и я не слышала ничего, похожего на  то,  чем
запахло в высших учебных заведениях в послевоенный период и, кстати,  пахнет
и сейчас. Самое страшное - это полуобразование, и в  полуобразованной  среде
всегда найдется почва для фашизации, для низших форм национализма, и  вообще
для  ненависти  ко  всякой  интеллигенции.  Антиинтеллигентские   настроения
страшнее и шире, чем примитивное юдофобство, и они все время дают себя знать
во всех переполненных людьми учреждениях, где люди  так  яростно  отстаивают
свое право на  невежество.  Мы  давали  им  сталинское  образование,  и  они
получили сталинские дипломы. Естественно, что они держатся за те привилегии,
которые дает диплом. Иначе им будет некуда деться.
   Из Струнина я ездила делать передачи в Москву, и скудное добро  мое  -  я
продавала книги О. М. - быстро иссякло. Хозяева  заметили,  что  мне  нечего
есть, и делились со мной  своей  тюрей  и  мурцовкой.  Редьку  там  называли
"сталинским салом". Хозяйка наливала мне парного молока и говорила: "Ешь, не
то совсем ослабеешь". Большую часть удоя им приходилось продавать на сено, и
сами они не очень-то баловались молоком. А я носила  им  из  лесу  малину  и
другие ягоды. В лесу я проводила  почти  весь  день,  а  возвращаясь  домой,
замедляла шаги: мне все казалось, что сейчас мне навстречу выйдет выпущенный
из тюрьмы Мандельштам. Можно ли поверить, что человека забирают  из  дома  и
просто уничтожают... Этому поверить нельзя, хотя это можно  знать  умом.  Мы
это знали, но поверить в это не могли.
   Осенью ресурсы мои исчерпались, и пришлось думать о  работе.  Хозяин  мой
был текстильщиком, хозяйка - дочь ткачихи и красильщика  тканей.  Они  очень
огорчались, что я тоже впрягусь в эту лямку, но выхода не было, и  когда  на
воротах появилось объявление о наборе, я нанялась  в  прядильное  отделение.
Работала  я  на  банкаброшальных  машинах,  которые  выделывают  "ленту"  из
"сукна". По ночам я,  бессонная,  бегала  по  огромному  цеху  и,  заправляя
машины, бормотала стихи. Мне нужно было помнить все наизусть -  ведь  бумаги
могли отобрать, а мои хранители в минуту страха  возьмут  да  бросят  все  в
печку - такое у меня случалось с самыми хорошими и  литературными  людьми...
Память  была  добавочным  способом  хранения  и,  надо  сказать,  очень  мне
пригодилась в моем трудном деле. Восемь ночных часов  отдавались  не  только
ленте и сукну, но и стихам.
   Чтобы отдохнуть, бабы убегали от машин в уборную. Там собирался настоящий
клуб. Они умолкали и рассеивались, когда  туда  деловой  походкой  врывалась
какая-нибудь делающая карьеру комсомолка. "Этой берегись",  -  предупреждали
меня работницы. А в тихие минуты,  когда  были  только  свои,  они  довольно
энергично вправляли мне мозги, объясняя, как им живется, что они потеряли  и
что выиграли - "Раньше день был долгий, но прядильщица чаек  попивала  -  на
скольких машинах она работала, знаешь?"  Здесь  я  убедилась,  как  громадна
популярность Есенина, потому что при мне постоянно поминали его имя. У этого
поэта была настоящая народная  легенда,  они  считали  его  своим  парнем  и
любили...
   По утрам, выйдя из ворот, они сразу становились в очередь к  магазину  за
мануфактурой или  за  хлебом.  До  войны  ситец  был  совершенно  дефицитным
товаром, хлеба не хватало, и  жизнь  они  вели  нищенскую.  Об  этом  сейчас
совершенно забыли, и мои псковские сталинисты упорно твердили, что до  войны
нужды не знали  -  только  сейчас,  мол,  с  ней  познакомились...  У  людей
поразительно короткая память, когда им этого хочется.
   Именно здесь, в Струнине, я узнала слово "стопятница" - все они так  меня
называли.  Относились  ко  мне  хорошо,  особенно  пожилые  мужчины.  Иногда
кто-нибудь заходил ко мне в цех и протягивал яблоко или кусок пирога:  "Ешь,
жена вчера спекла". В столовой во время перерыва они придерживали  для  меня
место и учили: "Бери хлёбово. Без хлёбова не  наешься".  На  каждом  шагу  я
замечала  дружеское  участие  -  не  ко  мне,  а  к  "стопятнице",  и  здесь
антиинтеллигентскими настроениями не пахло.
   Однажды ночью в мой цех вошли двое чистеньких молодых людей  и,  выключив
машины, приказали мне следовать за ними в отдел  кадров.  Путь  к  выходу  -
отдел кадров помещался во дворе, в отдельном здании - лежал через  несколько
цехов. По мере того, как меня вели по цехам, рабочие выключали машины и  шли
следом. Спускаясь по лестнице, я боялась обернуться, потому что чувствовала,
что мне устроили проводы: рабочие знали, что из отдела кадров нередко увозят
прямо в ГПУ.
   В отделе кадров произошел идиотский разговор. У меня спросили,  почему  я
работаю не по специальности. Я ответила, что у  меня  никакой  специальности
нет.  Почему  я  поселилась  в  Струнине?  Потому  что  мне  негде   жить...
"Образованная, а пошла  к  станкам...  "  У  меня  тогда  не  было  никакого
образования, кроме гимназии, и образованной я оказалась не по диплому, а  по
принадлежности к интеллигенции, и это они чуяли носом. "Почему  в  школу  не
пошли работать?" "Не возьмут без диплома... " "Что-то тут не то  -  говорите
прямо... " Чего от меня хотели, я так  и  не  поняла,  но  в  ту  ночь  меня
отпустили, быть может, потому, что во  дворе  толпились  рабочие.  Отпуская,
меня спросили, работаю ли я завтра в ночную смену, и  приказали  явиться  до
начала работы в отдел кадров. Я даже подписала такую бумажку...
   К станкам в ту ночь я не вернулась, а пошла прямо домой. Хозяева не спали
- к ним прибежал кто-то с фабрики рассказать, что меня потащили  "в  кадры".
Хозяин вынул четвертинку и налил три стакана: "Выпьем, а потом рассудим, что
делать".
   Когда кончилась  ночная  смена,  один  за  другим  к  нашему  окну  стали
приходить рабочие. Они говорили: "Уезжай"  и  клали  на  подоконник  деньги.
Хозяйка уложила мои вещи, а хозяин с двумя соседями погрузили меня  на  один
из первых поездов. Так я ускользнула от катастрофы благодаря людям,  которые
еще не научились быть  равнодушными.  Если  отдел  кадров  первоначально  не
собирался меня арестовывать, то после "проводов", которые мне устроили, мне,
конечно бы, не уцелеть...
   Струнино было чувствительно к нашим бедам и стопятницкой жизни. Поезда  с
арестованными проходили чаще всего по ночам, а утром рабочие  с  текстильной
фабрики, переходя железнодорожные пути, внимательно смотрели под ноги -  они
искали записки. Иногда арестованным  удавалось  выбросить  в  окно  записку.
Нашедший клал ее в  конверт,  переписывал  адрес  и  отсылал.  Тогда  родные
получали весточку от своего каторжника. А если поезд останавливался днем, то
каждый старался бросить что-нибудь из еды или курева в вагон,  за  спиной  у
расхаживающих  часовых.  Так  моя  хозяйка  кинула  детскую  шоколадку...  В
Струнине и своих тоже много забирали, и народ  жил  мрачный  и  насупленный.
Здесь я впервые услышала,  что  Сталина  в  народе  называют  "рябым".  Если
спросить почему, отвечали: "А ты разве не знаешь, что у него оспа была...  У
них на Кавказе на этот счет беда"... Пожалуй, за кавказскую оспу им бы  тоже
не поздоровилось,  но  такие  слова  произносились  только  со  "своими",  а
стукачей они знали наперечет. В этом  преимущество  маленького  поселка.  Мы
своих стукачей знали далеко не всегда.
   В Савелове тоже жили законопослушники, но  природная  доброта  мешала  им
покоряться безмолвно. "Русская революция  не  жестокая,  -  сказал  мне  раз
Якулов. - Всю жестокость отсосало государство - она ушла в ЧК".
   В России, видно, все  всегда  происходит  наверху.  Народ  безмолвствует,
покорно сопротивляясь или строптиво покоряясь. Он осуждает  жестокость,.  но
уж во всяком случае никогда не одобрит никакой активности. Как эти  свойства
сочетаются с грозными бунтами и революциями, я  не  знаю.  Разве  это  можно
понять?



   Шкловские

   В Москве был только один дом,  открытый  для  отверженных.  Когда  мы  не
заставали Виктора и Василису, к нам выбегали дети: маленькая Варя, девочка с
шоколадкой в руке, долговязая Вася, дочь сестры  Василисы  Тали,  и  Никита,
мальчик с размашистыми движениями, птицелов и правдолюбец. Им  никто  ничего
не объяснял, но они сами  знали,  что  надо  делать:  дети  всегда  отражают
нравственный облик дома. Нас вели на кухню - там у Шкловских была столовая -
кормили, поили, утешали ребячьими разговорами. Вася  -  альтистка  -  любила
поговорить про очередной концерт- в те дни шумела  симфония  Шостаковича,  и
Шкловский  выслушивал  все  рассказы  подряд,  а  потом   радостно   заявил:
"Шостакович всех переплюнул"... Эпоха жаждала  точного  распределения  мест:
кому  первое,  кому  последнее  -   кто   кого   переплюнет...   Государство
использовало старинную систему местничества и само стало назначать на первые
места.  Вот  тогда-то  Лебедев-Кумач,  человек,  говорят,  скромнейший,  был
назначен  первым  поэтом.  Шкловский  же  занимался  тем   же,   но   жаждал
"гамбургского счета". Вася тоже отдавала пальму первенства Шостаковичу. И О.
М. рвался послушать симфонию, но не знал, как поспеть на последний поезд.
   С Варей шел другой разговор. Она показывала учебник, где один  за  другим
толстой бумажкой заклеивались по приказу  учительницы  портреты  вождей.  Ей
очень хотелось заклеить Семашку  -  "Все  равно  ведь  заклеим  -  лучше  бы
сразу"... Редакция энциклопедии присылала списки статей, которые  полагалось
заклеить или вырезать. Этим занимался Виктор. При  каждом  очередном  аресте
везде пересматривались книги и в печку летели опусы  опальных  вождей.  А  в
новых домах не было ни печек, ни плит, ни даже отдушин, и  запретные  книги,
писательские  дневники,  письма  и  прочая  крамольная  литература  резалась
ножницами и спускалась в уборные. Люди были при деле...
   Никита, самый молчаливый из детей, иногда умел огорошить взрослых. Виктор
однажды рассказал, как  он  с  Паустовским  ходил  к  знаменитому  птичнику,
дрессировавшему канареек. По его знаку канарейка вылетала из ящика, садилась
на жердочку и давала концерт. Хозяин снова делал  знак,  и  певунья  покорно
убиралась в свой ящик "Как член Союза писателей", - прокомментировал  Никита
и вышел из комнаты. Огорошив, он всегда исчезал к себе. В его  комнате  жили
приманенные им птицы, но он дружил с ними и дрессировкой  не  увлекался.  Мы
знали уже, что птицы учатся петь у мастеров своей породы. В Курске  выловили
знаменитых соловьев, и молодняку не у кого учиться. Так пала  курская  школа
соловьиных певцов из-за прихоти людей, посадивших лучших мастеров в клетки.
   Приходила  Василиса,  улыбалась  светло-голубыми   глазами   и   начинала
действовать. Она зажигала ванну и вынимала для нас  белье.  Мне  она  давала
свое, а О. М. - рубашки Виктора. Затем нас укладывали отдыхать. Виктор ломал
голову, что бы ему сделать для О. М., шумел, рассказывал новости...  Поздней
осенью он раздобыл для О. М. шубу. У него был старый меховой - из собачки  -
полушубок,  который  в   прошлую   зиму   таскал   по   нищете   Андроников,
человек-оркестр. Но он успел выйти в люди и обзавестись писательским пальто,
и Виктор вызвал его к себе вместе с полушубком. Обряжали О. М. торжественно,
под Бетховена, которого  высвистывал  Андроников.  Шкловский  даже  произнес
речь: "Пусть все видят, что вы приехали на поезде, а не под буферами"...  До
этого О. М. ходил в желтом кожаном пальто,  тоже  с  чужого  плеча.  В  этом
желтом он попал в лагерь.
   Когда раздавался звонок, то прежде, чем открыть  дверь,  нас  прятали  на
кухню или в детскую.  Если  приходили  свои,  нас  немедленно  с  радостными
криками освобождали из плена, а если  Павленко  или  соседка-стукачка,  Леля
Поволоцкая - та самая, которую потом от реабилитации хватил  паралич,  -  мы
отсиживались в тайнике. Они ни разу не застали нас врасплох, и мы этим очень
гордились.
   Дом Шкловских был единственным местом, где мы чувствовали себя людьми.  В
этой семье знали,  как  обращаться  с  обреченными.  На  кухне  устраивались
дискуссии, где ночевать, как пойти на  концерт,  где  достать  денег  и  что
вообще делать. У Шкловских мы ночевать избегали,  потому  что  в  доме  были
швейцарихи, лифтерши и дворничихи. Зги добродушные и убогие  женщины  спокон
веку служили в охранке.  Денег  они  за  это  не  получали  -  это  была  их
добавочная функция. Не помню уж, как мы устроились на ночь, но на концерт  в
конце концов пошли... А швейцарихи, когда я появилась одна, без  О.  М,  уже
после его смерти, спросили меня, где он. Я сказала: умер. Они вздохнули:  "А
мы думали,  что  вы  будете  первая"...  Я  из  этого  сделала  два  вывода:
обреченность была написана на наших лицах - это первый, а  второй  -  нечего
бояться этих несчастных баб, они ведь сердобольные. Тех, которые меня  тогда
пожалели, быстро свезли на кладбище: они мрут, как мухи, на  своем  голодном
пайке, но я с тех пор всегда дружу  с  их  преемницами,  и  они  никогда  не
сообщали милиционерам, что  я  ночую  без  прописки  в  квартире  Шкловских.
Возвращаясь после двенадцати, когда им приходилось вставать,  чтобы  открыть
мне парадное, я всегда совала им  в  руку  двадцать,  тридцать  копеек,  как
полагалось. Только после денежной реформы шестидесятых годов мы  сообразили,
что давали на чай не гривенники, а две-три копейки. Вот сила названия - ведь
слово "рубль" все-таки сохранило какое-то обаяние  и  мы  с  большим  трудом
тратили, скажем, пятерку, чем сейчас полтинник. Таксисту тоже не дашь на чай
гривенник, а недавно рубль считался роскошной приплатой к  счетчику...  А  в
тридцать  седьмом  году  чаевых  мы  не  давали,  от  швейцарок  шарахались,
задержаться у Шкловских боялись, чтобы не подвести  хозяев,  падали  с  ног,
задыхались и вечно куда-то спешили.
   Иногда другого выхода не было и мы все же оставались на ночь у Шкловских.
Нам клали в спальне на пол тюфяк и меховую шкуру-овчину. С  седьмого  этажа,
разумеется, не  слышно,  как  к  дому  подъезжают  машины,  но  когда  ночью
поднимался лифт, мы - все четверо - выбегали в  переднюю  и  прислушивались:
"Слава Богу, этажом ниже", или "Слава Богу,  мимо"...  Это  прислушивание  к
лифту происходило каждую ночь, вне зависимости от наших ночевок. К  счастью,
лифт поднимался редко: обитатели дома  жили  обычно  в  Переделкине  и  вели
солидный образ жизни, а их дети еще не успели подрасти. В  годы  террора  не
было дома в  стране,  где  бы  люди  не  дрожали,  прислушиваясь  к  шелесту
проходящих машин и  к  гулу  поднимающегося  лифта.  До  сих  пор,  ночуя  у
Шкловских, я вздрагиваю, когда слышу ночной лифт. И эта картина - полуодетые
люди замерли, нагнувшись, у входной двери, чтобы услышать,  где  остановился
лифт, - незабываема.
   Недавно мне приснился сон, потому что у дома  остановилась  машина:  меня
будит О