сталинские дни такие хлопоты не  прекращались.  Но  там,  где  нет  личной
заинтересованности, соваться не следует. Люди, живущие при диктатуре, быстро
проникаются сознанием собственной беспомощности и находят в ней  утешение  и
оправдание своей пассивности: "разве мой голос остановит расстрелы?., не  от
меня это зависит... кто меня послушает... " Так говорили лучшие  из  нас,  и
привычка соизмерять свои силы привела к тому, что любой Давид, который лезет
с голыми руками на Голиафа, вызывал только  недоумение  и  пожатие  плеч.  В
таком положении очутился и Пастернак, когда  в  опаснейшее  время  отказался
дать свою подпись под писательским письмом,  одобряющим  очередной  расстрел
"врагов народа"... Вот почему голиафы с такой легкостью уничтожали последних
давидов. Мы все пошли на мировую: молчали, надеясь,  что  убьют  не  нас,  а
соседа. Мы даже не знаем, кто  среди  нас  убивал,  а  кто  просто  спасался
молчанием. Женщина русской  революции  "Надо  создать  тип  женщины  русской
революции, - говорила Лариса Рейснер в тот единственный раз, когда мы были у
нее после ее возвращения из Афганистана, - французская  революция  свой  тип
создала. Надо и нам". Это вовсе не  значит,  что  Лариса  собиралась  писать
роман о женщинах русской революции. Ей хотелось создать прототип, и себя она
предназначала для этой роли. Для этого она переходила через фронты, ездила в
Афганистан и в Германию. С семнадцатого года она нашла свой путь в  жизни  -
этому помогли традиции семьи: профессор Рейснер еще  в  Томске  сблизился  с
большевиками, и Лариса оказалась в среде победителей. Во время нашей встречи
Лариса обрушила на О. М. кучу рассказов, и в них сквозила та же легкость,  с
какой Блюмкин  хватался  за  револьвер,  и  его  же  пристрастие  к  внешним
эффектам. На постройку "женского типа" Лариса употребила сходный с Блюмкиным
материал. С теми, кто вздыхал в подушку, сетуя  на  свою  беспомощность,  ей
было не по пути - в  ее  среде  процветал  культ  силы.  Спокон  века  право
использовать силу мотивируется пользой народа - надо успокоить  народ,  надо
накормить народ, надо оградить его от  всех  бед...  Подобной  аргументацией
Лариса пренебрегала и даже слово "народ" из своего словаря исключила. В этом
ей тоже чудились старые интеллигентские предрассудки. Все острие ее гнева  и
разоблачительного  пафоса  было  направлено  против  интеллигенции.  Бердяев
напрасно думает,  что  интеллигенцию  уничтожил  народ,  ради  которого  она
когда-то пошла по жертвенному  пути.  Интеллигенция  сама  уничтожила  себя,
выжигая в себе, как Лариса, все, что не  совмещалось  с  культом  силы.  При
встрече с О. М. Лариса сразу вспомнила, как она изменила себе  и  поехала  с
ним к Дзержинскому: "Зачем вам понадобилось спасать  этого  графа?  Все  они
шпионы... " Она не без кокетства пожаловалась мне на О. М.: он  так  на  нее
набросился, что она, не успев опомниться, "влипла  в  эту  историю"...  А  в
самом деле, почему  она  согласилась  наперекор  всей  своей  позиции  ехать
просить  за  неизвестного  "интеллигентишку"?  О.  М.  считал,  что   Ларисе
захотелось  продемонстрировать  свое  влияние  и  похвастаться  близостью  к
власти. А по-моему, она просто выполнила то, что  считала  прихотью  О.  М.,
которого была готова как угодно  баловать  за  стихи.  Преодолеть  любовь  к
стихам Лариса не могла, хотя это преодоление входило в ее  программу:  разве
оно соответствовало образу "женщины  русской  революции",  созданному  в  ее
воображении? В первые годы революции среди  тех,  кто  победил,  было  много
любителей поэзии. Как совмещали они эту любовь  с  готтентотской  моралью  -
"если я убью - хорошо, если меня убьют -  плохо"?  Стихи  Лариса  не  только
любила, но еще втайне верила в их значение, и  поэтому  единственным  темным
пятном на ризах революции был расстрел Гумилева. Когда  это  случилось,  она
жила в Афганистане ней казалось, что будь она в те дни в Москве, она  сумела
бы вовремя дать добрый совет и остановить казнь. При встрече с нами она  все
время возвращалась к этой теме, и мы присутствовали при зарождении легенды о
телеграмме Ленина с приказом не приводить приговор в исполнение. В тот вечер
Лариса поднесла нам эту легенду в следующем виде мать Ларисы, узнав  о  том,
что собираются сделать в Петрограде, отправилась в Кремль и уговорила Ленина
дать телеграмму Сейчас роль информатора  приписывают  Горькому  -  он,  мол,
снесся с Лениным... И то, и  другое  не  соответствует  действительности.  В
отсутствие Ларисы мы несколько раз заходили к ее родителям, и мать  при  нас
сокрушалась, что не  придала  значения  аресту  Гумилева  и  не  попробовала
обратиться к Ленину - может бы, что вышло... Что же касается Горького, то  к
нему действительно обращались... К нему ходил Оцуп. Горький активно не любил
Гумилева, но хлопотать взялся. Своего  обещания  он  не  выполнил:  приговор
вынесли неожиданно быстро и тут же объявили о его исполнении, а Горький  еще
даже не раскачался что-либо сделать... Когда до нас стали
   доходить трогательные истории о телеграмме, О.  М.  не  раз  вспоминал  о
зарождении этой легенды в комнате у Ларисы: до ее приезда подобных слухов не
циркулировало и все знали, что Ленину не было  никакого  дела  до  поэта,  о
котором он никогда не слышал...  Но  почему  в  нашей  стране,  где  пролито
столько крови, именно эта легенда оказалась такой  живучей?  Мне  все  время
встречаются люди, которые клянутся, что эта телеграмма была даже  напечатана
в таком-то томе сочинений или лежит целехонька в архиве. Легенда дошла  даже
до писателя в узеньких брючках, того самого, что носит в  кармане  коробочку
леденцов. Он даже обещал принести мне том, где он сам своими глазами  прочел
эту телеграмму, но обещания своего так  и  не  выполнил.  Миф,  изобретенный
Ларисой в угоду собственной слабости,  будет  еще  долго  бытовать  в  нашей
стране. С образом женщины русской революции Ларисе  повезло  меньше,  чем  с
мифом  о  телеграмме.  Это  объясняется,  пожалуй,  тем,  что  она,  скорее,
принадлежала к  стану  победителей,  чем  борцов.  О.  М.  рассказывал,  что
Раскольников с Ларисой жили  в  голодной  Москве  по-настоящему  роскошно  -
особняк, слуги, великолепно сервированный стол...  Этим  они  отличались  от
большевиков старшего поколения, долго сохранявших скромные привычки.  Своему
образу жизни Лариса с мужем  нашли  соответствующее  оправдание:  мы  строим
новое государство, мы нужны, наша деятельность  -  созидательная,  а  потому
было бы лицемерием отказывать  себе  в  том,  что  всегда  достается  людям,
стоящим у власти. Лариса опередила свое время и с  самого  начала  научилась
бороться с еще  не  названной  уравниловкой.  Со  слов  О.  М.  я  запомнила
следующий рассказ о Ларисе: в самом начале революции понадобилось арестовать
каких-то военных, кажется, адмиралов, военспецов,  как  их  тогда  называли.
Раскольниковы вызвались помочь в этом деле: они пригласили адмиралов к себе;
те явились откуда-то с фронта или  из  другого  города.  Прекрасная  хозяйка
угощала и занимала гостей, и чекисты их накрыли  за  завтраком  без  единого
выстрела. Операция эта была действительно  опасной,  но  она  прошла  гладко
благодаря ловкости Ларисы, заманившей людей в западню. Лариса была  способна
на многое, но я почему-то уверена, что будь  она  в  Москве,  когда  забрали
Гумилева, она бы вырвала его из тюрьмы, и если бы она была жива и у власти в
период уничтожения О. М, она бы сделала все, чтобы его спасти. Впрочем, ни в
чем уверенным быть нельзя - жизнь изменяет людей. У О. М. были  приятельские
отношения с Ларисой. Она хотела забрать его в  Афганистан,  но  Раскольников
воспротивился. Мы были у нее, когда она уже  бросила  Раскольникова,  но  на
этом наши отношения оборвались - О. М.  стал  явно  чуждаться  этой  женщины
революции. Узнав о ее смерти, он вздохнул, а в 37 году как-то  заметил,  что
Ларисе повезло: она вовремя умерла. В те годы уничтожали  массами  людей  ее
круга. Раскольников был чужим  человеком  во  всех  отношениях.  Однажды  он
засыпал О. М. телеграммами: тогда он занял место отставленного Воронского  и
редактировал "Красную новь". Странно подумать, но писатели, которых  печатал
Воронский, так называемые "попутчики", бойкотировали  "Красную  новь"  с  ее
новым редактором, бесцеремонно севшим в кресло  внезапно  снятого  создателя
журнала. Раскольников так нуждался в материале, что обратился даже к  О.  М.
По поводу этих телеграмм О. М. сказал: "Мне  все  равно,  кто  редактор:  ни
Воронский, ни Раскольников  меня  печатать  не  будут"...  Попутчики  вскоре
забыли  своего  первого  покровителя  и  больше  на  смены   редакторов   не
реагировали, а О. М. так бы и остался со своим  "Шумом  времени"  на  руках,
если б в еще не закрытом частном издательстве  "Время"  не  работал  Георгий
Блок. Все, кого Лариса знала, когда была  профессорской  дочкой,  издававшей
нелепый журнальчик и ходившей в гости к поэтам  с  первыми  пробами  нелепых
стихов, и потом, когда пыталась стать "женщиной русской революции", погибли,
не прожив своей жизни. Она была красива
   тяжелой германской красотой. В Кремлевской больнице, где она умирала, при
ней дежурила ее  мать,  покончившая  самоубийством  сразу  же  после  смерти
дочери. Мы так не привыкли к естественной смерти  от  болезни,  что  мне  не
верится: неужели обыкновенный тиф мог унести  эту  полную  жизни  красавицу?
Противоречивая, необузданная, она  заплатила  ранней  смертью  за  все  свои
грехи. Мне иногда кажется, что она могла  выдумать  историю  про  адмиралов,
чтобы украсить  убийством  свою  "женщину  русской  революции".  Ведь  люди,
строившие новый мир, яростно доказывали, что все законы, вроде "не  убий"  -
сплошное лицемерие и ложь. А ведь это Лариса зашла в самый разгар  голода  к
Анне Андреевне и ахнула от ужаса, увидав, в какой  та  живет  нищете.  Через
несколько дней она появилась снова, таща тюк с одеждой и мешок с продуктами,
которые вырвала по ордерам. Не надо забывать, что добыть ордер было не менее
трудно, чем вызволить узника из тюрьмы.



     Приводные ремни

     Чудо - вещь двухступенчатая: первая ступень заключается в том, чтобы вручить письмо или прошение адресату, находящемуся вне пределов досягаемости; иначе письмо пойдет обычным ведомственным путем, при котором никаких шансов на осуществление чуда нет. Писем миллионы, чудеса можно пересчитать по пальцам. Уравниловки здесь нет и в помине. Без первой ступени обойтись нельзя.
     Телеграммы к власть имущим пропали бы без толку, как предсказывала кастелянша, если б я не отправляла копий Николаю Ивановичу Бухарину... Моя чердынская советчица не учла именно этой детали, а по существу она была совершенно права. Николай Иванович отличался такой же импульсивностью, как О. М. Он не спросил себя: "А какое мне, собственно, дело до этого графа?" и не стал
   соразмерять свои силы: "А ну-ка, вспомним, удаются ли мне такие  дела"...
Вместо этого он сел за стол и написал Сталину. Поступок Бухарина  совершенно
выпадает из общепринятых у нас норм поведения:  людей,  способных  на  такие
импульсивные действия, к этому времени в нашей стране уже не оставалось:  их
успели перевоспитать или уничтожить. В 30 году в  крошечном  сухумском  доме
отдыха  для  вельмож,  куда  мы  попали  по  недосмотру  Лакобы,   со   мной
разговорилась жена Ежова: "К нам ходит Пильняк, - сказала она. -  А  к  кому
ходите вы?" Я с негодованием передала этот разговор О. М.,  но  он  успокоил
меня: "Все "ходят". Видно, иначе нельзя. И мы ходим. К  Николаю  Ивановичу".
Мы "ходили" к Николаю Ивановичу с 22 года, когда О. М.  хлопотал  за  своего
арестованного брата Евгения Эмильевича... Всеми просветами в своей жизни  О.
М. обязан Бухарину. Книга стихов 28 года никогда бы не вышла  без  активного
вмешательства Николая Ивановича, который  привлек  на  свою  сторону  еще  и
Кирова. Путешествие в Армению,  квартира,  пайки,  договора  на  последующие
издания, не осуществленные, но хотя бы оплаченные,  что  очень  существенно,
так как О. М. брали измором, не допуская ни к какой работе, - все  это  дело
рук Бухарина. Его последний дар - переезд из Чердыни в Воронеж. В  тридцатые
годы Николай Иванович уже жаловался, что у него нет "приводных  ремней".  Он
терял влияние и был, в сущности, в глубокой изоляции. Но от помощи О. М.  он
никогда не открещивался и только ломал голову, к  кому  обратиться  и  через
кого действовать. А в зените славы - конец  двадцатых  годов  -  когда  этот
человек, едва достигший  сорока  лет,  находился  в  самом  центре  мирового
коммунистического движения и к серому  дому,  куда  приезжали  представители
всех рас и национальностей, подкатывал в черном автомобиле  в  сопровождении
трех или четырех таких же черных машин, где ехала охрана, он  говорил  вещи,
сквозь которые уже просвечивало будущее. О. М. случайно узнал на  улице  про
предполагаемый расстрел пяти стариков и в дикой ярости "
   метался по Москве, требуя отмены приговора. Все только пожимали  плечами,
и он со всей силой обрушился на Бухарина,  единственного  человека,  который
поддавался доводам и не спрашивал:  "А  вам-то  что?"  Как  последний  довод
против  казни  О.  М.  прислал  Бухарину  свою  только  что  вышедшую  книгу
"Стихотворения" с надписью: в этой книге каждая строчка говорит против того,
что вы собираетесь сделать... Я не ставлю эту фразу в  кавычки,  потому  что
запомнила ее не текстуально, а только смысл. Приговор  отменили,  и  Николай
Иванович сообщил об этом телеграммой в Ялту, куда О. М., исчерпав  все  свои
доводы, приехал ко мне. Вначале Бухарин еще пробовал отбиваться  от  натиска
О. М. и как-то раз сказал: "Мы, большевики, относимся к этому просто: каждый
из нас знает, что и с ним это может случиться. Зарекаться не  приходится"...
А для иллюстрации  рассказал  про  группу  сочинских  комсомольцев,  которых
только что "пустили в расход" за разложение... О. М. вспоминал эти слова  во
время процесса Бухарина. С какой стороны ждал  удара  этот  не  зарекавшийся
большевик? Боялся воскрешения поверженных врагов или чуял грозу от своих? Мы
могли только гадать: на  прямой  вопрос  рыжебородый  человечек  ответил  бы
шуткой. В 28 году  в  кабинете,  куда  сходились  нити  грандиозных  сдвигов
двадцатого века, два обреченных человека высказались о смертной  казни.  Оба
шли к гибели, но разными путями.  О.  М.  еще  верил,  что  "присяга  чудная
четвертому сословью" обязывает к примиренью с советской действительностью  -
"все,  кроме  смертной  казни!"  Он  был  подготовлен  к  приятию   новшеств
герценовским учением  о  "prioratus  dignitatis",  которое  было  сильнейшим
подкопом под идеи народоправства. "Что такое  механическое  большинство!"  -
говорил О. М., пытаясь оправдать отказ от демократических форм  правления...
А ведь замысел воспитать народ тоже герценовский, хотя Герцен и смягчил  его
формулировкой:  "путем  законов  и  учреждений".  Не  здесь   ли   коренится
изначальная ошибка нашего времени и каждого из нас? Зачем народу,
   чтобы его воспитывали? Какая дьявольская нужна  гордыня,  чтобы  навязать
себя  в  воспитатели!  Только  в  России  стремление  к  образованию  народа
подменили лозунгом об его воспитании.  И  сам  О.  М.,  очутившись  объектом
воспитания, одним из первых восстал против его сущности и методов. У Николая
Ивановича был совсем иной путь. Он ясно видел, что новый мир,  в  построении
которого он так активно участвовал, до  ужаса  не  похож  на  то,  что  было
задумано. Жизнь шла  не  так,  как  полагалось  по  схемам,  но  схемы  были
объявлены неприкосновенными,  и  предначертания  запрещалось  сравнивать  со
становящимся. Теоретический детерминизм породил, как  и  следовало  ожидать,
неслыханных практических деятелей, которые смело  наложили  табу  на  всякое
изучение  действительности:  зачем  подрывать  основы  и   вызывать   лишние
сомнения, если история все равно примчит нас  к  предсказанной  цели?  Когда
жрецы связаны круговой порукой, отступникам  нечего  ждать  пощады.  Николай
Иванович ни от чего не отступал, но  уже  предчувствовал  неизбежность  ямы,
куда его приведут сомнения или горькая потребность  хоть  когда-нибудь  хоть
что-нибудь назвать собственным именем. О. М. как-то пожаловался ему,  что  в
одном учреждении (ЗиФе) не чувствуется "здорового советского духа". "А какой
дух в других учреждениях? - спросил  Николай  Иванович.  -  Как  из  хорошей
помойной ямы! Смердит... " "Вы не знаете, как у  нас  умеют  травить",  -  в
другой раз сказал ему О. М. "Это мы-то не знаем!" - ахнул Николай Иванович и
вместе со своим секретарем и другом Цетлиным расхохотался. Основное  правило
эпохи - не  замечать  реальности.  Деятелям  полагалось  оперировать  только
категорией желательного и, взобравшись на башню из слоновой кости - это  они
сидели  в  ней,  а  не  мы!  -  благосклонно  взирать  оттуда  на  копошение
человеческих масс. Человек, знавший, что из кирпичей будущего  не  построишь
настоящего, заранее мирился с неизбежным концом и не
   зарекался от расстрела. А что ему, собственно, оставалось делать? Все  мы
были готовы к такому концу. О. М., прощаясь с Анной Андреевной  зимой  37/38
года, сказал: "Я готов к смерти". Эту фразу в различных вариантах я  слышала
от десятков людей. "Я готов ко всему", - сказал  мне  Эренбург,  прощаясь  в
передней. Это была эпоха дела врачей и борьбы с космополитизмом, и его черед
надвигался. Эпоха следовала за эпохой, а мы всегда  были  готовы  ко  всему.
Благодаря Бухарину О. М. воочию увидел первые проявления  "нового",  которое
возникало на наших глазах, и узнал раньше многих, откуда ждать угрозы. В  22
году О. М. хлопотал за своего арестованного брата  Евгения.  Тогда-то  он  в
первый раз обратился к Бухарину. Мы пришли к  нему  в  "Метрополь".  Николай
Иванович немедленно  позвонил  к  Дзержинскому  и  попросил  принять  О.  М.
Свидание состоялось на следующее утро. О. М. вторично  вошел  в  учреждение,
которому Блюмкин предсказал такую великую будущность, и мог сравнить  период
революционного террора и эпоху зарождавшейся государственности нового  типа.
Дзержинский еще не отступился от старого стиля. Он принял О. М.  запросто  и
предложил взять брата на поруки. Это предложение,  правда,  было  подсказано
Бухариным. Сняв телефонную трубку, Дзержинский тут  же  дал  соответствующее
распоряжение следователю. На следующее утро О. М. отправился к следователю и
вышел оттуда полный впечатлений. Следователь был  в  форме,  при  оружии,  с
телохранителями. "Распоряжение получено, - сообщил он, -  но  брата  вам  на
поруки мы не отдадим". Причина отказа: "Нам неудобно будет  вас  арестовать,
если ваш брат совершит  новое  преступление"...  Из  этого  явствовало,  что
какое-то преступление уже было совершено.  "Новое  преступление,  -  сказал,
вернувшись домой, О. М., - из чего они его сделали?" Доверчивости у  нас  не
было никакой, и мы испугались,  что  Евгению  Эмильевичу  собирались  что-то
"пришить". Нам пришло в голову, что свое телефонное распоряжение Дзержинский
отдал таким тоном, который не обязывал следователя ровно ни  к  чему.  Форма
отказа еще звучала вполне любезно - вас, мол, не арестуем, - но  общий  тон,
вся  эта  помпа  с  вооруженной  охраной,  таинственность  и  запугиванье  -
"совершит новое  преступление"  -  все  это  звучало  уже  по-новому.  Силы,
вызванные  к  жизни  старшим  поколением,  выходили  из  предначертанных  им
границ*. Так созревало наше будущее, отнюдь не похожее на террор первых дней
революции. Даже фразеология вырабатывалась новая - государственная.  Как  ни
страшен террор первых дней,  его  нельзя  сравнить  с  планомерным  массовым
уничтожением, которому мощное государство  "нового  типа"  подвергает  своих
подданных  согласно  законам,  инструкциям,  распоряжениям  и  разъяснениям,
исходящим от коллегий, секретариатов, особых совещаний  и  просто  "сверху".
Узнав от О. М. о п