м числом в одиннадцать, включая меня, двух  братьев  -
моего и своего - и Анну Андреевну. Имена эти следователь выуживал по одному,
называя людей, бывавших у нас в доме, и выяснилось, что он был действительно
хорошо информирован о нашем ближайшем окружении. Имена людей, фигурировавших
в  следствии,  О.  М.  перечислил  мне  на  свидании,  чтобы  я  могла  всех
предупредить. Никто из них не пострадал, но испуг был огромный. Списка  этих
людей я не привожу, чтобы у кого-нибудь не появилось искушение искать  среди
них предателя. Следователь выяснял, как каждый из слушателей  реагировал  на
стихи. О. М. утверждал, что все умоляли его позабыть эти стихи и  не  губить
ни себя, ни других. Кроме этих одиннадцати,  стихи  о  Сталине  слышали  еще
человек семь-восемь, но следователь не назвал их имен, и потому в  деле  они
не  фигурировали.  Не  названы  были,  -например,  Пастернак  и   Шкловский.
Протоколы О. М. подписывал, не перечитывая, за что я грызла его все годы.  В
этом следователь упрекнул его при мне. "Вероятно,  доверял  вам",  -  злобно
сказала  я...  И  действительно,  я  и  сейчас  думаю,  что  в  этом  смысле
следователю можно было довериться: дело по нашим  условиям  было  совершенно
реальным, материалов хватило бы на десять  процессов,  и  поэтому  измышлять
что-нибудь дополнительное не имело никакого смысла. В начале следствия,  как
заметил О. М., следователь держался гораздо агрессивнее, чем под  конец.  Он
даже перестал квалифицировать сочинение стихотворения  как  террористический
акт и угрожать расстрелом. Вначале  же  он  грозился  расстрелом  не  только
автору, но и "всем  сообщникам",  то  есть  людям,  выслушавшим  эти  стихи.
Обсуждая  это  смягчение,  мы  решили,  что  оно  вызвано  было  инструкцией
"сохранить". Я не видела следователя в  первой  фазе  -  угрожающей,  и  мне
показалось, что и на свидании он вел себя чудовищно агрессивно. Но такова уж
эта профессия, и вероятно,  не  только  у  нас.  Следователь  выяснял  также
отношение О. М. к советской власти, и О. М. сказал, что готов сотрудничать с
любым советским учреждением, кроме Чека. Сказал он это не  из  смелости  или
бравады, а по полному неумению лавировать. Мне кажется, что это чрезвычайное
неумение было для следователя загадкой, разрешить которую он не  мог.  Такое
заявление, да еще сделанное у него  в  кабинете,  он  мог  объяснить  только
глупостью, но с такими дураками ему еще не приходилось встречаться, и у него
был явно недоумевающий вид, когда он процитировал на свидании этот  дурацкий
ответ. А мы с О. М.  вспомнили  этот  эпизод  в  разгар  ежовщины,  когда  в
"Правде" появился подвал  Шагинян,  где  она  рассказывала,  как  подсудимые
охотно  открывают  душу  своим  следователям  и  "сотрудничают  с  ними"  на
допросах... И все это, по мнению Шагинян,  происходит  от  великого  чувства
ответственности, свойственного советскому  человеку...  Добровольно  Шагинян
написала этот фельетон или по инструкции свыше, во всяком  случае,  забывать
его не следует. В своем одичании и падении писатели превосходят всех. Еще  в
34 году до нас с Анной Андреевной дошли рассказы писателя Павленко,  как  он
из любопытства принял приглашение своего друга-следователя, который вел дело
О. М., и присутствовал, спрятавшись не то в  шкафу,  не  то  между  двойными
дверями, на ночном  допросе.  В  кабинете  следователя  я  видела  несколько
одинаковых дверей - их было слишком  много  для  одной  комнаты.  Нам  потом
объяснили,  что  одни  двери  открываются  в  шкафы-ловушки,  другие  служат
запасным выходом. Научно разработанная  и  глубоко  современная  архитектура
подобных зданий  ставит  себе  целью  защитить  и  обезопасить  следователя,
рискующего жизнью в борьбе за правопорядок, от заключенного в  случае,  если
бы  он  вздумал  бежать  или  напасть  на  своего   Христофорыча.   Павленко
рассказывал, что у Мандельштама во время допроса был  жалкий  и  растерянный
вид, брюки падали - он все за них хватался, отвечал  невпопад  -  ни  одного
четкого и ясного ответа, порол чушь, волновался,  вертелся,  как  карась  на
сковороде, и тому подобное... Общественное мнение всегда подвергалось у  нас
обработке против слабого в пользу сильного,  но  то,  что  сделал  Павленко,
превосходит все. Никакой Булгарин на это бы  не  осмелился.  Кроме  того,  в
кругу официальной литературы, к которому  принадлежал  Павленко,  совершенно
забыли, что единственное, в чем можно  обвинять  заключенного,  это  в  даче
ложных показаний в угоду начальству и  для  спасения  своей  шкуры,  но,  во
всяком случае, не в растерянности и страхе. Почему  мы  должны  быть  такими
храбрыми, чтобы выдерживать все ужасы тюрем и  лагерей  двадцатого  века?  С
песнями валиться во  рвы  и  общие  могилы?..  Смело  задыхаться  в  газовых
камерах?.. Улыбаясь, путешествовать в  телячьих  вагонах?..  Вести  салонные
разговоры со следователями о роли страха  в  поэтическом  творчестве?..  Или
выявлять импульс  к  сочинению  стихов,  написанных  в  состоянии  ярости  и
негодования?.. А тот страх, который сопровождает  сочинение  стихов,  ничего
общего  со  страхом  перед  тайной  полицией  не  имеет.  Когда   появляется
примитивный страх перед насилием, уничтожением и террором,  исчезает  другой
таинственный страх - перед самим бытием. Об этом  часто  говорил  О.  М.:  с
революцией, у нас на глазах пролившей потоки крови, тот страх исчез.



     Кто виноват

     Первый вопрос, заданный следователем: "Как вы думаете, почему вас арестовали?" После уклончивого ответа следователь предложил припомнить стихи, которые могли вызвать арест. О. М. последовательно прочел "Волка", "Старый Крым" и "Квартиру". Он еще надеялся, что этим
   удовольствуются: любого из этих стихотворений было бы  достаточно,  чтобы
отправить автора в лагерь.  Следователь  не  знал  ни  "Старого  Крыма",  ни
"Квартиры" и тут же их записал. "Квартиру" О. М. сообщил без восьми  строчек
- "Наглей  комсомольской  ячейки  И  вузовской  песни  наглей  Присевших  на
школьной скамейке Учить щебетать палачей... Пайковые книги читаю,  Пеньковые
речи ловлю И грозное баюшки-баю Колхозному баю пою", - и  в  этом  виде  она
оказалась в списках Тарасенкова*. Затем следователь вынул из  папки  листок,
дал описание стихов о Сталине и зачитал ряд строк. О. М. признал  авторство.
Следователь потребовал, чтобы О. М. прочел стихи. Выслушав, он заметил,  что
первая строфа в его списке звучит иначе, и прочел свой  вариант  "Мы  живем,
под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, Только  слышно
кремлевского горца, Душегубца и мужикоборца". О. М. объяснил, что таков  был
первый вариант. После этого О. М. пришлось  записать  стихи,  и  следователь
положил автограф в папку. О. М. видел список, предъявленный следователем, но
он не мог припомнить, брал ли он его в руки и прочел ли  глазами  записанные
там стихи. В ту минуту он так растерялся, что сам себя  не  помнил.  Поэтому
остается открытым вопрос, в каком виде были  доставлены  в  органы  стихи  -
полностью или отдельными строчками, а также  точно  ли  они  были  записаны.
Среди людей, слышавших стихи, многие  могли  запомнить  с  голоса  даже  при
однократном чтении все эти шестнадцать строчек.  Особенно  легко  запоминают
люди, которые сами пишут, но при  этом  почти  неизбежны  мелкие  искажения:
замены слов, пропуски... Если бы О. М. обнаружил такие искажения, он мог  бы
наверное сказать, что доставил стихи  в  органы  человек,  слышавший,  а  не
записавший их, и таким образом обелить того единственного человека, которому
он разрешил их записать, да еще в первом варианте. Но для такой проверки  О.
М. не хватило самообладания.  Хорошо  было  нам  задним  числом  в  Воронеже
обсуждать, что следовало сделать и как
   ---------------------------------------*  Где  получил  Тарасенков  текст
"Квартиры"? Может, и там.
   надо поступать. Теперь я часто слышу рассказы о том, как смельчаки  ловко
обкручивали следователей и задавали им жару... Не  плод  ли  это  позднейших
размышлений о том, что надо делать  и  как  поступать?..  Равнодушие  О.  М.
объяснялось и другим: он вовсе не  жаждал  обличить  предателя  и  не  очень
верил, что у него будет для этого время. Мы жили в мире, где  всех  "таскали
туда", требуя, чтобы они информировали власть о наших мыслях и  настроениях.
Таскали женщин, красивых и некрасивых, предназначая совсем иные функции  для
красоток и дурнушек и соблазняя их  не  одинаковыми,  а  разными  наградами.
Таскали людей с биографическими и психическими изъянами - одного пугали тем,
что он сын  чиновника,  банкира  или  офицера,  а  другому  сулили  ласку  и
покровительство... Таскали тех, кто боялся потерять службу или хотел сделать
карьеру, и тех, кто ничего не хотел и не боялся, и тех,  кто  был  готов  на
все... Таская, преследовали не одну только цель добывания информации.  Ничто
не  связывает  так,  как  общее  преступление:   чем   больше   запачканных,
замешанных, запутанных, чем больше предателей, стукачей  и  доносчиков,  тем
больше сторонников у режима, мечтающих, чтобы он длился  тысячелетиями...  И
когда всем известно, что "таскают", само общество, люди  теряют  способность
общаться, связи между ними ослабевают,  каждый  забивается  в  свой  угол  и
молчит, а в этом -  неоценимое  преимущество  для  властей.  Они  взывали  к
сыновним чувствам Кузина: "Ваша мать не вынесет, если мы вас арестуем"... Он
отвечал, что желает смерти своей матери, и собеседник  был  ошеломлен  таким
бессердечием. Это он грозился распустить слухи, что "мы вас завербовали и вы
не сможете смотреть в лицо людям"... Б. *, художник, чистейший человек,  наш
общий любимец, всегда являлся на их вызовы с опозданием - не прийти не  смел
никто, хотя вызовы были неофициальные, чаще всего по телефону, как у  Кафки.
Его упрекали за опоздание, а он отвечал: "Я всегда засыпаю, когда у меня
   ---------------------------------------* Лева Бруни.
   неприятности"... Мою подругу, хорошенькую тогда девочку*, еще в двадцатые
годы останавливали на улице и умыкали, разыгрывая похищение  Европы...  Чего
только не делали... Приглашали людей обычно не на Лубянку, а  на  специально
содержавшиеся с этой целью  квартиры.  Отказывающихся  держали  там  часами,
бесконечно долго, предлагая "подумать". Из  вызовов  тайны  не  делали:  они
служили важным звеном в системе устрашения, а также способствовали  проверке
гражданских чувств  -  упрямцев  брали  на  заметку  и  при  случае  с  ними
расправлялись.  Согласившимся  облегчали  служебную  дорогу,  и   в   случае
сокращения или чистки они могли  рассчитывать  на  доброе  отношение  отдела
кадров. Людей для вызова всегда хватало - ведь подрастали новые поколения. У
каждого поколения была своя реакция на предложение сотрудничать с  органами.
Старшие страдали оттого, что со страху  дали  подписку  хранить  разговор  в
тайне. Из моих знакомых  только  Зощенко  отказался  подписаться  под  таким
документом.  Следующие  поколения  даже  не  понимали,  чем  такая  подписка
предосудительна.  Отбояривались  они  совсем  другим  способом:  "Если  б  я
что-нибудь узнал, я бы сам к вам пришел, но я и  узнать  ничего  не  могу  -
кроме службы, никуда не хожу"... Все эти рассказы идут от тех, кто отказался
"сотрудничать". Сотрудничеством у нас называлось все на  свете...  Но  какой
процент отказывался? Этого учесть нельзя. Надо  думать,  что  их  количество
увеличивалось в периоды ослабления террора. Кроме  людей,  принуждавшихся  к
"сотрудничеству",  были  толпы   добровольцев.   Доносами   заваливали   все
учреждения. Доносы стали бедствием. Перед Двадцатым съездом я сама  слышала,
как инспектор Министерства просвещения, приехавший в Чувашский  пединститут,
где я работала, просил на собрании преподавателей перестать писать доносы  и
предупреждал, что анонимные вообще читаться не будут. Так ли это? Неужели их
действительно не читают? Мне что-то не верится...
   ---------------------------------------*Люлю Аренс. На  почве  вызовов  у
людей развились две болезни: одни подозревали во  всяком  человеке  стукача,
другие боялись, что их примут за стукача. Совсем недавно один поэт  вздыхал,
что у него нет стихов О. М. Я предложила дать ему список,  но  он  пришел  в
ужас: вдруг я подумаю, что он выманивает список для Лубянки! Ш. *,  когда  я
предложила дать ему те же стихи, счел своим долгом подробно мне  рассказать,
как его десятилетиями вызывают и мучат. В 34 году, когда О. М. уже находился
в Воронеже, ко мне явился М.**, насупленный и мрачный: "Скажите, это не  я?"
Он пришел узнать, не его ли мы считаем виновником ареста, а он никогда  даже
не слыхал стихов, которые инкриминировались, и вообще был добрым  другом.  Я
это сказала, и у него словно гора с плеч скатилась. Мы не раз  останавливали
людей, которые слишком вольно разговаривают "Бог с вами! Что вы делаете?  За
кого вас примут, если вы будете так разговаривать". А нас уговаривали  ни  с
кем не встречаться. Вот Мишенька Зенкевич, например, он учил меня пускать  к
себе только тех, кого знаешь всю жизнь, но я ему  весьма  резонно  отвечала,
что и те люди могли превратиться совсем в не  то,  чем  они  были  в  начале
жизни. Так мы жили, и поэтому мы не такие, как все.  Такая  жизнь  даром  не
сходит. Все мы стали психически сдвинутыми, чуть-чуть  не  в  норме,  не  то
чтобы больными, но не совсем  в  порядке  -  подозрительными,  залгавшимися,
запутавшимися,   с   явными   задержками   в    речи    и    подозрительным,
несовершеннолетним оптимизмом. Годятся ли такие, как мы, в свидетели? Ведь в
программу уничтожения входило и искоренение свидетелей.



     "Адъютант"

     "Стансы" из "Воронежских тетрадей" появились так: некто Д. напечатал в одном из толстых журналов стихи, в которых обещал распознать классового врага по
   ---------------------------------------* Шенгели.
   ---------------------------------------** Маргулис.
   одному только звуку его лиры. В этих стихах упоминалось "Слово о  полку".
С Д. мы познакомились в Киеве в середине 20-х  годов,  когда  кучка  молодых
журналистов так задурила голову идиоту  редактору  местной  газеты,  что  он
согласился напечатать  несколько  статеек  О.  М.  В  центре  это  уже  было
невозможно. Жена Д., прозрачная беляночка, из тех, что всегда трогали О.  М,
кончила ту же гимназию, что я. Жили они неподалеку  от  моих  родителей,  и,
приезжая в Киев, мы  часто  встречались  с  ними.  Через  несколько  лет  Д.
очутился в Москве, в одной редакции "Московского комсомольца" с О. М. Работа
у него не ладилась,  московские  лихачи  затирали  провинциала.  Однажды  Д.
прибежал к нам сияющий - наконец-то ему повезло: он нашел оброненное  письмо
своего врага, одного из  руководителей  газеты.  Это  было  типичное  письмо
деревенского  парня,  ушедшего  в  город  на  заработки.  Родным,  знакомым,
друзьям, сверстникам и соседям кланяется. Мамаше  сообщает,  что  начальство
его, слава Богу, любит и поощряет. Без милости и без работы он не останется.
А там, гляди, устроится попрочнее, заслужит награду, ему  комнатку  дадут  и
возьмет он к себе кого-нибудь из братишек,  чтобы  и  его  в  люди  вывести.
Письмо было вполне человеческим,  и  в  нем  перечислялись  личные  интересы
ответственного комсомольского газетчика, а на это он  права  не  имел.  Мало
того, мальчишка упоминал Бога - этого комсомольским вождям  не  разрешалось.
Даже  такие  отработанные  сочетания,  как  "слава  Богу",  считались  данью
религии. Парень явно жил двойной жизнью и говорил на двух разных  языках.  В
какой момент переходят они с языка учрежденческого  и  высокоидеологического
на язык домашний? Самый крупный из наших драматургов*  все  мечтал  написать
пьесу о дву-язычье и об  этом  критическом  моменте.  Но  он  принадлежал  к
старшему поколению и поэтому замысла своего не осуществил.  А  руки  у  него
чесались, и он все спрашивал: "Когда это бывает? На улице или уже  дома?"...
Через  много  лет   к   этой   теме   подошел   другой   писатель,   гораздо
моло---------------------------------------* Эрдман.
   же, рассказав  о  заседании  сельсовета.  У  него  мужики  переходили  на
казенную речь по звонку председателя, открывающего  собрание.  Д.  готовился
вовсю использовать  находку  -  письмо  двуязычного  идеолога  комсомольской
газеты, чтобы разоблачить своего врага перед высшим начальством. Он пришел к
нам похвастаться своей удачей и показал письмо О.  М.  Тот  выхватил  его  и
бросил в печку. Поведение Д. типично для  той  эпохи  -  конца  двадцатых  и
начала тридцатых годов. В борьбе за чистоту  идеологии  начальство  всячески
поощряло  "мужественных  разоблачителей",  которые,  "невзирая   на   лица",
обнаруживали "пережитки" и остатки старой психологии  у  своих  сослуживцев.
Репутации лопались, как мыльные пузыри, а разоблачители карабкались вверх по
служебной лестнице. Каждый из деятелей, поднимавшихся в тс годы, хоть  разок
да использовал этот прием - то есть разоблачение  своего  начальника.  Иначе
как займешь его место? Письмо могло  сослужить  Д.  большую  службу,  но,  к
нашему удивлению, до него дошли доводы О. М. и он покинул нас печальный,  но
не рассерженный, хотя его надежды на  лучшее  будущее  сгорели  в  печке.  А
может, все-таки он рассердился, потому  что  после  этого  инцидента  мы  не
видели его несколько лет. Д. снова появился уже на Фурмановом переулке зимой
33/34 года. Привела его Диночка, оставленная  нам  в  наследство  Яхонтовым,
крошечная актриска, маленькая, нелепая, но очень  милая  женщина.  Вспомнили
письмо: Д. благодарил О. М. за то, что он спас его  от  низости.  Он  быстро
втерся в доверие, старая комсомольская история перестала поминаться  -  чего
только не творили мальчишки в те времена,  нельзя  же  преследовать  их  всю
жизнь за один поступок... В  33  году  Д.  вертелся  и  возле  Безыменского,
устраивая через него какие-то свои газетные делишки. Он то и дело  предлагал
О. М. посоветоваться относительно разных дел с Безыменским: О. М. кипел  еще
историей с Саргиджаном и Толстым... Почти перед самым арестом Д.  уговаривал
О.  М.  пойти  к  какой-то  прокурорше,  приятельнице  Безыменского,   чтобы
рассказать ей, что послужило поводом  к  пощечине  Толстому.  Не  знаю,  что
означало это шебуршение, но мне известно,  что  О.  М.  прочел  Д.  стихи  о
Сталине. Наутро после  ареста,  очень  рано,  нам  позвонил  Безыменский.  Я
объяснила - конечно, иносказательно, но этот язык был понятен  всем,  -  что
случилось ночью. Безыменский присвистнул и повесил трубку. Ни до  этого,  ни
после он никогда нам не звонил. Что ему рассказывал Д. про О. М. ? Может, он
прослышал что-нибудь об аресте и позвонил, чтобы проверить? Но от  кого  мог
он узнать об этом? Кто об этом знал? Ведь подписал ордер  Ягода,  а  времени
после увоза О. М. прошло слишком мало - едва ли несколько часов, чтобы успел
распространиться слух. Почему он позвонил? Последний раз я видела Д. у нас в
передней на Фурма-новом переулке в день, когда я  вернулась  со  свидания  в
кабинете следователя. Д. ушел добывать деньги, которые я с него потребовала,
и больше не вернулся. Когда Диночка собралась к нам в Воронеж, Д. устроил ей
страшную сцену,  требуя,  чтобы  она  отказалась  от  своей  затеи.  Диночка
возмутилась,  и  они  расстались.  Не  помня  себя  от  удивления,   Диночка
рассказывала нам в Воронеже про неожиданную истерику своего возлюбленного  и
про разрыв их отношений, длившихся, кажется, несколько лет. После  войны  до
меня дошло, что Д.  повесился.  Это  был  испуг  во  время  кампании  против
"космополитов". Храбростью Д. не отличался. О. М.  не  искал  предателя.  Он
говорил, что виноват во всем сам - в наши дни нельзя искушать людей. Недаром
Бродский, тот, который сидел в кресле при аресте О. М., просил как-то О.  М.
не читать ему опасных стихов, так как он будет вынужден о них донести... "Не
Д., так  другой",  -  с  поразительным  равнодуш