абливаем к  себе
оное  событие,  чувство,  ставящее  нас  на  место  того,  кто  страдает   в
создавшихся  обстоятельствах.  Возьму  наудачу  пример  из   природы,   дабы
прояснить свою мысль. Почему рассказ о землетрясении, поглотившем Лиму и  ее
жителей, за три тысячи лье от меня,  меня  трогает,  тогда  как  рассказ  об
убийстве Карла I, совершенном в Лондоне по приговору суда, только возмущает?
Да потому, что вулкан, извергавшийся в Перу,  мог  прорваться  и  в  Париже,
погребя меня  под  руинами,  и  эта  угроза,  возможно,  для  меня  все  еще
существует, тогда как ничего подобного  невероятному  несчастью,  постигшему
английского короля, мне опасаться не приходится".
     Некоторые  исследователи  усматривают  в  интриге   "Евгении"   историю
Лизетты. Я этого мнения не  разделяю.  Не  говоря  уж"  о  том,  что  первые
наброски "Евгении" были сделаны еще до поездки  в  Испанию,  психологическое
несходство Лизетты с Евгенией,  как  мне  представляется,  исключает  всякую
мысль о ней как о прототипе героини. Не надо забывать  о  том,  какова  была
Лизетта. Не надо забывать  ни  ее  зрелого  возраста,  ни  Дюрана.  Конечно,
остаются отдельные черточки, беглые связи пережитого и вымысла,  но  это  мы
найдем в любой книге любого автора. Порывшись в "Большом словаре" Робера, мы
отыщем  и  там  связи  между  частной  жизнью  наших   лексикологов   и   их
замечательным трудом, хотя бы  в  подборе  цитат,  которые  подчас  являются
признаниями. Не заслуживает, по-моему, особых толкований и слово "драма", не
стоит сражаться из-за того, первым ли Бомарше ввел в театральный обиход  это
определение, и что именно хотел он выразить, употребив этот термин. Все  это
бесплодные игры, тогда как перед нами человек,  каждый  час  жизни  которого
вызывает страстный интерес и  мысль  которого  достигала  наибольшей  высоты
отнюдь не тогда, когда он философствовал. К тому же, вступив на  этот  путь,
того и гляди окажешься обреченным на бесконечные ссылки и сноски. А  я,  как
вы могли заметить, постарался не дать ни единой. Кокетство,  разумеется,  но
кокетство, оправданное следующим рассуждением Бомарше:  "Нет,  я  отнюдь  не
любитель  пространных  и  обильных  примечаний:   это   -   произведение   в
произведении,  снижающее  достоинство  обоих.  Один  из   секретов   изящной
словесности, особенно когда речь идет о предметах серьезных, это,  по-моему,
прекрасный талант соединять в трактуемом сюжете все, что может  усилить  его
содержательность; изолированность  примечаний  ослабляет  его  эффект".  Как
после этого дать хоть одну сноску, будь она даже необходима?

     Пока зрительный зал  наслаждается  его  драмой,  другая,  на  этот  раз
подлинная, назревает за кулисами его частной жизни. Началось  все,  впрочем,
на самый романтичный манер. Частой гостьей в доме  Бомарше  на  улице  Конде
была некая дама Бюффо, особа весьма красивая, которая родилась на  кухне,  а
умерла впоследствии от оспы в апартаментах директора Оперы, своего  супруга.
"Секретные  записки"  объясняют   следующим   образом   ее   пристрастие   к
литераторам: "Она холила свое тело с утонченной изысканностью. Желая смыть с
себя грязь, она создала салон, где собирались художники, люди талантливые  и
пишущие,  и,  выступая  в  роли  светской  законодательницы  мод,   пыталась
заставить позабыть о своем низком происхождении". Эта самая г-жа Бюффо, если
верить Гюдену, поклялась снова женить Бомарше. По  роману  Гюдена,  ибо  его
записки истинный роман, обручение совершилось во  мгновение  ока,  поскольку
дама Бюффо провела свою операцию, не дав Бомарше опомниться:
     - Друг мой, о чем вы думаете, когда прелестная вдова,  осаждаемая  роем
поклонников, возможно, отдала бы вам  предпочтение  перед  всеми?  Завтра  я
отправлюсь вместе с ней на прогулку в ту  дальнюю  аллею  Елисейских  полей,
которую называют Аллеей вдов. Садитесь на коня,  вы  нас  встретите  как  бы
случайно, заговорите со мной, а там будет видно, подойдете ли вы друг другу.
     Назавтра, как повествует несравненный  Гюден,  верхом  на  великолепной
каурой кобыле, на которой он выглядел  весьма  импозантно,  в  сопровождении
слуги, чей конь был несколько скромнее, Бомарше появился в  этой  длинной  и
уединенной аллее. Его заметили задолго до того, как он приблизился к карете,
где сидели прекрасные дамы.
     Красота скакуна,  привлекательный  облик  всадника  располагали  в  его
пользу... и т. д.  Развязка  не  заставила  себя  ждать:  несколько  месяцев
спустя, 11 апреля 1768 года, они обвенчались. Простодушный  Гюден  замечает,
что эта нечаянная, случайная встреча напомнила ему знакомство Эмиля и Софи в
книге Руссо! И точно!
     Нечего и говорить, что я не  верю  ни  единому  слову  в  этом  романе.
Истинна здесь только дата венчания. Что до остального, то факты таковы:
     Женевьева-Мадлена Уотблед, родившаяся в 1731  году,  в  1754  вышла  за
некоего  Левека,   генерального   смотрителя   провиантской   части   дворца
Меню-Плезир. Ее муж скончался 21 декабря 1767 года. От декабря до  апреля  -
четыре месяца. Если верить Гюдену, г-жа Левек принялась охотиться  за  новым
супругом,  не  прошло  и  двух  месяцев  с  похорон  первого!  Откуда  такая
подозрительная поспешность, такая скандальная прыть у женщины,  уважаемой  в
свете и слывшей - это известно - особой достойной и сдержанной?  И  с  какой
стати Бомарше соглашается на  это  нелепое  свидание,  почему  он  не  может
выждать со своим предложением руки и сердца, пока истечет  пристойный  срок,
хотя бы время вдовьего траура? Ни на один из этих вопросов Гюден не отвечает
и явно не хочет, чтобы они даже  возникали.  Совершенно  очевидно,  что  для
столь поспешной женитьбы имелась серьезная причина. Вот она: восемь  месяцев
спустя от этого союза родился сын. Гюден сочинил свой роман -  или  ему  его
подсказал Бомарше, - чтобы оберечь репутацию и добрую  память  о  Женевьеве,
почтенной женщине, которая была у всех на виду. 11 апреля 1768  года  они  с
Бомарше только узаконили  существующее  положение,  увенчав  бракосочетанием
свою любовь, ибо любили они друг друга всерьез. Рождение  Огюстена  упрочило
их счастье. Бомарше  уже  давно  страстно  жаждал  стать  отцом,  счастливые
воспоминания об улице Сен-Дени также склоняли его к тому, чтобы  обзавестись
семьей. Но для этого нужно было найти подходящую женщину, которую он мог  бы
уважать. Если он и знавал женщин дюжинами, если женщины  не  давали  прохода
этому прославленному Дон Жуану, вешались ему на шею, очевидно, немного  было
таких, о женитьбе на которых он мог помыслить, и эти последние,  как  назло,
оказывались наименее привлекательными. Так ли уж отличался  Бомарше  в  этом
плане от других мужчин? Если он чем и отличался, то как раз своей  неуемной,
почти маниакальной жаждой отцовства. Вот, судите сами: "Становитесь отцами -
это  необходимо;  таков  сладчайший  закон  природы,  коего   благотворность
проверена опытом; тогда как к старости все иные связи постепенно ослабевают,
одни лишь связи отцовства упрочиваются и крепнут. Становитесь отцами  -  это
необходимо. Эту бесценную  и  великую  истину  никогда  не  лишне  повторять
людям". Удивительно, не правда ли? Но Бомарше никогда не перестанет удивлять
нас, как добродетелью, так и легкомыслием.
     Женевьеве тридцать семь лет,  когда  она  становится  первой  г-жой  де
Бомарше - бедняжка Франке ведь  имела  право  лишь  на  имя  Карон.  Правда,
Женевьева принадлежит совсем к иному кругу. Ее  отец  был  краснодеревцем  и
занимал в Париже высокий выборный пост, короче, одной ногой стоял в  городе,
другой - при дворе. Свое немалое состояние г-н Левек в основном оставил жене
в виде пожизненной ренты. Сохраняя дом на улице Конде, где супруги  занимали
весь второй этаж, Бомарше купили поместье неподалеку от  Пантена.  Женевьева
не  отличалась  крепким  здоровьем  и  должна  была,  особенно   в   течение
беременности, побольше жить в деревне, а в ту пору Пантен был концом  света.
Каждый  вечер  после  изнурительного  рабочего  дня  в  Париже  Пьер-Огюстен
возвращался к ней. Он был образцовым мужем. Гюден утверждает,  что  никогда,
ни под каким предлогом он не провел ни одной ночи вне дома (если не  считать
поездок в Шинон), неизменно спал в той же спальне и даже в той  же  постели,
что и жена. Говорю вам - серьезный жанр.
     Уж не потому ли он поссорился с Людовиком XV, что все  его  мысли  были
сосредоточены   на   домашнем   очаге   и,   поглощенный   этим    мещанским
существованием, он утратил  придворные  привычки?  Не  думаю.  Повод,  из-за
которого он впал в немилость был ничтожным и сам  по  себе  не  представляет
никакого интереса, но следует все же о нем рассказать -  Бомарше  повествует
об этом в тексте, названном им "Пустяшная история, коей последствия отравили
десять лет моей жизни". Лавальеру предстояло в страстную пятницу отужинать в
малых покоях с королем и г-жой Дюбарри, и он попросил Бомарше подсказать ему
несколько  анекдотов,  чтобы   позабавить   сотрапезников.   Старший   бальи
егермейстерства  заартачился,  но  герцог,  под  чьим  началом  он   служил,
настаивал на своем. Бомарше выдал две  остроты,  Лавальер,  войдя  во  вкус,
потребовал третью. В конце концов Бомарше, обычно более находчивый, пустился
в следующие рассуждения: "Мы вот  здесь  смеемся,  а  не  приходило  ли  вам
когда-нибудь в голову, сир, что в силу  августейших  прав,  полученных  вами
вместе с королевской короной, ваш долг, исчисляемый в ливрах по двадцать су,
превышает число минут, истекших со смерти Иисуса Христа,  годовщину  которой
мы отмечаем сегодня?"
     Заинтригованный герцог с интересом слушает и записывает, чтобы потом не
сбиться, рассказывая свою историю, а Бомарше продолжает:
     "Столь странное утверждение привлечет всеобщее  внимание  и,  возможно,
вызовет возражения; предложите  тогда  каждому  взять  карандаш  и  заняться
подсчетами, чтобы доказать вашу ошибку и повеселиться за ваш счет. А вот вам
готовый расчет. Сегодня - тысяча семьсот шестьдесят восемь лет со дня, когда
Иисус Христос умер, как известно, во спасение рода человеческого, который  с
момента, когда тот принес себя в жертву, застрахован от ада, чему  мы  имеем
бесспорные доказательства. Год  наш  состоит  из  трехсот  шестидесяти  пяти
суток, каждые сутки из двадцати четырех часов по шестьдесят минут в  каждом.
Сосчитайте, и вы сами увидите при сложении, что  тысяча  семьсот  шестьдесят
восемь годовых солнечных оборотов, если прибавить по одному лишнему  дню  на
каждый високосный, то есть каждый четвертый, год,  дают  в  сумме  девятьсот
двадцать девять миллионов девятьсот сорок восемь тысяч сорок восемь минут, а
король не может не знать, что долг его давно превысил миллиард ливров и  уже
подбирается к двум".
     В тот же вечер, обрадованный возможностью блеснуть,  не  напрягая  ума,
Лавальер выпаливает свою речь, однако,  поглощенный  тем,  чтобы  ничего  не
перепутать, забывает  следить  за  реакцией  Короля,  чтобы  в  случае  чего
смягчить эффект. Рассказанная самим Бомарше, который  умел  заходить  весьма
далеко, эта рискованная шутка, возможно, и проскочила бы,  но  герцог  таким
умением отнюдь не владел. Людовику XV отнюдь не пришлось по вкусу,  что  ему
напоминали в страстную пятницу о долгах, и, будучи, по-видимому, в  особенно
угрюмом настроении, он проронил без тени  улыбки:  "Сия  остроумная  история
весьма напоминает скелет, который, как рассказывают, подавался под цветами и
фруктами на египетских пиршествах, дабы  умерить  слишком  шумную  веселость
гостей. Вы сами до этого додумались, Лавальер?"
     Герцог, пораженный мрачным эффектом своего заемного моралите, не  долго
думая, свалил все на автора: "Нет, сир, это  Бомарше  заморочил  мне  голову
своими расчетами..."
     Людовик XV, вероятно, надолго запомнил "расчеты часовщика".
     Этот нелепый эпизод, действительно, положил  конец  дружеским  чувствам
принцев к Бомарше, хотя и не нанес ему  социального  ущерба.  Будь  в  живых
дофин,  вскоре  скончавшийся  после  долгой  мучительной  болезни,  Бомарше,
вероятно,  смог  бы  восстановить  утраченные  позиции  в  сердце  короля  и
принцесс, ибо "святой" ценил откровенность и дерзкую прямоту того, кого знал
еще часовым подмастерьем. Чем  больше  я  думаю  об  этом,  тем  крепче  мое
убеждение, что истинным покровителем Бомарше в Версале был дофин. После  его
смерти отношение принцесс к Бомарше резко изменилось.
     Когда в 1764  году  скончалась  г-жа  Помпадур,  он  утратил  еще  одну
драгоценную союзницу, хотя и несколько ослабленную "опалой". Но для  Бомарше
вообще миновала пора, когда он  с  помощью  молодости  и  обаяния  добивался
покровительства сильных, пришло время завоевывать все собственным влиянием и
авторитетом. Только своему уму Бомарше обязан, например, дружбой с Сартином,
шефом полиции королевства, Фуше той эпохи, точно так же как  позднее  только
своему политическому гению он будет обязан дружбой Верженна.

     Пока же все его мысли сосредоточены на Огюстене,  сыне,  родившемся  14
декабря 1768 года, на  том,  как  обеспечить  этого  мальчика,  которого  он
обожает и с которым связывает самые большие надежды.
     Письмо  из  Риваренна,  своего  лесного  дома,  адресованное   жене   и
написанное перед тем, как лечь спать ("Однако без тебя... это порой  кажется
трудным"), Бомарше заканчивает словами:
     "А сын мой, сын мой! Как его здоровье? Душа радуется, когда думаю,  что
тружусь для него".
     Огюстену примерно полгода - время дорого!
     Не ради ли сына Бомарше решает наконец привести в порядок свои  расчеты
с Пари-Дюверне? Вполне возможно. Здоровье восьмидесятишестилетнего  банкира,
хотя он  и  сохранил  ясный  ум,  оставляло  желать  лучшего.  По  некоторым
признакам самый бескорыстный  человек  мог  опасаться,  что  старик  вот-вот
скончается. Деловые  отношения  Бомарше  и  Пари-Дюверне,  как  это  нередко
случается, когда компаньоны близкие друзья, не были закреплены на бумаге, не
существовало ни договора, ни расписок на суммы, взятые  в  долг.  Между  тем
компаньоны ворочали миллионами, вкладывая  капиталы  в  самые  разнообразные
предприятия. В этих сложных, запутанных операциях не мог разобраться  никто,
кроме них самих. Подобная небрежность  и  бросающийся  в  глаза  хаос  могут
удивить. Однако тут был определенный умысел. Дела, которые они  вели,  тесно
переплетаясь одно с другим, в  то  же  время  по  большей  части  отличались
секретностью. Мы никогда не  узнаем  всей  правды,  Пари-Дюверне  и  Бомарше
унесли свои тайны в могилу. Но мне представляется очевидным, что политика  в
их деятельности играла не меньшую роль, чем экономика и коммерция.  Бомарше,
впрочем, косвенным образом сознался в этом, когда писал герцогу де Ноайю  по
поводу "Евгении":
     "Еще одно  безумство,  от  которого  мне  пришлось  отказаться,  -  это
изучение политики, занятие трудное и отталкивающее для всякого  другого,  но
для меня столь же  притягательное,  сколь  и  бесполезное.  Я  любил  ее  до
самозабвения: чтение, работа, поездки,  наблюдения  -  все  было  ради  нее;
взаимные права держав, посягательства государей, сотрясающие людские  массы,
действия одних правительств и ответы других - вот интересы, к коим  влеклась
моя душа. Возможно, никто не страдал столь глубоко от  сознания,  что,  умея
видеть все так крупно, сам  остается  ничтожнейшим  из  смертных.  Подчас  в
несправедливом раздражении я  даже  роптал  на  судьбу,  не  одарившую  меня
положением, более подходящим для той деятельности,  к  коей  я  считал  себя
предназначенным, - особенно когда я видел, что короли и  министры,  возлагая
на своих  агентов  серьезные  миссии,  бессильны  ниспослать  им  благодать,
нисходившую  некогда  на  апостолов  и  обращавшую  вдруг  человека   самого
немудрящего в просвещенного и высокомудрого".
     Это послание, написанное за несколько  дней  до  премьеры  "Евгении"  и
выставляющее    напоказ    разочарование,    представляется    мне    весьма
многозначительным.  О  чем  это  он  говорит?  О  какой   деятельности?   Он
утверждает, что ради политики шел на все, хотя на первый взгляд никогда  еще
ею не занимался. Притом говорит это герцогу де Ноайю, который не мог не быть
в курсе дела! А Бомарше ведь не сумасшедший. Его принимают министры, короли,
и уже недалек час, когда они станут прислушиваться к его мнению, как некогда
считались с советами Пари-Дюверне. Но то, что для банкира  было  всего  лишь
борьбой и азартной игрой, для  Бомарше  -  смысл  жизни,  суть  честолюбивых
помыслов  и  возможность  воздействовать  на  систему,  которая   в   юности
преграждала ему все пути. Позиция удивительная, и он не отступится от нее до
самой смерти. Поведение Бомарше, его дела и произведения, как  мне  кажется,
свидетельствуют о его политической активности и о  роли,  которую  он  играл
сначала вместе с Пари-Дюверне,  а  затем  сам,  гораздо  красноречивее,  чем
ребусы "восточного стиля" в его красочной переписке с банкиром:
     "Прочти, Крошка, то, что я тебе  посылаю,  и  скажи,  как  ты  к  этому
относишься. Ты знаешь, что в деле такого рода я  без  тебя  ничего  не  могу
решить.
     Пишу в нашем восточном  стиле  из-за  пути,  коим  отправляю  тебе  это
драгоценное письмо. Скажи свое мнение, да побыстрее, а то жаркое  подгорает.
Прощай, любовь моя, целую так же  горячо,  как  люблю.  Я  не  передаю  тебе
поклона от Красавицы: то, что она тебе пишет, говорит само за себя".
     Эта любопытная записка, приведенная Рене Дальсемом, в сущности,  только
подтверждает, что наши герои были вынуждены прибегать к "восточному  языку",
иными словами, к шифру, чтобы уберечься от нескромных глаз, точно так же как
сейчас   некоторым   приходится   морочить   головы   службам    телефонного
подслушивания. А нам хорошо известно, что такого рода ребяческие штуки,  как
правило, бывают продиктованы политикой.
     Компаньонам приходилось прятаться также от графа де Лаблаша - пора  уже
вывести его на сцену, - того самого Лаблаша, без которого жизнь и, возможно,
репутация Бомарше  сложились  бы  совсем  по-иному.  Но  не  будем  спешить,
персонаж заслуживает внимания. Вместе с ним стучится  в  дверь  грозное,  но
чарующее Зло. Из всех противников Бомарше Лаблаш,  бесспорно,  единственный,
кто может с ним сразиться на равных. Странная борьба, темные отношения. Граф
говорил о Бомарше: "Я ненавижу  этого  человека,  как  любовник  любит  свою
возлюбленную". А Бомарше позднее заявил: "Он был главным творцом  всех  моих
злосчастий".  Луи  де  Ломени  не  понимает,  почему  Лагарпа  удивляет  эта
ненависть, почему он изображает ее как некую странность в жизни Бомарше.  Но
на  этот  раз  прав  Лагарп.  Причуды,  сумасбродства  графа  не   поддаются
объяснению разумному. Но рассмотрим все по  порядку.  Малейшая  деталь  этой
фантастической ссоры, затянувшейся на десятилетие, не менее важна и  весома,
чем основные события.
     Пари-Дюверне  был  бездетен,  наследовать  ему  должны  были  племянник
Жан-Батист Пари дю Мейзье и внучатая племянница Мишель  де  Руасси,  которая
вышла замуж за Александра-Жозефа Фалькоза, графа де Лаблаша.
     Еще в 1765 году банкир составил  завещание,  которым  лишал  наследства
Мейзье и оставлял все  любимой  внучатой  племяннице.  Это  было  тем  более
несправедливо, что Мейзье, в ту пору полковник, немало помог своему  дяде  в
организации Военной школы. Человек выдающегося ума, весьма образованный,  он
был автором ряда  произведений,  прославлявших  заслуги  банкира,  а  также,
вполне вероятно, бурлескной комедии "Землетрясение в Лиссабоне", сыгранной и
опубликованной под именем Андре, паричника! Но Пари дю Мейзье был и без того
богат, уже не молод, и старик  Пари-Дюверне,  очевидно,  рассудил,  что  его
огромное состояние нужнее внучатой  племяннице,  и  следовательно,  Лаблашу.
Бомарше сообщает также, что дядя и племянник были в ссоре. Причин ее  мы  не
знаем. Известно