од  рукой  был  Сегиран,  Сегиран,
которым  она  вертела  как  хотела,  Сегиран,  которого  она,  возможно,   и
соблазнила, только чтобы не отстать от брата. Каждому - свой креол,  не  так
ли? Пока Бомарше был в Мадриде, Жюли получила все карты в руки. Все карты  и
СегираНа. Нет никаких доказательств, ни одного письма, подтверждающего,  эту
гипотезу, но то, что Полина любила Бомарше, не подлежит сомнению,  это  факт
бесспорный. Однако при всей своей  любви  к  Пьеру-Огюстену  головы  она  не
теряла.
     Вопреки всем доводам рассудка, которые не властны над сердцем,  Бомарше
еще раз написал Полине. Прекрасное письмо, смиренное и твердое одновременно,
вот его заключительная часть:
     "Если Вы не возвращаете мне свободу, только напишите,  что  Вы  прежняя
Полина, ласковая и нежная на всю жизнь, что Вы считаете  для  себя  счастьем
принадлежать мне, - я тотчас порву со всем, что не Вы. Прошу Вас об одном  -
держать все в секрете ровно три дня, но от всех без исключения; остальное  я
беру на себя. Если Вы согласны, сохраните это письмо и пришлите мне ответ на
него. Если сердце Ваше занято другим и  безвозвратно  от  меня  отвернулось,
будьте хотя бы признательны мне за  порядочность  моего  поведения.  Вручите
подателю сего Вашу декларацию, возвращающую мне свободу. Тогда я  сохраню  в
глубине сердца уверенность, что выполнил свой долг, и не буду  корить  себя.
Прощайте. Остаюсь, до получения Вашего ответа, для Вас тем,  кем  Вам  будет
угодно меня считать".
     Она тут же ответила ему, что "ее решение принято  бесповоротно".  Конец
ее письма довольно банален: "...благодарю Вас за Ваше предложение и желаю от
всего сердца, чтобы Вы нашли  себе  жену,  которая  составит  Ваше  счастье;
известие о Вашей женитьбе, как и  обо  всем  другом,  что  случится  с  Вами
хорошего,  доставит  мне  огромное  удовольствие..."   Она   подписала   это
прощальное письмо: Ле Бретон. Все было сказано. Ей оставалось  только  выйти
за Сегирана, что она и сделала. Через год она овдовела. Позднее,  оказавшись
в нужде, она написала Бомарше совсем в ином тоне. Он  ей  помог  без  лишних
разговоров, ибо он был само великодушие  и  не  ведал  злопамятства.  И  это
приключение также завершилось на серьезный лад.

     Чтобы забыть об этой обиде, от которой у него еще долго "закипала кровь
в жилах", Бомарше придумал себе новое занятие. Он стал лесником. Но  поймите
меня правильно - он не  был  способен  удовольствоваться  рощицей.  Ему  был
необходим настоящий лес. Турский архиепископ, нуждавшийся в деньгах,  пустил
с торгов часть принадлежавшего ему Шинонского леса, а именно - 960 гектаров.
С помощью своего неизменного дружка Пари-Дюверне Бомарше приобрел  этот  лес
за весьма крупную сумму; первый взнос, по слухам, составлял 50 000  экю.  Из
своей поездки в Турень Бомарше вернулся в  весьма  буколическом  настроении,
взбудораженный  счастливыми  перспективами,  которые  открывала  перед   ним
эксплуатация приобретенного участка. К сожалению, он с некоторым запозданием
вспомнил, что Уложение о лесах воспрещает чинам королевского егермейстерства
принимать участие в торгах на леса и боры. Необходимо было найти  подставное
лицо. Бомарше не стал ломать голову и, не долго думая, избрал своего  лакея,
некоего Ле Сюера. Ужасный  промах!  Этот  последний  тотчас  смекнул,  какую
выгоду может извлечь из мошенничества хозяина, и  немедленно  воспользовался
своим преимуществом - ничтоже сумняшеся,  он  завладел  Шиноном  и  принялся
бесстыдно  шантажировать  Бомарше,  оказавшегося  в  весьма  затруднительном
положении. Но Фигаро живо справился с Криспеном, не без  помощи  герцога  де
Лавальера,  которому  откровенно  во  всем  признался.  Генерал-егермейстер,
ничуть не возмущенный поведением Бомарше, решительно встал на сторону своего
помощника, и написал канцлеру Мопу письмо, которое я  не  могу  не  привести
полностью, настолько красноречиво характеризует оно нравы той эпохи:
     "Господин   граф,   г-н   де   Бомарше,   старший    бальи    Луврского
егермейстерства, явился ко мне,  дабы  посвятить  меня  в  ужасную  историю,
приключившуюся с ним, в связи с коей он нуждается  в  Вашем  благоволении  и
покровительстве. Убедительно прошу Вас безотлагательно его  выслушать  и  не
отказать ему в Вашем благоволении; он будет иметь честь рассказать Вам, что,
покупая у короля Шинонский лес, поручил выступить на торгах Ле Сюеру, своему
лакею, как то принято в подобных случаях. Сей слуга, обокрав своего  хозяина
в Париже и будучи за это выгнан со службы, вопреки уступке прав и обещаниям,
кои дал он г-ну де Бомарше, единственному владетелю леса, удалился в  Шинон,
где,  злоупотребляя  своим  положением  доверенного   лица,   распоряжается,
продает,  получает  деньги  и  причиняет  своему   господину   убытки,   уже
превысившие 90 000 франков.  Поскольку  вынесение  ему,  приговора  по  суду
потребовало бы слишком долгого времени и дало бы ему возможность  продолжать
производимые им хищения, а также поскольку этот человек, ничем не  владеющий
и ничем не дорожащий, никак не сможет возместить причиненные им убытки, г-ну
Бомарше крайне важно, чтобы Вы соблаговолили  выдать  ордер  на  немедленный
арест негодяя. Сие единственный способ пресечь его проделки, акт правосудия,
от коего полностью зависит состояние г-на де Бомарше, вложившего  уже  более
50 000 экю в это дело. Прошу Вас, господин граф, отнестись к  нему  со  всей
доброжелательностью и принять мои заверения в том, что Вы меня  этим  крайне
обяжете, а  также  в  совершенном  моем  почтении,  с  коими  я  имею  честь
оставаться Вашим покорнейшим и нижайшим слугой".
     Как водилось в подобных случаях, Мопу разрешил дело в пользу господина,
который вернул себе Шинон. История и вправду  не  слишком  красивая,  но  не
будем так уж винить Бомарше, поскольку Ле Сюер  действительно  его  обокрал.
Нас шокируют нравы той эпохи. Но разве и в наше время нет  жуликов?  Обвести
закон, надуть налоговое ведомство или позубоскалить насчет властей -  вторая
натура французов.
     Словом, в Турени Бомарше обрел покой и приобщился к природе.  Когда  он
пишет из своего дома в Риваренне, так и чувствуется соседство Руссо:
     "Я живу в  своей  конторе,  на  прекрасной  крестьянской  ферме,  между
птичьим двором и огородом, вокруг  живая  изгородь,  в  моей  комнате  стены
выбелены, а из мебели - только скверная  кровать,  в  которой  я  сплю  сном
младенца, четыре соломенных стула, дубовый стол, огромный  очаг  без  всякой
отделки и столешницы; зато, когда я пишу тебе это  письмо,  передо  мной  за
окном открываются все охотничьи угодья, луга по склонам холма, на котором  я
живу, и множество крепких и смуглых поселян,  занятых  косьбой  и  погрузкой
сена на фуры, запряженные волами; женщины и девушки с граблями на плече  или
в руках работают, оглашая  воздух  пронзительными  песнями,  долетающими  до
моего стола; сквозь деревья, вдали, я вижу извилистое русло Эндры  и  старый
замок с башнями по бокам, который принадлежит моей соседке  г-же  де  Ронсе.
Все это увенчано вершинами,  поросшими,  сколько  хватает  глаз,  лесом,  он
простирается до самого гребня горной цепи, окружающей нас  со  всех  сторон,
образуя на  горизонте  исполинскую  круглую  раму.  Эта  картина  не  лишена
прелести. Добрый грубый хлеб, более чем скромная пища, отвратительное вино -
вот из чего складываются мои трапезы".
     Насчет вина явное преувеличение - из других его писем нам известно, что
вувре было ему весьма по вкусу.  Бомарше,  как  обычно,  увлечен  делом,  он
прокладывает  дороги,  воздвигает  шлюзы,  чтобы  сделать  Эндру  судоходной
круглый год, налаживает регулярное движение своих  фур  и  пятидесяти  барж,
которые должны доставлять грузы в Тур, Сомюр, Анжер и Нант. Нет, он не сидит
в своем лесу сложа руки. И если ставни его дома закрыты, это значит, что  он
в Париже - в Лувре, в Военной школе, на улице Конде - или в Версале. В  этом
человеке сидит сам черт, и, однако, если сравнить 1766 год с  тем,  что  ему
предстоит в ближайшем будущем, он пока еще живет как бы в замедленном ритме!
     На улицу Конде нужно найти нового камердинера вместо Ле Сюера. Домашняя
забота, которой нет места в биографии? Полно! С Бомарше все не  так  просто:
он нанимает негра. Вскоре того отбирают по суду  как  собственность  некоего
Шайона и бросают в тюрьму. Кровь Бомарше закипает, он тут же пишет директору
департамента колоний, иными словами - человеку,  на  котором  лежит  двойная
ответственность.  В  этом  письме  уже  чувствуется  бунтарь   Фигаро,   чей
воинствующий монолог вскоре потрясет общество:
     "Бедный малый по имени Амбруаз Люка, все преступление которого  в  том,
что он чуть смуглее большинства свободных  жителей  Андалусии,  что  у  него
черные волосы, от природы курчавые, большие темные глаза и великолепные зубы
- качества вполне извинительные, - посажен в тюрьму по требованию  человека,
чуть более светлокожего, чем он, которого зовут Шайон и права  собственности
которого на смуглого ничуть не более законны, чем были права на юного Иосифа
у израильских купцов, уплативших за него тем, кто не имел ни малейшего права
его продавать.  Наша  вера,  однако,  зиждется  на  высоких  принципах,  кои
замечательно согласуются с нашей колониальной политикой. Все люди, будь  они
брюнеты, блондины или шатены, - братья во Христе. В Париже, Лондоне, Мадриде
никого не запрягают, но на Антильских островах и на всем Западе всякому, кто
имеет честь быть белым, дозволено запрягать своего темнокожего брата в плуг,
дабы научить его христианской вере, и все это к вящей славе божьей. Если все
прекрасно в сем мире, то,  как  мне  кажется,  только  для  белого,  который
понукает бичом черного".
     Бомарше не удовольствовался тем, что, как  принято  в  интеллектуальных
кругах,  писал  письма  или  подписывал   широковещательные   петиции,   его
действительно в высшей степени волновала судьба Амбруаза Люка, личная судьба
именно этого негра. И он активно действует. Заплатить, откупиться от  Шайона
- пустяк. Тут достаточно проявить щедрость. Но нужно еще остановить судебную
процедуру. Чтобы освободить Люка, Бомарше прибегает  к  Лавальеру,  Шуазелю,
принцессам,  он  бросает  на  чашу  весов  весь  свой  немалый  кредит.  Кто
когда-нибудь подымал подобный шум из-за какого-то несчастного негра?
     У большинства настойчивость Пьера-Огюстена вызвала недоумение, но ей же
он был обязан уважением  и  дружбой  некоторых  влиятельных  лиц.  Например,
принца де Конти, который, как мы увидим, не отступится от  Бомарше  в  самые
трудные минуты. История их знакомства, впрочем, заслуживает  того,  чтобы  о
ней рассказать, - она вполне под стать  истории  с  негром.  Луи-Франсуа  де
Бурбон, принц  де  Конти  -  следовательно,  его  королевское  высочество  -
приказал снести некую ограду, "поскольку она - по выражению Гюдена -  мешала
его развлечениям". Крестьянин, который смел возвести  эту  ограду,  _посмел_
принести жалобу Бомарше. За  несколько  дней  до  судебного  разбирательства
"советчики", явно движимые лучшими намерениями, дружески намекнули  Бомарше,
что какрй-то жалкий забор, поставленный  мужланом,  не  стоит  гнева  Конти.
Судья рассвирепел и бросился к принцу, чтобы, объяснить тому, что правосудие
тем не менее свершится, что он, Конти, провинился  и  будет  наказан.  Принц
выслушал посетителя и заключил его в объятия.

     Бомарше, не высоко ставивший свои парады,  давно  уже  мечтал  написать
настоящую театральную пьесу.  Замысел  "Евгении",  впервые  увидевшей  сцену
только через восемь лет, возник, очевидно, еще в 1759 году. Что произошло за
эти годы? Он  работал.  Лентилак  насчитал  "семь  рукописей,  перегруженных
вариантами". Бомарше то отчаивался, то сомневался, то вновь  начинал  горячо
верить в свою пьесу, возвращался к ней, снова бросал.  Автору  "Жана-дурака"
было очень трудно писать "серьезно". В первых редакциях драматические  сцены
чередуются с буффонадой. Бомарше  никак  не  удавалось  помешать  себе  быть
забавным, ему пришлось старательно  преодолевать  собственную  природу.  Ах,
быть серьезным -  вот  честолюбивый  замысел,  вот  -  навязчивая  идея.  Не
улыбайтесь!  В  противоборстве  с  жанром  серьезной  драмы  Бомарше  сделал
несколько открытий, и я искренне убежден, что, пятясь назад - то есть  уходя
от себя самого, -  он  не  занимался  чем-то  абсолютно  бесполезным.  Разве
великолепный монолог "Женитьбы" не самая, возможно, серьезная тирада во всем
французском театре? Но вернемся к "Евгении". Вероятно, пьеса так и- осталась
бы в столе, если б постановка "Побочного сына" и "Отца семейства"  Дидро,  а
также успех пьесы Седена "Философ, сам того не ведая"  не  побудили  Бомарше
довести работу до конца. Сюжет "Евгении" не оригинален  -  молодая  девушка,
соблазненная распутником аристократом, мнимая женитьба и т.  д.  Но  Бомарше
может считаться новатором в той мере, в какой он углубил в  финальной  сцене
реализм по сравнению со своими  предшественниками.  Например,  Бомарше  дает
Евгении, беременной от Кларендона, следующие слова: "Ладно, ты вправе  взять
свое, твое прощенье у меня под сердцем..." Это показалось смелым, тем  более
смелым, что Евгения сопровождала реплику соответствующим жестом! В указаниях
к этой сцене, найденных на одной из  рукописей,  предусмотрительный  Бомарше
уточнял: "С этим жестом нужно быть поосторожнее".
     За несколько месяцев до первого представления во Французском  театре  -
то есть в "Комеди Франсэз" - Бомарше пришлось еще  раз  перелопатить  текст,
чтобы удовлетворить капризы цензора, некоего Марена,  с  которым  мы  вскоре
встретимся снова - XVIII век тесен. Действие пьесы происходило в Бретани,  в
замке. Поскольку Марен счел, что подобный скандал во Французском королевстве
случиться не может, Бомарше пришлось перенести  действие  в  Великобританию.
Его интересовали критические суждения о пьесе; и он многократно читал  ее  в
разных салонах. Если он выяснял по преимуществу мнение герцогов,  то  потому
лишь, что именно они были его слушателями  и  именно  с  ними  у  него  были
наилучшие отношения. Советы, получаемые им, были не так  глупы  -  например,
те, что исходили от герцога де  Ниверне,  министра,  пэра  Франции  и  члена
Французской Академии. После внимательного анализа текста, присланного ему за
неделю  до  того,  что  ныне  именуется  премьерой,  Ниверне  вручил  автору
несколько страниц весьма проницательных замечаний,  которые  тот  немедленно
учел. Однако, несмотря на все эти поправки и переделки, первое представление
"Евгении" провалилось.
     В  ту  пору   театр   "Комеди   Франсэз"   еще   помещался   на   улице
Фоссе-Сен-Жермен, напротив "Прокопа". Выстроен он был хуже некуда: три яруса
лож, откуда сцена была видна плохо, и партер, где зрители стояли. К тому  же
там   совершенно   невозможно   было   добиться   тишины.    Что    касается
актеров-пайщиков, они - то ли  по  каким-то  таинственным  причинам,  то  ли
просто из сквалыжничества - люто ненавидели друг  друга  и  не  вылезали  из
темных интриг. В этом плане с тех .пор мало что изменилось,  но  как  раз  в
1767 году пайщики впервые пригласили актеров на оклад; присутствие новичков,
только и  думавших  о  том,  как  бы  войти  в  пай  и  стать  равноправными
совладельцами, отнюдь не  разрядило  атмосферы.  В  сущности,  пайщики  были
единодушны лишь в одном: как бы получше ободрать авторов. Но это уже  другая
история.
     В  преддверии  29  января,  даты,  на  которую  было  назначено  первое
представление, Бомарше сорит деньгами и, ясное дело, всюду  поспевает  -  от
колосников до оркестровой ямы. Он  занимается  всем  -  залом,  декорациями,
светом,    режиссурой,    рекламой,    походя    что-то    изобретает    для
усовершенствования машинерии этого театра, выстроенного сто лет назад.  Тем,
кто был знаком с Жаном Кокто  и  наблюдал  его  на  репетициях,  легко  себе
представить поведение Бомарше.  Про  Кокто  дураки  тоже  говорили,  что  он
хватается за все.
     Но  Кокто  рядом  с  Бомарше  -  ленивец.  Чтобы  сравняться  с  ним  в
разносторонности, Кокто нужно было  бы  стать  еще  часовщиком,  музыкантом,
банкиром, судьей, дипломатом и - как знать? - лесником. А ведь в  1767  году
Бомарше только начинает.
     Состав исполнителей был хороший: в роли Евгении выступала г-жа Долиньи,
соперница г-жи Клерон; человек верный, Бомарше впоследствии доверил ей  роль
Розины. Кларендона играл  прославленный  Превиль,  великий  соблазнитель  на
подмостках и вне сцены, которому было уже сорок шесть лет. Друг  автора,  он
станет первым Фигаро в  "Севильском  цирюльнике",  а  в  "Женитьбе"  сыграет
Бридуазона.
     Как я уже сказал, зрители  встретили  "Евгению"  весьма  прохладно.  Во
время  двух  последних  действий  в  зале   наблюдалось,   что   называется,
"движенье". Погоду в  Париже  делал  барон  Гримм,  несносный  барон  Гримм,
напудренный, накрашенный, злобный карлик, злобный  глупо,  как  это  нередко
случается с хроникерами, слишком долго прозябающими в газете.  "Евгению"  он
уничтожил. Автору с  непререкаемостью,  которую  дает  человеку  возможность
вещать с трибуны, вынес безапелляционный приговор: "Этот человек, -  написал
Гримм, - никогда ничего не создаст, даже посредственного. Во всей пьесе  мне
понравилась только одна реплика: когда Евгения в пятом  действии,  очнувшись
после долгого обморока, открывает глаза и видит у своих ног Кларендона,  она
восклицает, отпрянув: "Мне показалось, я его вижу!" Это сказано так точно  и
так отличается от всего остального,  что,  бьюсь  об  заклад,  придумано  не
автором".
     Освистанная 29 января, "Евгения" была  встречена  аплодисментами  через
два дня - 31-го. Бомарше никогда нельзя было уложить на обе лопатки  надолго
- в  промежутке  между  спектаклями  он  коренным  образом  переработал  два
последних действия. Впоследствии он проделает то же самое с "Цирюльником", и
не менее успешно. Достопочтенный Фрерон, критик, к  которому  прислушивается
публика  и  которого  опасаются  писатели,  отмечает   в   "Анне   литерер":
""Евгения", сыгранная впервые 29  января  сего  года,  была  довольно  плохо
принята публикой,  можно  даже  сказать,  что  этот  прием  выглядел  полным
провалом; но затем она с блеском воспряла благодаря сокращениям и поправкам;
она долго занимала публику,  и  этот  успех  делает  честь  нашим  актерам".
"Евгения" была представлена семь раз подряд, что в  ту  эпоху  было  успехом
незаурядным, а впоследствии выдержала двести представлений  -  цифра  весьма
почтенная для репертуара "Комеди Франсэз". Первая пьеса Бомарше вскоре  была
переведена и сыграна в большинстве европейских городов, где встретила  прием
еще более горячий, чем в Париже. Изданиям "Евгении", как французским, так  и
иностранным, нет числа. Таким образом,  было  бы  ошибочно  утверждать,  что
"Евгения" не имела настоящего успеха.
     Правда, Бомарше сделал все, что было в его силах, чтобы поддержать свое
произведение  и  выявить  его  актуальность.  После  премьеры  он   посвятил
несколько  дней  "Опыту  о  серьезном  драматическом  жанре",   написанному,
очевидно, залпом и имевшему некоторый отклик. В  этом,  эссе,  вдохновленном
теориями Дидро, соседствуют куски  превосходные  и  никудышные,  но  живость
стиля сообщает работе известное единство. Талант многое искупает, к примеру,
приговор трагедии, который выносит Бомарше:
     "Какое мне - мирному подданному монархического государства XVIII века -
дело до революций в Афинах или Риме? Могу ли я испытывать подлинный  интерес
к смерти пелопоннесского тирана? Или к закланию юной принцессы в Авлиде?  Во
всем этом нет ничего мне нужного, никакой морали, которую я мог бы для  себя
извлечь. Ибо  что  такое  мораль?  Это  извлечение  пользы  и  приложение  к
собственной жизни тех раздумий,  кои  вызывает  в  нас  событие.  Что  такое
интерес? Это безотчетное чувство, с помощью коего мы приспос