ледним этапом  на  пути  оказывается  смерть.  И
тогда уже, как говорится, каждому свое.

     Сто триумфальных спектаклей,  которые  были  сыграны  вопреки  системе,
вызвали у его почтенных коллег самое страшное ожесточение.  Союз  завидующей
литературной братии и униженной власти был неизбежен. При  режимах,  которые
часто, не разобравшись, именуют сильными, критика ненадолго  остается  чисто
литературным явлением, она неизбежно оборачивается полицейским доносом. Увы,
существует всего лишь два типа писателей: те, которых заключают в тюрьму,  и
те, которые их туда отправляют. В очень организованных обществах тюрем,  как
правило, не хватает, их расширяют и превращают в концентрационные лагеря,  в
либеральных же обществах достаточно цензуры или попросту замалчивания, чтобы
изолировать наиболее опасные умы. Я снова ломлюсь в открытую  дверь,  но  на
этот раз с удовольствием.  Итак,  Бомарше,  находясь  в  явном  конфликте  с
монархией, небывалым успехом "Женитьбы Фигаро"  протрубил  сбор  всем  своим
врагам по перу, начиная с самого презренного среди них, г-на Сюара, штатного
цензора, доносчика от  литературы,  который  продал  душу  за  академическое
бессмертие. Короче, поскольку Сюар писал памфлет за памфлетом и  бесконечные
мемуары и анализы, разоблачающие "Женитьбу", все это с уловками старого кота
- я злобно царапаю  Бомарше,  но  начинаю  умиленно  мурлыкать,  как  только
появляется король, - автор Фигаро имел слабость в конце концов ответить  ему
на свой лад, то есть весьма остро:
     "Неужели Вы думаете, что, после того как я одолел львов и тигров, чтобы
добиться постановки комедии, после моего успеха, Вам удастся принудить меня,
словно какую-то голландскую служанку, хлопушкой бить по утрам гнусный ночных
насекомых?"
     Если публика, читая эти строки,  тотчас  же  сообразила,  кого  Бомарше
обозвал "гнусным ночным насекомым", то и  в  Версале,  конечно,  сообразили,
кого он подразумевал под "львами и тиграми". Миромениль и  граф  де  Прованс
обиделись за "тигров", а Людовику XVI ничего не оставалось, как узнать  себя
во "львах", что он неукоснительно и сделал.
     Однажды, когда Бомарше ужинал у своих друзей, в дверь раздался  звонок.
Его хотел видеть некий комиссар Шеню. Бомарше, который знал этого  чиновника
полиции, встал из-за стола и вышел к нему в прихожую. Никто из его друзей не
обратил внимания этот инцидент. Все привыкли, что в любой  час  дня  и  ночи
кому-то вдруг надо немедленно увидеться с Бомарше. Гюден - он  тоже  был  на
этом ужине - рассказывает:  "Бомарше  расцеловал  всех  нас  и  сказал,  что
вынужден немедленно уйти и, быть может, не придет ночевать;  он  попросил  о
нем не беспокоиться и заверил нас, что завтра сам даст о себе знать".
     Так оно и случилось...
     На следующий день весь Париж в  полном  недоумении  узнал  что  г-н  де
Бомарше арестован  и  отправлен  в  тюрьму  Сен-Лазар,  куда  обычно  сажали
проституток и прелюбодеев, пойманных на месте преступления. В  этой  тюрьме,
находившейся под  попечительством  монашеской  братии  Сен-Венсан  де  Поль,
отбывали  наказание  парижские,  в  большинстве  своем   несовершеннолетние,
бродяги и воры. Пять или шесть прокаженных, с  которыми  обращались  как  со
скотом, содействовали дурной репутации  этого  исправительного  дома.  Желая
отомстить, лев повел  себя  как  крыса.  Обычно  Людовик  равно  как  и  его
предшественники, чтобы продемонстрировать свое всесилие, отправляли без суда
и следствия тех, кого хотели примерно  наказать,  в  тюрьму  Венсенн  или  в
Бастилию. Это были  благородные  места  заточения.  Засадить  же  Бомарше  в
Сен-Лазар значило дважды наказать и унизить его. В этом зловещем месте  всех
вновь  прибывших  милосердные  монахи  де   Сен-Венсан   встречали   кнутом.
Представьте себе счастье Сюара и иже с ним в то утро: Фигаро бьют кнутом!
     Было ли это на самом деле? Скорее всего, нет. Палачи в монашеских рясах
все  же,  наверное,  не  решились  подвергнуть  обычной   экзекуции   такого
известного человека, арест которого мог оказаться и недоразумением. Но, увы,
ошибки не было. Наведя справки, Гюден и его друзья  получили  подтверждение,
что Людовик XVI собственноручно подписал ордер на арест г-на де  Бомарше.  В
тот момент, когда короля охватило это не очень-то львиное чувство мести,  он
играл в карты и выразил свое торжество над Бомарше тем, что начертал  приказ
об аресте на семерке пик.
     Когда Бомарше узнал причину своего ареста, он  чрезвычайно  разъярился.
Ведь у него и в мыслях не было отождествлять своего, жалкого монарха с царем
зверей.
     "Сравнивая те огромные трудности, - писал он, -  которые  мне  пришлось
одолеть,  чтобы  добиться   постановки   моей   слабой   комедии,   с   теми
многочисленными нападками,  которые  после  победы  спектакля  не  могут  не
казаться  ничтожными,  я  просто  обозначил  две  крайние  точки  на   шкале
сравнений. Я с тем же успехом мог бы сказать "После того как  я  в  сражении
победил гигантов, подыму ли я руку на пигмеев?" или употребить любое  другое
образное выражение. Но даже если упорствовать во мнении,  будто  во  Франции
может найтись человек настолько безумный, что осмелится оскорбить  короля  в
письме не только подвластном цензуре, но  и  опубликованном  в  зете,  то  я
должен задать вопрос: неужели я до сих пор  давал  хоть  какой-нибудь  повод
считать меня сумасшедшим,  чтобы  решиться  безо  всяких  к  тому  оснований
выдвинуть против меня столь чудовищное обвинение?"
     И Людовик XVI и Бомарше чувствовали себя в  сфере  интриг  как  рыбы  в
воде. Было совершенно ясно, что король  не  отправил  бы  Бомарше  в  тюрьму
Сен-Лазар только за  то,  что  тот  назвал  его  львом.  Что  же  до  автора
"Женитьбы", то, написав все пять  актов  своей  комедии,  он  множество  раз
"давал повод считать себя  сумасшедшим".  Но  поскольку  король  избрал  для
мщения самый неудачный  из  всех  поводов,  Бомарше  подхватил  игру,  чтобы
вынудить короля отступить:
     Когда принц де Нассау-Зиген узнал, что его друг впал  в  немилость,  он
свершил свой самый великий подвиг. Принц раздобыл 100 000 франков и отнес их
на улицу Вьей дю Тампль брату Гюдена. "Возьмите на всякий случай,  -  сказал
он кассиру Гордого Родриго, - может быть, возникнут какие-нибудь трудности".
Гюден-младший наотрез отказался взять такую сумму денег, тогда принц засунул
их ему за пазуху и убежал. Другой бы на его месте ограничился тем, что отнес
арестанту несколько апельсинов, а замечательный Нассау-Зиген  отдал  ему  то
единственное, в чем всегда испытывал острый  недостаток,  -  деньги.  Наутро
принцу все же вернули эти деньги. Тогда он, забыв о своей  застенчивости,  в
гневе кинулся к королю и всерьез разбушевался в Версальском дворце.  Людовик
XVI был смущен таким наскоком и успокоил укротителя хищников. Лев снова стал
агнцем. Он обещал принцу незамедлительно выпустить  на  свободу  знаменитого
узника.
     Но дать такое обещание значило совсем забыть, какой у Бомарше характер.
Уверенный  в  своей  силе  и  в  своем  праве,  Бомарше  отказался   принять
августейшую милость и  заявил,  что  останется  в  тюрьме  Сен-Лазар  совсем
заточенным там сбродом. Короче говоря, он  требовал  настоящей  сатисфакции.
Слабый Людовик XVI тут же  пошел  в  Каноссу.  Другими  словами,  он  послал
Калонна вести переговоры с грозным Бомарше. Договорились, что  весь  кабинет
министров в полном  составе  отправится  в  "Комеди  Франсэз"  на  очередное
представление "Женитьбы Фигаро", чтобы  торжественно  продемонстрировать,  с
каким уважением король относится к его автору. Кроме того, было решено,  что
наследные принцы сыграют в маленьком театре Трианона в честь Бомарше и в его
присутствии "Севильского цирюльника"! Ублаженный всем этим, Фигаро милостиво
согласился расстаться со своей камерой  и  с  товарищами  по  несчастью.  На
следующий  день  в  "Комеди  Франсэз"  он  из  своей  ложи  с   достоинством
раскланивался, отвечая на единодушное признание правительства  и  на  овации
публики. Месяц спустя, сидя рядом с королем, он смотрел на сцену, где играли
его "Севильского цирюльника", и испытывал при этом  немалую  радость.  Пьесу
какого   другого   автора   когда-либо   играли,   столь   знатные   актеры?
Мария-Антуанетта исполняла роль Розины, а Артуа, будущий Карл X, - Фигаро...
     Чтобы торжество  оказалось  полным,  Бомарше  оставалось  только  снова
вступить в брак. "Сюзон" ждала  больше  десяти  лет,  пока  Фигаро  закончит
наконец все свои проделки. Маленькая Евгения  достигла  уже  того  возраста,
когда дети начинают задавать вопросы  взрослым.  Например,  почему  ее  отца
зовут  г-н  де  Бомарше,  а  ее  мать  -  г-жа  де  Виллер?  Или  даже  г-жа
Виллермавлаз? Что до главы  семейства,  который  на  доходы,  полученные  по
новому  авторскому  праву,  основал  благотворительное  заведение  в  пользу
столичных незамужних матерей, не должен ли он лично  показать  всем  пример,
поведя под венец мать своего ребенка? Я пишу эти строки, не веря ни  единому
слову. Если говорить правду, то я сам не знаю, почему он  вдруг  решился  на
этот шаг после столь долгого ожидания.  Не  знаю  даже,  сам  ли  он  принял
решение узаконить их союз. Несмотря на свои похождения, а может быть, именно
из-за них Бомарше, как мы знаем, не испытывал отвращения к браку.  Два  раза
случилось, третьего не миновать, не правда ли? Жюли, о которой мы не говорим
столько, сколько она заслужила, но присутствие которой,  хоть  и  невидимое,
было всегда ощутимо, сыграла, возможно, определенную  роль  в  этой  длинной
интриге и ее развязке. Разве она  не  была  единственной  женщиной,  которая
носила фамилию Бомарше? С Марией-Терезой ей бы пришлось его делить... Все  в
жизни всегда не просто. К тому же разве мы знаем  отношение  к  этому  браку
главного заинтересованного лица? Жюли писала о Марии-Терезе, что  "ей  очень
трудно было решиться что-либо выбрать, поскольку, оставаясь незамужней,  она
сохраняла свободу, а вступив в брак, - соглашалась на  вынужденные  узы".  И
Жюли  добавляла  к  этому  весьма  странный  и  двусмысленный   комментарий:
"Благодаря несчастливой встрече с ним  она  впервые  увидела  мир  с  дурной
стороны, а гордость души мешала пересмотреть ранее высказанные ею решения...
А может быть, она была не в силах их пересмотреть, и меч вонзился  в  старую
рану..."
     О, женщина! Женщина! Женщина!  Создание  слабое  и  коварное...  Сюзон,
Сюзон, Сюзон, как я из-за тебя страдаю!  Но  не  будем  рваться  в  дверь...
которая ведет за кулисы. Прежде чем уйти навсегда, Бомарше запер ее  на  два
оборота ключа.

        ^T16^U
        ^TНЕБО И ЗЕМЛЯ^U

     Какое новое несчастье мне  грозит?  О  Брахма!  Вызволи  меня  из  тьмы
кромешной!

     "Когда  размышляешь  о  нашем  веке,  самом  безнравственном  из  всех,
ставящем все  под  сомнение,  а  в  философском  плане  просто  бесшабашном,
сталкиваешься с очень странным, но неоспоримым явлением, а именно с тем, что
в последние свои годы он обращается если не к вере, то к суеверию,  поражает
легковерием и тягой ко всему таинственному". Это наблюдение, которое  вполне
приложимо и к нашему времени, сделала в 1784 году баронесса Оберкирх в своих
"Мемуарах".  А  что  же  для  землянина  таинственнее  неба?  Как  известно,
существует много способов смотреть на него и даже в него подыматься. В  1784
году, как а сегодня,  бог  умер,  или,  вернее,  исчез.  Что  до  неба,  оно
оказалось пустым. Но  человек,  как,  впрочем,  и  вся  природа,  не  терпит
пустоты, поэтому он стал его заселять. Своими мечтами, своими фантазиями,  а
также и аэронавтами. В те годы на смену философии пришел оккультизм в  самых
что  ни  на  есть  нелепых  формах.  По  всей  Европе  общественным  мнением
заправляли доктора магических наук. Калиостро,  Месмер,  Блатон,  Сен-Мартин
безраздельно властвовали тогда над умами своих современников,  подобно  тому
как в наши дни на сознание людей влияют астрологи и ясновидцы.  Одновременно
с этим человек - "муха, у которой оторвали крылышки", - решил покинуть землю
и улететь. Между 1780 и 1790-ми годами маркиз де  Баквиль,  Шарль  и  Робер,
Бланшар, Пилатр де Розье и Скотт завоевали небо. Легендарная затея, резонанс
которой нельзя и вообразить. В те годы  "поднятие  твердого  тела  в  легком
флюиде  воздуха"  было  открытием  номер  один.  Все  разом   заговорили   о
воздухоплавании. А когда Бланшар перелетел через Ла-Манш, дерзкие умы  стали
настойчиво думать о постоянном воздушном сообщении между Европой и  Америкой
при помощи "флота воздушных шаров". Сторонники же аппаратов "более  тяжелых,
чем воздух", вслед за Поктоном, который изобрел пропеллер и геликоптер, тоже
продолжали свои исследования и опыты. Бьенвеню и Лонуа в 1784 году,  году  в
самом деле знаменательном, представили Академии наук некий аппарат,  который
"ввинчивался в воздух", то есть вертикально поднимался в небо  исключительно
благодаря вращению своих пропеллеров. Но общественное мнение отдавало  в  то
время предпочтение пилотам  аппаратов  "более  легких,  чем  воздух",  опыты
которых были на редкость увлекательным зрелищем. Любопытно то,  что  горячий
энтузиазм, с которым были встречены  все  эти  эксперименты,  в  большинстве
своем удачные, вскоре остыл. В одни эпохи Икара считают богом,  а  в  другие
его принимают за сумасшедшего.
     В отличие от баронессы  Оберкирх  Бомарше  неодобрительно  относился  к
тому,  что  его  современники  поддались   искушению   "сверхъестественным":
"Суеверие, - писал он тогда, - самое страшное бедствие  рода  человеческого.
Оно оглушает  простодушных,  преследует  мудрых,  сковывает  народы  и  сеет
повсюду страшные беды".
     Но если Бомарше испытывал лишь презрение к торговцам снами и  издевался
над чудодеями и магнетизерами, он со страстью увлекся "аэроманами" и стал их
самым верным союзником. В отличие от своих современников,  которые  пережили
лишь  кратковременное  увлечение  воздухоплаванием,  о  чем  свидетельствуют
драгоценности, мебель, тарелки и ткани, созданные в  годы  "мании  летания";
Бомарше понял, что освоение человеком неба станет  решительным  поворотом  в
истории нашей планеты. С 1783 года он  участвует  в  первых  аэростатических
опытах, щедро финансируя всех, кто  летает  на  воздушных  шараде  и  других
снарядах,  всевозможных  людей-птиц,  и  даже   учреждает   с   этой   целью
исследовательское  бюро,  чтобы   "знаменитые   механики"   начали   строить
летательные аппараты. Пятнадцать лет спустя, в  канун  своей  смерти,  когда
первые воздушные навигаторы были уже либо преданы забвению, либо считались в
Европе и Америке  безумцами  и  только,  Бомарше  все  еще  воевал  за  "это
открытие, способное изменить лицо мира". Наряду с борьбой  за  независимость
Соединенных Штатов подъем в воздух тяжелых тел  и  особенно  полет  человека
стали  главным  делом  его  жизни.  Однако  преклонный  возраст,   житейские
обстоятельства и неожиданные повороты судьбы помешали ему довести  это  дело
до конца. После премьеры "Женитьбы", когда Бомарше высказал  со  сцены  все,
что думал, и тем самым выполнил свою основную миссию, он стал  уже  не  тем,
каким был прежде. Какая-то пружина в нем ослабла. Он достиг своей  цели,  но
еще сам этого не знал. Во всех  последующих  его  начинаниях,  в  его  новых
битвах ему, как и прежде, не изменяли ни ум, ни стойкость духа, но, увы, уже
не хватало того чудодейственного  жизненного  импульса,  того  великолепного
яростного  упрямства,  которое  вплоть  до  постановки   "Женитьбы"   всегда
обеспечивало ему  победу  над  противниками  и  помогало  преодолеть  все  и
всяческие препятствия.  Написав  главный  монолог  Фигаро,  Бомарше  родился
наконец на свет божий, и теперь ему оставалось лишь одно - уйти.  Таков  был
смысл фразы: "Я все видел, всем занимался, все испытал". Это его  признание.
Но когда ослабевает пружина,  часы  еще  не  останавливаются.  Они  все-таки
продолжают идти.
     Готовя свое издание Вольтера, Бомарше познакомился с  двумя  торговцами
бумагой,  Этьеном  и  Жозефом  де  Монгольфье.  Небо  стало  как  бы   общим
знаменателем этих трех людей. От Кандида они  немедленно  перешли  к  Икару.
Бомарше уже несколько лет как принимал живейшее участие в  работах  инженера
Скотта, чей интерес к воздухоплаванию  он  в  полной  мере  разделял.  Когда
Бомарше узнал секрет братьев Монгольфье, а они узнали его секрет, их  дружба
и сотрудничество стали неизбежными.  Восхитимся  попутно  находками  судьбы.
Люди, которые в  середине  80-х  годов  играли  главные  роли  в  зарождении
воздухоплавания, в конце концов все же встретились друг с другом и, взявшись
за руки, объединили свои  усилия.  Поистине  надо  кричать  на  всех  углах:
случайностей не бывает! В самом деле, кто был  среди  тех,  кого  мы  теперь
назвали бы "лицами нелетного  состава",  но  кто  тем  не  менее  дал  жизнь
аэронавтике?  Так  кто  же  был  в  той  троице,  которая  благодаря  своему
энтузиазму, своей вере и  сбережениям  отправила  в  полет  первых  пилотов?
Гюден, Верженн и Бомарше! Встреча эта была тем более удивительной,  что  она
не была никем спровоцирована. Трое друзей в один прекрасный день  совершенно
случайно узнали, что втайне питают одну и ту же страсть. С  той  минуты  они
больше уже не таились друг от друга и  вместе  мчались  на  тайные  взлетные
площадки, где  люди-птицы  готовились  к  своим  страшным  экспедициям.  "Мы
присутствовали, - писал Гюден, - на прекрасных опытах, которые происходили в
предместье Сент-Антуан, на Марсовом поле, в Версале, Ламюэтт, в Тюильри,  и,
быть может, они вызывали у нас больше восхищения  и  доставляли  нам  больше
радости, чем всем другим". Когда надо было жечь  костер  под  монгольфьером,
министр иностранных дел Людовика XVI не уступил бы своего права сделать  это
даже за королевство. Как и Бомарше, он и интуицией и умом понял, что небо  -
это еще одна Америка, где Франция должна громко заявить о себе. Вскоре,  как
я уже сказал, Версаль, а за ним и  весь  Париж  заинтересовались  воздушными
шарами,  и  аэронавты  уже  взлетали   в   воздух   только   в   присутствии
многочисленных  зрителей.  За  несколько  месяцев   тайное   действо   Икара
превратилось в праздничное зрелище. Прослышав о полетах, шведский  король  и
другие  члены  августейших  семей  отправились  в  Париж   и   Лион,   чтобы
присутствовать на этих удивительных  спектаклях.  Между  успехом  и  смертью
проложено немало тропинок. 13 июня 1784 года Пилатр  де  Розье,  легендарный
герой и архангел, как его  величали,  погиб  в  полете  над  Ла-Маншем:  его
аэростат  внезапно  загорелся.  Превратившись  в   аттракцион,   аэронавтика
оказалась приговоренной.  Постепенно  полеты  летающих  аппаратов  перестали
приносить доход, и небу пришлось объявить себя  банкротом.  Однако  Гюден  и
Бомарше - Верженн к этому времени уже умер - продолжали свою битву одни, или
почти одни. Божественное упорство! Гюден оставил дистих,  написанный  в  его
особой манере:

                  Этьену и Жозефу Монгольфье,
                  Воздушным плаваньям дорогу проложившим.

     Что до Бомарше, то он благодаря своему гению и дару мечтателя в  полете
фантазии представил себе воздушные транспорты  для  путешественников  и  для
перевозки товаров и пришел к  такому  простому  умозаключению,  что  авиации
суждено изменить ход войн, а тем самым и истории нации.
     Чтобы целенаправленно передвигаться из одной точки в другую,  аэростаты
должны были стать управляемыми. А монгольфьеры, не имея управления,  всецело
зависели от капризов ветра. "Воздушные шары, одни только воздушные  шары,  а
можно ли управлять сферическими телами?" - спрашивал себя Бомарше.  Сто  лет
спустя Гамбетта, который трижды  едва  не  приземлился  за  немецкой  линией
окопов, в свою очередь, понял, что сферическими телами управлять  нельзя.  С
первого дня Бомарше искал выход из этого положения. Конечно