есса он потерпел
материальный и моральный  крах.  Моральный  -  поскольку  приговор  косвенно
вменяет ему в вину подделку.  Париж,  который  всегда  ненавидит  богатых  и
преуспевающих, накидывается на него со злобным ликованием. Нет конца всякого
рода наветам. "Клевета выпрямляется, свистит, раздувается, растет у  вас  на
глазах". Снова болтают а том, что Бомарше отравитель и убийца. В апреле 1773
года, пишет Гримм, "он был жупелом всего Парижа. Каждый, ссылаясь  на  слова
своего   соседа,   уверял,   что   Бомарше   способен   на   самые   ужасные
преступления...". Этому городу и в самом деле свойственно выворачиваться как
перчатке и поклоняться назавтра тому, кого еще вчера он сжигал. Пока еще для
Бомарше не кончилось это "вчера" и даже "позавчера". Лаблаш  не  успокоился.
Ему мало погубить доброе имя своего врага, он  хочет  окончательно  разорить
его. Для этого достаточно нескольких дней. Бомарше, сидя в тюрьме, не  может
привести в порядок дела. Все рушится. По требованию Лаблаша описана мебель в
особняке на улице Конде и в поместье Пантен. За "гнусным приставом  с  пером
заткнутым в парик" тянется свора судебных  исполнителей.  Граф,  этот  гений
зла, умножает свои претензии и добивается выплаты ему 500 франков издержек в
сутки.  Обертены,   жалкие   Обертены,   возглавляют   чреду   "кредиторов",
рассчитывая извлечь прибыль из бед Бомарше, бесстыдно  науськивают  на  него
свору. Если итог расчетов с Пари-Дюверне фальшив, значит, ничто не подлинно,
все можно отсудить! И вот завистники, ничтожества, случайные  свойственники,
портные,  виноторговцы   достают   счета,   расписки,   квитанции,   письма,
отказываясь признавать подпись Бомарше. Идет травля в полном  смысле  слова.
На лес в Турени наложен королем арест, поскольку Бомарше не может сделать из
тюрьмы перевод, необходимый для выплаты поместной и лесной подати. Его  отец
и горячо  любимая  Жюли  внезапно  оказываются  без  гроша  в  кармане.  Они
вынуждены покинуть особняк на улице Конде, опустошенный Лаблашем. Г-н  Карон
впервые в жизни ночует под чужой крышей.  Жюли  приходится  искать  приют  в
монастыре. Нам известно - я уже не раз  предупреждал  вас  об  этом,  -  что
Бомарше не сложит оружия и будет бороться с невероятным упорством и умением,
вкладывая в эту борьбу свою "упрямую башку" и "ум, способный все  изменить",
но на несколько дней он падает духом. И есть от чего!
     9 апреля, через три дня после решения суда, он пишет Сартину  отчаянное
письмо...
     "Мужество мне изменяет. Прошел слух, что от меня все  отступились,  мой
кредит подорван, мои дела рушатся; мое семейство, коему я отец  и  опора,  в
отчаянии. Сударь, всю свою жизнь я творил добро, отнюдь не похваляясь  этим;
и неизменно меня рвали  на  части  злобные  враги.  Будь  Вам  известна  моя
семейная жизнь, Вы знали бы, что я был добрым сыном, добрым мужем и полезным
гражданином, близкие благословляли  меня,  но  извне  меня  всегда  поливали
бесстыдной клеветой. Неужели месть, которую на меня хотят  обрушить  за  эту
несчастную историю с Шоном, не имеет предела? Уже доказано, что заключение в
тюрьму  обошлось  мне  в  100  000  франков.  Суть,  форма  -  все  в   этом
несправедливом аресте приводит в содрогание, и мне  не  подняться  на  ноги,
пока меня держат под замком. Я способен устоять при  собственных  невзгодах,
но у меня нет сил вынести слезы моего почтенного отца,  который  умирает  от
горя, видя, в какое унизительное  положение  я  ввергнут;  у  меня  нет  сил
вынести страдания моих сестер, племянниц,  испытывающих  ужас  надвигающейся
нужды, вызванной моим чудовищным арестом  и  хаосом,  который  возник  из-за
этого в моих делах. Даже сам деятельный  характер  моей  души  оборачивается
сейчас против меня, убивает меня, я борюсь с острым  недугом,  коего  первые
признаки уже проявляются в бессоннице и отвращении к пище. Воздух  в  камере
отвратительный и разрушает мое несчастное здоровье...".
     Однако, коснувшись дна, Бомарше не  замедлит  выплыть  на  поверхность,
подобно ныряльщикам, выталкиваемым из глубин какой-то  непонятной  пружиной.
Первым это почувствовал герцог де Лавальер, который счел необходимым -  и  у
него  были  на  то  вполне  извинительные  причины  -  ограничить  права   и
прерогативы своего старшего бальи. И тут к  Бомарше,  все  еще  запертому  в
Фор-Левеке, словно по мановению  волшебной  палочки,  возвращаются  душевные
силы, задор и подлинное благородство. Его письмо герцогу  пространно,  полно
мелких подробностей, которые могут  показаться  безынтересными,  но  оно  от
начала до конца проникнуто чувством собственного достоинства. В беде Бомарше
обретает истинное величие. Отныне  он  никогда  больше  не  станет  говорить
униженным тоном, напротив, обращаясь к герцогам, министрам  и  монархам,  он
будет все больше повышать голос. Письмо к Лавальеру - первый сигнал,  первый
протест.
     "Господин герцог,
     Пьер-Огюстен Карон де Бомарше, старший бальи судебной палаты вверенного
Вам егермейстерства, имеет честь довести до Вашего сведения,  что  поскольку
заключение в тюрьму по королевскому ордеру  на  арест  ни  в  коей  мере  не
затрагивает гражданского состояния,  он  был  весьма  удивлен,  узнав,  что,
неправильно истолковав Уложение о судопроизводстве по делам охоты от 17  мая
1754 года, предусматривающее лишение права на свечу  должностного  лица,  не
представившего убедительных объяснений своего отсутствия  при  вступлении  в
должность нового чиновника, секретарь егермейстерского суда произвел раздачу
свечей по списку, где имя и  право  на  свечи  лица,  занимающего  должность
старшего бальи, было опущено;  это  само  по  себе  уже.  является  вопиющим
нарушением вышеозначенного Уложения, поскольку ничто не может служить  столь
убедительным  извинением  отсутствия  в  суде  в  присутственный  день,  как
несчастье быть арестованным по королевскому ордеру.  Более  того,  секретарь
передал другому  чиновнику  право  распределить  и  подписать  лист  раздачи
вышеупомянутых свечей,  кое  во  все  времена  принадлежало  старшему  бальи
палаты, - в его отсутствие  лишь  исполнение  неотложных  дел  судоговорения
может быть препоручено  другим  чиновникам  в  порядке  старшинства,  а  вся
кабинетная работа остается  в  его  ведении.  Пребывание  старшего  бальи  в
заключении  не  может  служить  извинением  секретарю  суда,   повинному   в
самоуправстве, поскольку вышеозначенный секретарь суда  знает,  что  старший
бальи, уже будучи  в  заключении,  давал  ему  свыше  шестидесяти  раз  свою
подпись.
     Тщание и ревность, с коим старший бальи неизменно вплоть  до  сего  дня
исполнял свои обязанности, позволяют ему надеяться, господин герцог, что  Вы
соблаговолите сохранить за ним все прерогативы вышеуказанной  должности,  не
допуская никаких посягательств и нововведений. Когда г-н де Шомберг, имевший
честь командовать  швейцарской  гвардией,  сидел  в  Бастилии,  король  счел
уместным, чтобы он и там выполнял свои обязанности. То же было и с  герцогом
дю Меном.  Возможно,  что  занимающий  должность,  старшего  бальи  наименее
достойный человек из всех членов Вашей палаты, но он  имеет  честь  занимать
оную должность, и Вы безусловно не станете порицать,  господин  герцог,  его
стремление воспрепятствовать тому, чтобы высшей должности палаты, пока он ее
занимает, был нанесен урон и чтобы какое-либо должностное лицо посягнуло  на
его прерогативы в ущерб ему.
     После  всего  вышесказанного  занимающий  оную  должность  просит  Вас,
господин герцог, соблаговолить отменить и  считать  недействительным  список
распределения  свечей,  коий  прилагается,  а  также  дать  указание,  чтобы
вышеозначенный список без  всякой  подписи  был  доставлен  секретарем  суда
занимающему должность, дабы тот мог его рассмотреть, восстановить свое право
на свечу и поставить под оным списком свою подпись. Кроме  того,  он  просит
Вас наказать, вышеупомянутого секретаря суда за то, что тот, давно состоящий
в должности и обязанный знать параграфы  Уложения  и  права  старшего  бальи
лучше, нежели  новый  чиновник,  судья  низшего  ранга,  чье  рвение  делает
извинительным  нарушение  им  законов,   уложений   и   порядков   окружного
егермейстерского суда, самовольно передал другому право  первого  чиновника,
устранив его имя и его право как из списка распределения, так и  из  раздачи
свечей, за что и должен понести наказание".
     Главное, Бомарше понял, что может  надеяться  только  на  самого  себя.
Тщательно все продумав, он направит из  своей  тюрьмы  на  Гезманов  грозную
боевую машину. Но атаковать Гезманов - значит атаковать парламент  в  целом,
следовательно - правительство, следовательно  -  Людовика  XV.  Между  вновь
созданной высшей судебной палатой и исполнительной  властью  уже  нет  и  не
может быть конфликта, ибо первая выражает волю последней. Тот,  кто  в  1773
году пытается нанести поражение королю, нападая на его рыцарей, пускается на
самую отчаянную авантюру. И вдобавок - в полном одиночестве,  ибо  никто  не
пойдет на безумный риск и не  решится  поддержать  его,  поставив  на  карту
собственную свободу. И тем не менее Бомарше не сдается.  Чтобы  восстановить
свою честь, он рискует всем. 21  апреля,  когда,  обратившись  с  письмом  к
советнице, он двинул вперед свою первую пешку; вся опасность затеянной  игры
уже была ему ясна. Omnia citra mortem {Все,  кроме  смерти  (лат.).}  -  вот
наказание, ожидавшее его в случае неудачи. Omnia citra mortem, иными словами
- каторга, галеры, позорный столб. Огромная ставка в игре,  где  надежда  на
выигрыш весьма сомнительна. Двадцатью годами раньше Пьер-Огюстен  выиграл  -
свое первое сражение с Лепотом, призвав в арбитры короля,  в  1773  году  он
вступает в бой одновременно и с Гезманами и с королем.  Он  восстает  против
системы и союзника может найти только в  народе,  точнее  -  в  общественном
мнении. Между тем в  апреле  1773  года  общественное  мнение  настроено  по
отношению к нему более чем враждебно. Склонив  голову,  смирившись,  он  еще
сумел бы, несомненно, вернуть расположение короля и  дружбу  принцев,  но  в
сорок лет Бомарше уже не желал сдаваться. "Только  вы  один  смеете  открыто
смеяться в лицо", - скажут ему после  "Женитьбы".  Чтобы  смеяться  в  лицо,
нужно устоять на ногах.
     Итак, 21 апреля Бомарше посылает г-же Гезман следующую записку:
     "Не имея чести, сударыня, быть Вам представленным, я не посмел  бы  Вас
тревожить, если б после проигрыша  мною  процесса,  когда  Вы  соблаговолили
вернуть  мне  два  свертка  луидоров  и  часы   с   репетицией,   украшенные
бриллиантами, мне передали бы от Вас  также  пятнадцать  луидоров,  кои  наш
общий друг, взявший на себя переговоры, оставил Вам в качестве надбавки.
     Ваш супруг обошелся со мной в  своем  докладе  столь  чудовищно  и  все
доводы моей защиты  были  до  такой  степени  попраны  тем,  кто,  по  Вашим
уверениям, должен был отнестись к ним с  законным  уважением,  что  было  бы
несправедливо присовокупить к огромным потерям, в которые обошелся мне  этот
доклад, еще и потерю пятнадцати луидоров, странным  образом  затерявшихся  в
Ваших руках. Если за несправедливость нужно платить, то уж во всяком  случае
не человеку, который так жестоко пострадал от нее. Надеюсь, Вы отнесетесь со
вниманием к моей просьбе и, вернув  мне  по  справедливости  эти  пятнадцать
луидоров, удостоите  принять  мои  заверения  в  совершенном  и  непременном
почтении и пр.".

     Бомарше поставил  г-жу  Гезман  перед  выбором:  либо  вернуть  ему  15
луидоров, либо отрицать, что она их получила. В первом случае, признав,  что
она присвоила сумму, которая якобы предназначалась секретарю, она  навлекала
на себя позор; во втором  опасность  для  нее  была  еще  больше,  поскольку
многочисленные свидетели могли изобличить ее  во  лжи,  а  следовательно,  в
недостойном поведении. Что касается советника, то, как бы она ни  поступила,
это должно было  весьма  серьезно  подорвать  его  доброе  имя  и  репутацию
неподкупного.
     Получив письмо, г-жа Гезман отправилась к книготорговцу. Мы никогда  не
узнаем ни того, о чем договорились всемогущая советница и бедняга  Леже,  ни
того, как ей удалось обойти его, хотя нельзя полностью  исключить  и  доводы
галантные. Короче, двумя часами  позже  книготорговец,  донельзя  смущенный,
позвонил в дверь Фаншон и выпалил  затверженный  урок:  "Госпожа  Гезман,  -
сказал он, - весьма гневается и не понимает, как смеют от нее требовать  100
луидоров и часы, уже возвращенные ею. Она уведомляет господина  де  Бомарше,
что если он будет настаивать, она добьется вмешательства министров,  которые
в руках у ее супруга..." Г-жа Лепин и ее друзья, при сем  присутствующие,  в
полном изумлении. Уж не сошел ли Леже с ума? Или они  плохо  расслышали?  Он
повторяет то же, слово в слово. Тогда Фаншон сухо напоминает, что речь  идет
лишь о 15 луидорах, о которых он не мог забыть. Поскольку с очевидностью  не
поспоришь, книготорговец теряется и умолкает. На  него  нажимают.  Напрасный
труд. Прежде чем откланяться,  он  несколько  приходит  в  себя  и  заявляет
присутствующим, что будет отрицать "какую-либо  свою  причастность  к  этому
делу, если оно примет дурной оборот".
     Итак, первого свидетеля Бомарше потерял. Но спустя  несколько  дней  он
обрел главное - свободу.  Теперь,  когда  граф  де  Лаблаш  добился  своего,
Лаврильеру незачем было держать Бомарше под замком,  и  6  мая  он  подписал
ордер на освобождение.  Поступив  так,  министр  проявил  полное  отсутствие
политического чутья. Человеку, которого он  вопреки  всякой  справедливости,
оказывая дружескую услугу  его  врагу,  запер  в  Фор-Левек,  предстояло  по
освобождении потрясти режим и нанести первый удар абсолютной монархии.
     8 мая поутру Бомарше, однако, одолевали иные заботы. Прежде  всего  ему
необходимо было выручить свою мебель и "раздобыть денег". На  его  попечении
г-н Карон, Жюли, прозябающая в аббатстве Сент-Антуан, и обе испанские  дамы,
вернувшиеся из Мадрида, где они разорились дотла. За несколько дней,  пустив
в ход свой кредит и свой ум, он  проворачивает  новые  торговые  операции  и
добивается возврата Шинонского леса. Это, конечно, еще не богатство, но  уже
гарантия полунадежного существования, узкий  плацдарм,  позволяющий  Бомарше
начать наступление на Гезманов.
     По  вечерам,  в  кафе  или  гостиных,  Бомарше  во  всех   подробностях
рассказывает перипетии своих отношений с мастерицей  ощипать  каплуна  и  ее
супругом. За несколько дней история с  15  луидорами  облетает  весь  Париж.
Противники парламента, которым несть числа, с восторгом узнают,  что,  когда
речь  идет  о  подмазке,  советники  Мопу  нисколько   не   уступают   своим
предшественникам. Кто-то уже пустил знаменитый каламбур:
     "Луи Пятнадцатый прикончил старый парламент, пятнадцать  луи  прикончат
новый". Любопытная деталь - Ги Тарже, прославленный адвокат, считавший делом
чести не выступать в новом парламенте, организует ужин,  где  мирит  Шона  и
Бомарше.  Отныне  друзья  неразлучны  вплоть  до  исхода  битвы,   абсурдным
предлогом для которой послужила их ссора.
     Но Гезман нашел, что противопоставить пресловутым 15 луидорам:  мы  уже
сказали, он был отнюдь не глуп и в процедурной тине плавал как  угорь.  Была
задета его честь, поднятый на смех и  почти  опозоренный,  он  стал  яростно
защищаться в соответствии с лучшими традициями - иными словами, нападая.
     Заручившись двумя "подписанными" Леже  заявлениями,  где  книготорговец
признавался, что "получив от некоего друга г-на де Бомарше  100  луидоров  и
часы, украшенные бриллиантами, он имел слабость предложить их  г-же  Гезман,
дабы подкупить справедливость ее мужа, но она с возмущением  и  достоинством
отвергла его предложение", советник, уверенный в себе и в своем праве  более
сильного, потребовал нового ордера на арест гнусного клеветника. На этот раз
Лаврильер заартачился. Что касается Сартина, чья звезда восходила, он отнюдь
не пошел навстречу советнику. Гезман стал стучать  в  другие  двери,  в  том
числе, очевидно, и к сановнику, про которого Бомарше говорит  нам,  что  тот
"справедливо пользовался всеобщим уважением и доверием".  Бомарше  догадался
обратиться к этому высокопоставленному  лицу  с  письмом,  где  давал  отпор
наветам Гезмана. Вот оно:
     "Сударь,
     в связи с жалобами, кои, по слухам, выдвигает против меня  г-н  Гезман,
советник парламента, утверждая;  что  я  пытался  подкупом  склонить  его  к
незаконным действиям, соблазняя г-жу Гезман  предложением  денег,  якобы  ею
отвергнутых, я заявляю, что подобное изложение событий, от кого  бы  оно  ни
исходило, лживо. Я заявляю, что  отнюдь  не  пытался  повлиять  подкупом  на
справедливое решение Гезмана, дабы выиграть  процесс,  который,  как  я  был
убежден, не может не решиться в мою пользу, если только  не  будет  допущено
судебной ошибки или несправедливости.
     Относительно денег, предложенных мною и якобы отвергнутых г-жой Гезман:
ежели это просто слух, который дошел до него, г-н  Гезман  не  может  знать,
подтверждаю ли я его; и думается, человеку, обязанному по  своему  положению
судить других в соответствии с установленными формами, не следовало бы столь
легковерно возводить на меня напраслину и тем более настраивать против  меня
власти. Если он считает, что ему есть на что жаловаться, он обязан  обвинить
меня перед судом. Мне нечего бояться оглашения моих поступков. Я  заявляю  о
своем уважении к судьям, назначенным королем. Но сегодня г-н Гезман  не  мой
судья. Он, как говорят, выступает против меня в качестве истца. В этой тяжбе
он равен  всем  прочим  гражданам,  и,  надеюсь,  суд  проявит  при  решении
непредвзятость. Я не намерен ни на кого нападать; заявляю, однако,  что,  по
какому бы поводу меня ни провоцировали, я буду открыто защищаться,  соблюдая
при этом умеренность, скромность  и  почтение,  кое  считаю  себя  обязанным
питать ко всем".

     Здесь следует остановиться. И немного подумать. Я привел полностью  это
письмо, адресат которого нам неизвестен, потому что оно  представляется  мне
показательным для умонастроения Бомарше. Он явно хочет процесса. Ему  нужно,
чтобы Гезман обвинил его перед судом в попытке подкупа. Но зачем? На  первый
взгляд суд не сулит ему ничего, кроме проигрыша. По обычаю, дела,  связанные
с подкупом, рассматривались и решались парламентом при  закрытых  дверях,  и
суд даже не обязан был мотивировать  свой  приговор.  Советники  парламента,
естественно, солидарны с  Гезманом  и  заведомо  настроены  против  Бомарше,
который, как им известно, сочувствует  прежнему  парламенту.  Могут  ли  они
усомниться,  выбирая  между  коллегой,   приближенным   герцога   д'Эгийона,
известным юристом, назначенным на свой пост королем, и  Бомарше,  осужденным
за подлог? И тем не менее Бомарше, зная заранее, каким будет  решение  суда,
не колеблется ни минуты. Почему?  Наказания,  предусматриваемые  за  подкуп,
весьма суровы - omnia citra  mortem,  позорный  столб,  галеры,  пожизненная
каторга. Почему человек, едва выпущенный на свободу  и  способный  благодаря
уму и оставшимся у него средствам восстановить свое положение,  решается  на
столь рискованное предприятие? Насколько мне известно, никто еще до сих  пор
не пытался разрешить эту загадку. Поскольку в конечном  итоге  Бомарше  взял
верх, все ограничивались повествованиями о перипетиях борьбы и прославлением
победителя. Но никто не  объяснил,  почему  же  он  пожелал  "схватиться"  с
парламентом. Мы уже сказали: прямой необходимости в этом сражении не было. В
1773 году все отношения между государством, органами  правления  и  частными
лицами  регулировались  личной  властью,  королевскими  ордерами  на  арест,
сословными прерогативами и произволом. Люди принимали  этот  порядок  вещей,
приспосабливались к нему. Кому в 1773 году  не  доводилось  познакомиться  с
тюрьмо