ла меня оставить  ей
эту книжонку до завтрашнего дня, дав мне свое святое слово,  что  вернет  ее
через г-на де Сейлерна.
     -  Ступайте,  лягте  в  постель,  -  сказала  она  мне  с  неизъяснимым
благорасположением, - и пусть вам скорее пустят кровь. Не должно забывать ни
здесь, ни во Франции, какое рвение вы выказали при сем случае, дабы услужить
вашим государям.
     Я вхожу, сир, в  эти  подробности  для  того  лишь,  чтобы  дать  лучше
почувствовать,  насколько  ее  обращение  со  мной   отличалось   от   всего
дальнейшего. Я возвращаюсь в  Вену,  все  еще  разгоряченный  этой  беседой;
набрасываю  на  бумагу  уйму  соображений,   представляющихся   мне   весьма
существенными для предмета, который я трактую; адресую их  императрице;  г-н
граф де Сейлерн берет на  себя  их  передать.  Однако  мою  книжицу  мне  не
возвращают, и в тот же день, в девять вечера, в мою  комнату  входят  восемь
гренадеров с примкнутыми  штыками,  два  офицера  с  обнаженными  шпагами  и
секретарь правящего совета с запиской графа де Сейлерна, где тот  предлагает
мне не сопротивляться аресту, оставляя за  собой,  как  он  говорит,  устное
объяснение причин подобной меры, кою я, без сомнения, одобрю.
     - Не вздумайте  сопротивляться,  -  сказал  мне  человек,  предъявивший
приказ.
     - Сударь, - ответил  я  холодно,  -  я  иногда  оказываю  сопротивление
грабителям, но императорам - никогда.
     Меня заставляют опечатать  все  бумаги.  Я  прошу  разрешения  написать
императрице, мне в этом отказывают. У  меня  отбирают  все  мои  вещи,  нож,
ножницы, даже парик и оставляют со мной всю эту охрану, здесь  же,  прямо  в
моей комнате, где она и пребывает тридцать один день или сорок четыре тысячи
шестьсот сорок минут, ибо если для людей счастливых часы бегут быстро и один
час незаметно сменяет другой, несчастные дробят  время  своих  страданий  на
минуты и секунды и находят, что каждая из них в отдельности  весьма  длинна.
Все это время, спал я  или  бодрствовал,  один  из  гренадеров,  вооруженный
ружьем с примкнутым штыком, не отрывал от меня глаз,
     Посудите сами, каково было мое изумление, моя ярость! Подумайте о  моем
здоровье  в  эти  ужасные  часы,  все  это  было  невыносимо.   Лицо,   меня
арестовавшее, явилось на следующий день, дабы меня успокоить.
     - Сударь, - сказал я этому человеку, - для меня не может быть  никакого
покоя,  доколе  я  не  напишу  императрице.  То,  что  со  мной  происходит,
невероятно. Прикажите дать мне перья и бумагу  или  будьте  готовы  заковать
меня в ближайшее время в цепи, потому что тут есть от чего сойти с ума.
     Наконец мне разрешили написать; у г-на Сартина есть все мои письма, они
были ему пересланы; пусть их перечитают, по ним видно, какое огорчение  меня
убивало. Ничто, касавшееся до меня лично,  меня  не  трогало;  я  отчаивался
только из-за той ужасной ошибки, которую совершали в Вене,  задерживая  меня
под арестом в ущерб интересам Вашего Величества. Пусть  меня  бросят  в  мою
карету связанным, - говорил я, - и отвезут  во  Францию.  Я  глух  к  голосу
самолюбия, когда так настойчиво заявляет о себе долг. Либо я г-н де Бомарше,
либо я злоумышленник, присвоивший его имя и поручение. Но  в  том  и  другом
случае задерживать меня на целый месяц в Вене - политика неразумная. Если  я
мошенник, то отправка меня во Францию только ускорит мое наказание; но  если
я Бомарше, в чем невозможно усомниться после всего  происшедшего,  то,  даже
получивши плату  за  нанесение  ущерба  интересам  короля,  моего  государя,
невозможно было бы содеять ничего худшего, чем держать меня в Вене, меж  тем
как я так нужен в другом месте.
     Никакого ответа. В течение целой недели  я  жду  в  смертельной  тоске.
Наконец присылают, чтобы допросить меня, советника правящего совета.
     - Я протестую, сударь, - говорю я ему, - против насилия, которому  меня
здесь подвергают, попирая все человеческие права: я прибыл, чтобы воззвать к
материнскому участию, и оказался под бременем императорского самовластия!
     Он предлагает мне изложить на бумаге все, что я захочу, обещая передать
ее. Я доказываю в моем письме, что, вынуждая меня сидеть сложа руки в  Вене,
наносят ущерб интересам короля. Я пишу  г-ну  де  Сартину;  умоляю  хотя  бы
спешно отправить к нему нарочного.  Возобновляю  свои  настояния  касательно
Нюрнберга. Никакого ответа. Меня оставляют на целый  месяц  под  замком,  не
удостаивая даже успокоить относительно чего бы то ни бьшо. Тогда, собрав всю
свою философию и уступая року столь злосчастной звезды,  я  наконец  начинаю
заниматься   своим   здоровьем.   Мне   пускают   кровь,   дают   лекарства,
очистительное. При аресте ко  мне  отнеслись  как  к  лицу  подозрительному,
буйному, отняв у меня бритву, ножи, ножницы и т. д., как к  дураку,  отказав
мне в перьях, чернилах - и вот среди всех этих  обрушившихся  на  меня  бед,
тревог и несообразностей я ждал письма г-на де Сартина.
     Вручая мне его на тридцать первый день моего заключения, мне сказали:
     - Вы вольны, сударь,  остаться  или  уехать,  в  соответствии  с  вашим
желанием и состоянием вашего здоровья.
     - Даже если бы мне предстояло умереть в пути, я не остался бы в Вене  и
четверти часа.
     Мне предложили тысячу дукатов от лица  императрицы.  Я  отверг  их  без
всякой гордыни, но с твердостью.
     - - У вас нет других денег, чтобы уехать, - сказали  мне,  -  все  ваше
имущество во Франции.
     - В таком случае я выдам вексель на то, что вынужден взять  в  долг  на
дорогу.
     - Сударь, императрица не ссужает в долг.
     - А я не принимаю благодеяний ни от кого, кроме  моего  повелителя,  он
достаточно великий государь, чтобы отблагодарить меня, если я хорошо  служил
ему; но я не возьму ничего, в особенности денег, от иноземной  державы,  где
ко мне отнеслись так гнусно.
     - Сударь, императрица сочтет, что вы позволяете  себе  слишком  большую
вольность, осмеливаясь отказать ей.
     - Сударь, единственная вольность, в которой нельзя  отказать  человеку,
преисполненному почтения, но в то же  время  глубоко  оскорбленному,  -  это
свобода отвергнуть благодеяние. Впрочем, король, мой повелитель, решит,  был
ли я прав или нет, избрав такое поведение, однако до его решения я не могу и
не хочу вести себя по-иному.
     В тот же вечер я выезжаю из Вены и, не останавливаясь на отдых ни днем,
ни ночью, прибываю в Париж на девятый день моего  путешествия,  надеясь  тут
найти объяснение приключению столь  невероятному,  как  мой  арест  в  Вене.
Единственное, что сказал мне по этому  поводу  г-н  де  Сартин,  -  это  что
императрица якобы приняла меня за авантюриста; но ведь я показал ей  приказ,
написанный рукой Вашего  Величества,  я  посвятил  ее  во  все  подробности,
которые, на мой взгляд, не должны были оставить  ни  тени  сомнения  на  мой
счет. Все эти соображения  позволяют  мне  надеяться,  что  Ваше  Величество
благоволит не осудить меня за то,  что  я  по-прежнему  отказываюсь  принять
деньги от императрицы, и позволит  мне  отослать  оные  в  Вену.  Я  мог  бы
рассматривать как лестное возмещение за ошибку, жертвой которой я стал, либо
благосклонное письмо императрицы, либо ее портрет,  либо  какой-нибудь  знак
уважения, который я мог бы противопоставить наветам, доносящимся до меня  со
всех сторон, будто я был арестован в Вене как  подозрительная  личность;  но
деньги, Сир, для меня предел унижения, и я не  считаю,  что  заслужил  такой
позор в оплату за труды, усердие и отвагу, с которыми я постарался  возможно
лучше выполнить каверзнейшее поручение".
     Но что же произошло в Шенбрунне?
     Прежде всего, императрица усомнилась  -  действительно  ли  этот  Ронак
Бомарше? У нее не было никакой уверенности. Странный субъект  с  рассеченным
лицом, который в жару и волнении  вечер  напролет  держал  перед  нею  речи,
вполне мог оказаться обманщиком, а то и убийцей пресловутого Бомарше. Таково
было, очевидно, первое впечатление Марии-Терезии.  Во  всяком  случае,  дело
заслуживало  проверки;  она  поручила  это  Кауницу,  своему  канцлеру.  Тот
приступил к расследованию незамедлительно  и  вскоре  вынес  свое  суждение:
Ронак  действительно  Бомарше,  иначе  говоря,  плут.  Он  доложил  об  этом
императрице, уточнив, что, по его мнению. Бомарше сочинил не только  историю
нападения на  него,  но  и  само  "Предуведомление".  Тяжкое  обвинение,  не
опиравшееся  ни  на  какие  доказательства,   кроме   дурного   впечатления,
произведенного путешественником, а также  показаний  кучера  Драца,  хозяина
гостиницы Грюбера и чиновника магистрата Фецера.  Было,  однако,  решено  на
всякий случай взять под арест эту сомнительную личность и  уведомить  о  том
Версаль. Тем временем, обезумев от ярости, Бомарше засыпал  посланиями  всех
австрийцев, которых знал по имени. Чтобы его утихомирить, к  нему  направили
некоего Зонненфельса, полуписателя, получиновника, и тот, держа его под над-
зором, в то же время попытался несколько скрасить  жизнь  узника.  Из  своей
камеры,  достаточно,  впрочем,  комфортабельной,  г-н  де   Ронак   направил
Марии-Терезии пространное письмо, где предложил ей ни больше ни меньше,  как
опубликовать очищенное издание пасквиля, "дабы предупредить наихудшие  беды"
и  оградить  чувствительность  Людовика  XVI.  Этот  документ  -  не  спорю,
удивительный -  вовсе,  однако,  не  доказывает,  что  Бомарше  был  автором
"Предуведомления",  даже  напротив.   Он   свидетельствует   лишь   об   его
растерянности. Впрочем, как мы видели по его докладу Людовику  XVI,  Бомарше
сообщает своему государю, не входя,  правда,  в  детали,  об  этом  странном
послании.
     Бомарше   автор   "Предуведомления"?   Утверждение   канцлера   Кауница
продолжительное время разделялось - клевета, клевета!  -  многими  авторами.
Правда, и само существование Анжелуччи долго представлялось  проблематичным,
поскольку никто не находил никаких его следов, пока Лентилак не напал в один
прекрасный день на два письма Бомарше, адресованные  некой  Фабии.  Одно  из
них, датированное 12 августа и, следовательно, предшествующее "событиям", со
всей очевидностью устанавливало реальность Гийрма Анжелуччи. И в самом деле,
Бомарше писал: "Сделайте  мне  удовольствие  и  передайте  другу  (Рудиль  -
пресловутый Р.? - Ф. Г.), который вручит  Вам  мое  письмо,  что,  буде  ему
предъявят мой, переводной вексель на сумму в 100 луидоров, выданный  на  имя
некоего Гий. Анжелуччи, пусть он его не принимает: я хотя вексель  и  выдал,
ничего не должен этому мошеннику, поскольку он  нарушил  все  обязательства,
под кои его у меня выманил..." Нельзя отказаться  выплатить  по  переводному
векселю,  выданному   на   имя   несуществующего   человека!   После   всего
вышесказанного мы вольны задаться! еще вопросом о том, кто такая эта  Фабия?
Действительно ли она Фабия? Или это  псевдоним,  за  которым  скрывается,  к
примеру, Мария-Тереза Виллермавлаз? Бомарше любил играть именами и редко мог
устоять перед соблазном шифра. Как  указывает  Мортон,  одно  из  его  писем
Сартину в июне 1774 года начиналось следующим образом:  "Вы  приказали  мне,
сударыня,  и  т.  д.".  Что  касается  стиля   и   содержания   пресловутого
"Предуведомления", в  основной  своей  части  опубликованного  в  1868  году
Альфредом фон Арнетом, то их анализ подтверждает, что автором  памфлета  был
не Бомарше. Этот пасквиль, столь  же  злобный,  сколь  бездарный  по  форме,
содержал в себе вещи,  оскорбительные  для  людей,  которых  Бомарше  любил.
Например, его "сообщник" Сартин  открыто  обвинялся  там  в  злоупотреблении
казенными средствами! В сущности, и  на  этот  раз  клевета  ни  на  что  не
опиралась. Впрочем,  если  бы  существовала  малейшая  возможность  доказать
авторство Бомарше, его враги наверняка ее не упустили  бы.  Как  справедливо
пишет Рене Помо: "Сколько дал бы граф де Лаблаш человеку,  доказавшему,  что
Бомарше автор  "Предуведомления  испанской  ветви"?"  Зачинщиком  всех  этих
интриг, очевидно, метивших также и в Сартина, был, возможно, герцог  Эгийон.
Бомарше,  впрочем,  учуял  его  махинации.  Он  вскоре   написал   о   своих
предположениях новому морскому министру: "Бесспорно одно -  огонь  раздувает
какое-то высокопоставленное лицо, ибо я никогда еще не сталкивался  с  таким
ожесточением. Не попахивает ли здесь д'Эгийрном? Это похоже на  его  манеру.
Вам не хватало только одного - быть оклеветанным; теперь Вам  нечего  больше
желать: это произошло..."
     Получив сообщение Кауница, австрийский посол в Версале, грозный граф де
Мерси-Аржанто, отправился к Сартину, который оказался на  высоте  и  защитил
своего агента,  точнее,  агента  Людовика  XVI.  Мерси  пришлось  сдаться  и
доложить об этом Кауницу, а тому не оставалось иного выхода, как  освободить
узника. "Мне  кажется,  -  написал  он  послу,  -  что,  кроме  нравственной
распущенности г-на де Сартина, здесь, возможно, играет также роль его личная
заинтересованность в том, чтобы избежать упреков, которые можно ему  сделать
за то, что он предложил королю для выполнения  столь  деликатного  поручения
такого подданного, как г-н де Бомарше". Заметьте при этом, что, несмотря  на
явное раздражение, канцлер говорит уже не об обмане, но о весьма "деликатном
поручении". Кауница можно  извинить  в  той  мере,  в  какой  он  рассуждал,
руководствуясь  сведениями,  поставляемыми  Мерси  -  скорее  шпионом,   чем
дипломатом, - имевшим в Версале своих агентов  повсюду,  вплоть  до  спальни
Марии-Антуанетты. Послу, который ненавидел  Бомарше,  пришлось  впоследствии
пережить неприятные минуты, вручая этому последнему бриллиант  самой  чистой
воды, присланный императрицей; Мария-Терезия нашла красивый  способ  предать
забвению  свое  венское  гостеприимство.  В  "Секретных  записках  Башомона"
писалось  в  ту  пору:  "Господин  Бомарше   носит   на   пальце   бриллиант
поразительной  красоты,  который,  естественно,  был  бы  уместнее  на  руке
суверена. Во извинение  этой  дерзости  он  утверждает,  что  бриллиант  был
подарен ему императрицей, когда он был послан к ней с поручением; он отверг,
по его словам, какое бы то ни было денежное вознаграждение, и Ее  Величество
отблагодарила его этим прекрасным подарком".

     После освобождения Бомарше вместе со своим бравым слугой  отправился  в
обратный  путь.  Я  предполагаю,  что  именно  по  дороге  во   Францию   он
присутствовал на представлении  "Клавихо"  Гете  в  Аугсбургском  театре.  В
первых числах октября после десятидневного, примерно, путешествия он  прибыл
в Париж. В дороге он сочинил песенку, слова  которой  кажутся  мне  довольно
банальными, но которую  город  распевал  всю  зиму;  это  было  своеобразным
возданием почестей вернувшемуся герою. Вот ее первый куплет:

                     Все тот же он - его дела неплохи,
                     Доволен он житьем-бытьем,
                     Пасхальным днем
                     Или постом,
                     Все нипочем Веселому пройдохе;
                     Пусть будет солнце или мгла,
                     От вас - хула иль похвала,
                     Все тот же он - его дела неплохи.

     Все тот же? Вот  уж  нет!  Этот  человек  сильно  изменился.  Испытания
закалили его характер. И если он именует себя Веселым пройдохой,  то  потому
лишь, что не принимает себя всерьез. Как и у большинства из нас,  у  Бомарше
было два лица, но то ли из стыдливости, то ли  из  безразличия  он  открывал
лишь фарсовую его сторону. Люди, склонные упрощать, полагают, что иной и  не
было.  Знали  ли  другого  Бомарше  близкие  и  друзья,  праздновавшие   его
возвращение? Не уверен, тем более что, если Веселый пройдоха  оставался  все
тем же, Пьер-Огюстен мало-помалу лепил, как скульптор, свой характер и  свои
черты, сообщая им отчетливость. Шарль Ленорман д'Этиоль  в  сйоем  парижском
особняке пышно чествует еще Веселого пройдоху. Чтобы  отблагодарить  хозяина
(Шарло), тот пишет длинный парад с куплетами, в котором  знаменитый  Дюгазон
играет с  подчеркнуто  певучим  марсельским  акцентом.  Нет,  это  не  было,
разумеется,  произведением  высокого  полета,  но  с   помощью   шампанского
собравшиеся горячо принимали каждую строфу, в частности следующую:

                      Я вел процесс, и мне не повезло:
                      Вот задали мороку, вражья сила -
                      Подстроили, чтоб дело, как назло,
                      В парламент новый угодило.
                      Шарло был очень мил
                      И так мне говорил:
                      "Ты не виновен, друг, и действуй смело".
                      Но эти судьи, вот дерьмо,
                      Сам дьявол с ними заодно,
                      Ошельмовать меня - да слыханное ль дело?

     Но  и  человек,  приговоренный  к  гражданской  казни,  теперь  в  ином
положении. Мопу получил отставку, парламент потерпел  поражение,  и  Бомарше
может уже не торопиться. Невзгоды сделали его требовательным.  Бомарше  дает
понять королю и министрам, что ждет от исполнительной и судебной  власти  не
просто отмены  приговора,  а  почетной  реабилитации.  Даже  при  абсолютной
монархии это  не  так  просто.  Ну  что  ж!  Он  подождет.  Настала  очередь
осужденного диктовать законы. Нет, я  не  шучу.  Король  решил  восстановить
прежний парламент, но министры не сходились относительно  того,  как  именно
это сделать и какие полномочия ему предоставить. Кому же разрешить сомнения,
просветить суверена  своими  советами,  поделиться  с  правительством  своим
опытом в этой области? С кем в октябре 1774 года  следует  посоветоваться  в
первую очередь? Да с г-ном де Бомарше, разумеется! Таким  образом,  человек,
ошельмованный  палачом,  нарушитель   общественного   порядка,   недостойный
гражданин получил официальное поручение написать в кратчайший срок "короткую
ясную записку, коей принципы, будучи изложены без  всякой  высокопарности  и
украшений, могли бы оказать воздействие на любого здравомыслящего  человека,
даже  если  оному  и  не  хватает  образования"!  Изложить   свои   принципы
правительству и в то же время просветить нацию - Бомарше не заставил просить
себя дважды. Несколько дней спустя он вручил  Морепа  и  Мироменилю  доклад,
названный им "Простейшие  мысли  о  восстановлении  парламентов".  Под  этим
весьма серьезным текстом, разделенным на  части  -  преамбулу,  изложение  и
заключение, - вполне мог бы подписаться Монтескье, но одно дело -  развивать
политические теории в философском труде, другое - формулировать их в докладе
королю и его министрам. Для этого, уж во  всяком  случае,  требуется  больше
отваги. Во вступлении, прежде чем перейти к вопросу о  парламентах,  Бомарше
откровенно высказывает свои взгляды на монархию:
     "При помазании король клянется блюсти законы церкви и королевства. Если
бы законы королевства устанавливались по произвол} каждого короля, ни одному
из них не было бы нужды давать при помазании клятву,  что  он  будет  блюсти
какой бы то ни было закон; такая клятва была бы попросту  нелепостью:  никто
не берет на себя обязательство отвечать перед самим собой.
     Следовательно,  в  любом  монархическом  государстве  существует  нечто
превыше королевского произвола. Сие нечто не может быть  ничем  иным,  кроме
свода законов и их силы - таков  единственный  подлинный  оплот  королевской
власти и счастья народов.
     Вместо того чтобы упрочить  королевскую  власть,  опираясь  на  законы,
единственно надежный и достойный уважения оплот, была совершена  губительная
для этой власти ошибка - было провозглашено, что король обязан своим  правом
только богу и своему мечу: суждение  зловредное  и  химерическое,  сплетение
нелепостей, кои сводятся к следующему.
     Нелепо утверждать,  будто  король  обязан  своим  правом  одному  богу,
поскольку всякая власть, как несправедливая, так и  справедливая,  в  равной
мере может претендовать на то,