ему  режиму,  крайности
которого его возмущали, Бомарше тем не менее оставался верен! правительству,
каким бы оно ни было, что бы оно ни совершало. В  области  внешней  политики
для  него  превыше  всего  стояла  национальная   независимость   и   защита
французской территории. На протяжении всего этого периода он душой  с  теми,
кто сражается, обороняя отечество, будь они даже его злейшими недругами.
     С невероятным упорством,  наталкиваясь  на  всевозрастающие  трудности,
разыскивает он свои 60 000 ружей. Из Лондона, сейчас уже  невозможно  понять
каким образом, он перебирается в Гаагу, оттуда -  в  Роттердам.  Голландское
правительство угрожает конфисковать ружья, Бомарше осмеливается бросить  ему
вызов, пригрозив, что это повлечет за  собой  военные  репрессии.  Он  пишет
генералу Пишегрю, лагерь которого находится в сотне километров  от  Тервера,
побуждая того ускорить наступление!
     Продвижение частей  Пишегрю  приостановлено,  и  Бомарше  пускается  на
всяческие  хитрости,  чтобы  провести  голландцев.  Например,  он   придумал
заключить фиктивную сделку - продать ружья  некоему  американцу,  с  которым
прежде был в торговых отношениях, чтобы затем ввезти всю партию  во  Францию
через Соединенные Штаты!
     Фактически в эти последние  месяцы,  сознавая  свое  бессилие,  Бомарше
старается лишь выиграть время. Поняв, что ему никогда  не  удастся  наложить
руку на это проклятое военное снаряжение, он с редким хитроумием задерживает
его на складе в Тервере, чтобы  оно  не  досталось  врагам  Франции.  Обычно
биографы заносят 60 000 ружей в пассив Бомарше. Приговор слишком  поспешный.
Если он и потерпел неудачу - но кто справился бы, с такой миссией? - ему все
же удалось добиться того, что это оружие не было обращено против Франции,  а
ведь оно являлось предметом вожделений всех армий вражеской  коалиции.  Дело
непростое - чтобы с этим справиться, пришлось немало поколесить  по  Европе.
Понадобилась бы отдельная глава,  чтобы  пересказать  все  его  бесчисленные
поездки, в частности, вдоль Рейна.
     Не могу закончить повествование  об  этом  периоде  жизни  Бомарше,  не
упомянув о его последнем "безумстве": после 9 термидора  он  сделал  попытку
самостоятельно вступить в  переговоры  с  иностранными  державами  от  имени
Франции, дабы побудить их к заключению "всеобщего  мира"!  Он,  возможно,  и
добился бы своего, не возвести Париж городу и миру, что комиссар  Республики
- "преступник"! С этого момента голландские министры, с которыми Бомарше вел
переговоры в качестве представителя  Франции,  закрыли  перед  ним  двери  и
попросили его покинуть страну. Что он и  вынужден  был  сделать  с  болью  в
сердце. Объявленный нежелательным лицом во всех европейских государствах, он
все же нашел убежище - сначала в Любеке, а затем в  Гамбурге,  которые  были
свободными городами.

     Пока Бомарше, проявляя чудеса храбрости, сражался за интересы  Франции,
руководители Конвента объявили отсутствующего эмигрантом и на этом основании
конфисковали его имущество.  Решение  было  принято  Комитетом  общественной
безопасности, который не знал или делал вид, будто  не  знает,  что  Бомарше
облечен доверием Комитета  общественного  спасения.  В  июле  того  же  года
агентами общественной безопасности были арестованы  "три  женщины"  Бомарше.
Приговоренные к смертной казни в тот же день, что и Гезман, которому не  так
повезло, как им, Жюли,  Мария-Тереза  и  Евгения  остались  в  живых  только
благодаря падению Робеспьера. Выйдя на свободу, г-жа Бомарше была  вынуждена
тем не менее развестись с мужем и снова взять свое девичье имя, чтобы спасти
Евгению от "оскорблений черни".
     9  термидора,  положившее  конец  массовому   террору   и   воспринятое
большинством граждан как счастливое  событие,  по  странной  прихоти  судьбы
только усугубило невзгоды Бомарше. В августе 1794 года  "чернь"  по-прежнему
преследовала его семью.  Эти  невзгоды  навлек  на  нее  все  тот  же  Лоран
Лекуантр, который, сменив хозяев, обвинял  теперь  уполномоченного  Комитета
общественного спасения - о ирония! - в сообщничестве с Робеспьером и в  том,
что Бомарше вместе с  _Неподкупным_  участвовал  в  расхищении  французской,
казны!  Лекуантр  изложил  свои  нелепые  доводы  с  трибуны,   и   к   нему
прислушались.
     Клеветнические наветы у нас в национальной традиции, точно так же как и
глупость или, если угодно, легковерие слушателей. Если за  это  взяться  как
следует, "нет такой пошлой сплетни, нет такой  пакости,  нет  такой  нелепой
выдумки, на которую не набросились бы" парижане.

     По вине Лекуантра - или Базиля - Бомарше  был  вынужден  прозябать  два
долгих года - вплоть до 5 июля 1796 года - в предместье  Гамбурга.  В  своем
далеком изгнании, после  того  как  миновало  несколько  недель  тоскливого,
страха за близких - он ведь мог опасаться самого худшего, -  Бомарше  отнюдь
не сидел сложа руки! Живя на хлебе и воде в  затхлой  каморке,  он  позволял
себе единственную роскошь - тратиться на перья, чернила  и  бумагу.  Писать,
писать - он не знал иного средства, чтобы найти выход из самого безвыходного
положения. Поэтому он писал день и ночь. Всему  свету,  но  прежде  всего  -
жене:
     "Подчас я  задаю  себе  вопрос,  уж  не  сошел  ли  я  с  ума,  однако,
обнаруживая  последовательность,  здравость  своих  суждений,   которыми   я
пытаюсь, как это ни трудно, парировать все удары, убеждаюсь, что  отнюдь  не
безумен. Но куда тебе писать? На какое имя? Где ты живешь? Как  тебя  зовут?
Кто твои истинные друзья? Кого должен я считать своими друзьями? Ах, если  б
не надежда спасти дочь, сама чудовищная гильотина показалась бы  мне  слаще,
чем мое нынешнее ужасное положение!"
     Он писал англичанам, Питту, "осмелившемуся" конфисковать "его" ружья  в
Тервере  и  переправить  их   в   Плимут.   С   помощью   своих   лондонских
корреспондентов или, попросту говоря, агентов своей  сети  Бомарше  довольно
долго мешал англичанам наложить лапу на это оружие, вставляя тем самым палки
в колеса британскому премьеру, которому только  в  июне  1795  года  удалось
купить эти ружья, правда, за бесценок. Но  в  1795  году  военное  положение
Франции уже выправилось, и ее арсеналы не были пусты.
     Писал он, естественно, и американцам, прежде  всего,  чтобы  напомнить,
что они остаются его должниками. Среди этих писем или мемуаров есть забавное
послание американскому народу от  10  апреля  1795  года.  Если  читать  его
внимательно, за нарочитой патетикой  проступает  филигранью  ирония  Фигаро.
Когда Бомарше протягивает одну руку, другой он выделывает фокусы.
     "Американцы, я служил, вам с неустанным рвением, в благодарность же  не
получил при жизни ничего, кроме горьких обид, и умираю вашим  кредитором.  Я
вынужден поэтому завещать вам в наследство свою дочь,  дабы  вы  дали  ей  в
приданое  то,  что  должны  мне.  Возможно,  после  моей  смерти,  вызванной
несправедливостью других, против которой я уже не в силах бороться, моя дочь
останется обездоленной, и, возможно, воля провидения в том,  чтобы,  оттянув
ваш  расчет  со   мной,   обеспечить   ей   средства,   коими   она   сможет
воспользоваться, когда останется одна в полной  нищете.  Удочерите  ее,  как
достойную дочь Государства! Она будет привезена к вам своей матерью  и  моей
вдовой, не менее несчастной. Отнеситесь же к ней: как к дочери американского
гражданина.  Но если б у меня возникло опасение, что вы отвергнете  мою
просьбу  то - поскольку ваша страна  единственная,  жителям  которой  я
могу без стыда протянуть руку, что оставалось бы мне сделать, как не  молить
небо, чтобы оно даровало, мне здоровье на какое-то время,  необходимое;  для
поездки в Америку? Неужто  понадобится,  чтобы,  оказавшись  среди  вас,  я,
ослабевший умом и  телом  и  уже  неспособный  отстаивать  свои  права,  был
вынужден просить,  держа  в  руках  оправдательные  документы,  чтобы,  меня
доставили на носилках  ко  входу,  в  ваши  национальные,  собрания  и  тут,
протягивая тот самый колпак свободы, который я больше, чем кто-либо  другой,
помогал вам водрузить на голову, обратился к  вам  с  мольбой:  "Американцы,
подайте милостыню вашему другу,  чьи  услуги  во  всей  их  совокупности  не
заслужили иного вознаграждения, кроме: Date obolum Belisrio". {Подайте  обол
Велизарию (лаг.).}
     В Гамбурге коммерческий гений Бомарше достиг апогея  в  своем  размахе.
Холодными ночами, лежа без сна в чердачной каморке, он  строил  химерические
проекты планетарных масштабов! Например, как  прорыть  канал  через  Суэцкий
перешеек или установить судоходный путь между Атлантическим и Тихим  океаном
по реке Сан-Хуан, озеру Никарагуа и  короткому  каналу  длиной  всего  в  10
километров, который можно построить.  Много  лет  спустя  другой  мечтатель,
заключенный в форте Гам, тоже мысленно соединял океаны, избирая для этого ту
же трассу. История не что  иное,  как  осуществление  давних  грез.  Бомарше
"знал", рассказывает Гюден, что "нация, которая  овладеет  судоходным  путем
между двумя океанами, неизбежно станет  владычицей  мировой  торговли".  Он,
естественно, мечтал, что владычицей этой будет Франция.  Позднее,  когда  до
Бомарше дойдет известие, что "Питт намеревается сделать  англичан  хозяевами
озера  Никарагуа",  он  потребует  от  Директории,  чтобы  она  добилась  от
побежденных испанцев уступки Франции этой  все  еще  дикой  страны  и  этого
озера, о  выгодах  которого  они,  кажется  не  подозревают".  К  сожалению,
французы в ту пору были ничуть не дальновиднее испанцев.
     Бомарше был далеко  не  единственным  французом,  нашедшим  убежище  на
берегах Северного моря. Не  говоря  о  многочисленных  протестантах,  живших
здесь еще со времен отмены Нантского Эдикта, в  ганзейских  городах,  в  том
числе и в Гамбурге, обосновалась большая  колония  эмигрантов,  вольных  или
невольных. Бомарше  сблизился  с  двумя  из  них  -  с  Талейраном,  недавно
вернувшимся в Европу после недолгого пребывания  в  Америке,  и  неким  Луи,
молодым священнослужителем, терпевшим еще большую нужду, чем он сам. Бомарше
помогал Луи, делясь с ним своими скудными  средствами  и  добывая  для  него
работу.  Он  не  переставал  пророчить  своим  двум  товарищам  по  изгнанию
счастливую политическую будущность. Если карьера хромого  беса  уже  обещала
быть  блестящей,  несмотря  на  этот  немецкий  "антракт",  карьера  аббата,
напротив, казалась по меньшей мере сомнительной. Но Бомарше, который неплохо
разбирался в государственных деятелях, быстро распознал в юном Луи качества,
необходимые для успеха на общественном поприще. Впоследствии аббат не  забыл
доброты  Бомарше,  и  ему  действительно  хватило  ума,  чтобы   реализовать
предсказания  своего  старого  друга,  сделавшись  позднее,  много  позднее,
превосходным  министром  финансов.  Да,  это-тот  самый  барон  Луи,  вы  не
ошиблись!
     Некоторые изгнанники только и  мечтали  о  возвращении  во  Францию,  с
нетерпением  ожидая,  когда  они  наконец  будут   вычеркнуты   из   списков
эмигрантов; Бомарше,  принадлежавший  к  этой  категории,  дрался  за  всех,
засыпая  своими  обращениями  членов  Комитета  общественного  спасения.  Из
Гамбурга  он  проповедовал  стоящим  у  власти   в   Париже   милосердие   и
справедливость,  причем  в  таком  уверенном,  авторитетном  тоне,  который,
учитывая его положение,  вызывает  восхищение.  Одно  из  подобных  посланий
Комитету общественного спасения  датированное  5  августа  1795  года,  было
найдено  Ломени.  Оно  заслуживает  того,  чтобы  привести  его  здесь,  ибо
характеризует, как мне представляется, истинное  благородство  Бомарше,  его
отвагу и политическую мудрость.  Это  пространное  обращение  было  написано
после победы при Кибероне, одержанной республиканскими войсками  над  армией
роялистов. Бомарше опасался,  что  победители  не  отнесутся  к  побежденным
великодушно, и призывал правительство отдать приказ о милосердном  обращении
с ними. К сожалению, его вмешательство запоздало - мятежники монархисты были
в большинстве своем перебиты при Кйбероне. Вот тем не менее письмо Бомарше:

                                           "Из моего убежища, близ Гамбурга,
                                             сего августа 5 числа 1795 года;
                                            Комитету общественного спасения.

     Граждане, члены нынешнего состава Комитета, благоволите еще  раз  внять
прямому обращению к вам гражданина, несправедливо изгнанного  из  отечества,
но по-прежнему преданного ему и выступающего в защиту не  своих  собственных
интересов, но тех, кои, его разумению, в  настоящее  время  являются  вашими
собственными и одновременно интересами всей нации.
     Мне помнится, в дни моего отрочества, когда  у  дофина,  отца  Людовика
XVI, родился первый ребенок, меня взяли из колледжа, чтобы  я  мог  увидеть,
как празднуется это событие.  Ночью,  обегая  иллюминованные  улицы,  я  был
поражен транспарантом, установленным  на  крыше  тюрьмы,  который  энергично
возглашал: Usque in tenebris {Даже во мраке  (лат.).}.  Слова  так  пронзили
меня, что, мне  кажется,  я  читаю  их  сейчас.  Народная  радость  проникла
повсюду, вплоть до ужасных темниц. Я повторяю вам  сегодня  то,  что  гласил
этот транспарант (рождение ребенка  королевской  крови  в  те  времена  было
радостным  событием),  в  связи  с   событием   куда   более   значительным;
замечательный триумф наших солдат при Кибероне наполнил радостью мое  сердце
на этом немецком чердаке, где я стенаю вот уже два года, прячась  под  чужим
именем от всякого рода несправедливостей, кои изливаются на  меня  в  родной
стране. Usque in tenebris может служить эпиграфом к моему положению.
     И вот я, гражданин, страдающий in  tenebris,  хочу  поделиться  с  вами
соображениями о  последствиях  этой  Киберонской  победы,  имеющей  решающее
значение для установления мира, о котором все мы мечтаем.
     Если вы, великодушные победители, не употребите во зло свой триумф и не
превратите его в бойню, вы  стяжаете  уважение  всех  партий.  Римляне  были
беспощадны к врагу только в годину бедствий -  стоило  им  взять  верх,  они
проявляли величие и великодушие.  Такое  поведение,  благородное  и  твердое
одновременно, создало им мировую империю. Нет мести полней  и  плодотворней,
нежели проявление великодушия к  побежденным  и  покоренным  французам,  кое
покорит вам всех остальных.
     Позвольте мне  привести  вам  пример  успешности  поведения,  мною  вам
рекомендуемого; сходство фактов здесь поразительно.
     Во время войны восставшей Америки против ее угнетательницы Англии целая
армия англичан и американцев лоялистов (в сущности,  внутренних  эмигрантов)
под командой, если не ошибаюсь, генерала  Бергойна  спустилась  из  Северной
Канады по озеру Шамплен и по рекам в самое  сердце  молодой  республики.  На
равнинах Саратоги эта армия  была  окружена  и  принуждена  сложить  оружие,
сдавшись  на  милость  победителя.  Континентальный   Конгресс,   столь   же
предусмотрительный, - сколь  и  великодушный,  осознал,  что  от  того,  как
использует эту сокрушительную победу, будет зависеть и заключение  почетного
мира и отношение нации к  основам  образуемого  им  правительства.  Конгресс
предложил  помилование  всем  побежденным,  земли  для  обработки   -   всем
англичанам и гессенцам, буде кто из  них  пожелает  обосноваться  в  стране,
которую  они  хотели  себе  подчинить.  Вашингтон,  чье  мнение   запросили,
рекомендовал принять именно такое благородное  решение,  укрепив  тем  самым
свой  авторитет,  ставший  отныне  неколебимым.   Английское   правительство
осознало,  что  народ,  столь  достойно  воспользовавшийся  своим  триумфом,
непобедим, ибо великодушие, завоевав ему все сердца,  покорило  общественное
мнение всех направлений.
     О французы! Вы,  правящие  французами,  разобщенными  между  собой  еще
больше, нежели  были  разобщены  американцы;  вы,  члены  бурного  народного
собрания, призванные покорить сердца, ожесточившиеся в результате чудовищных
зверств тех, кому вы пришли на смену, не  будучи  их  сообщниками,  -  я  не
сомневаюсь, что вы столь же остро, как  и  я,  ощутили  неоценимое  значение
события, подаренного вам фортуной. Помилуйте своих  пленных!  Какова  бы  ни
была судьба, вами им уготованная, жаловаться они не вправе, вы победили их в
бою. Но узнайте же теперь, ежели не знали прежде, что нет француза меж  этих
разбитых  вами  эмигрантов,  который  устыдится  того,  что   был   побежден
соотечественниками, нет ни единого, кто, как и вы, не видит заклятых  врагов
в  тех  англичанах,  у  коих  сам  был  на  службе.  Узнайте,   что   только
необходимость выжить, не умереть с голоду вынудила  их  уступить,  подчинясь
наглым  островитянам;  узнайте,  главное,  что  министр  Питт   бесповоротно
обречен, если вы только проникнетесь этой мыслью, - ему не простят промахов,
ошибок, отсутствия  успехов;  вашей  гуманностью,  встреченной  единодушными
кликами одобрения, вы принесете больше  вреда  ему,  больше  пользы,  больше
славы себе, укрепив свою власть и всеобщее к ней доверие,  да,  вы  сделаете
больше  одним  этим  великодушным  актом,  чем  всеми,   почти   немыслимыми
подвигами, которыми наши армии поразили Европу. Только вы, вы  одни  станете
творцами мира, предпишете мир, продиктуете его даже англичанам,  которые  по
преимуществу относятся с ненавистью к действиям собственного  правительства,
предпринятым, чтобы внести смуту в  ваши  ряды,  избравшие  свободную  форму
правления. И, граждане (я уже позволил себе ранее писать вам об этом),  если
англичане (которых останавливает лишь суетное тщеславие), заключив  почетный
мир, признают вас народом свободным  и  суверенным  -  только  взвесьте  это
слово, о граждане! - тогда вы, депутаты, ты, - Конвент! -  все  вы  покроете
себя  неувядаемой  славой;  ибо  Европа  без  колебаний  последует  великому
примеру, и вы приобретете,  вы  завоюете  тогда  прекрасное  право  спокойно
обсудить, действительно ли единовластие -  правление  самое  сильное,  самое
прямое и самое  скорое  из  всех  в  выполнении  планов,  зрело  продуманных
законодательными собраниями, - подходит великой стране  больше,  чем  всякое
иное распределение власти, столь чреватое грозами; вы сможете  преобразовать
форму правления в соответствии с волей всей нации,  которая  прославит  себя
тем, что у нее на глазах вы приступите к  мирным  дебатам,  одержав  великую
победу, проявив великодушие и избавив всех от страха, как  бы  не  вернулись
снова времена террора, которым можно держать  в  повиновении  рабов,  но  на
которой не может опираться разумное правление.
                                                 Пьер-Огюстен Каран Бомарше,
                        уполномоченный, включенный в проскрипционные списки,
                                 бездомный, преследуемый, но ни в коей мере
                                               не предатель и не эмигрант".
     Когда Бомарше писал это обращение к  Комитету  общественного  спасения,
он,  очевидно,  уже  был  вычеркнут  из  списков  эмигрантов.  Комитет,  где
председательствовал тогда Робер Ленде, в принципе принял такое  решение  еще
двумя месяцами ранее, призывая - я цитирую - "граждан соратников из Комитета
по законодательству включить в первую же повестку дня вопрос  об  исключении
Бомарше из списка  эмигрантов,  поскольку  всякая  проволочка  в  этом  деле
наносит ущерб интересам  Республики!"  Было  бы  излишним  входить  здесь  в
детали. Короче говоря, административная медлительность, бумажная волокита  и
недоброжелательство некоторых членов Конвента задержали возвращение  Бомарше
более чем на год. Правительство Конвента, стремившееся загладить совершенную
им  несправедливость,  было  настолько  бессильным,  что  ему  не  удавалось
добиться  выполнения  своих  решений.  26  октября  1795  года