ни. Если и сегодня  тирада  кажется  нам  забавной,  если  нас  восхищает
хладнокровие и остроумие  человека,  который  всего  за  несколько  дней  до
вынесения  приговора,  и  приговора  сурового,  отделывается   от   опасного
противника насмешкой, нам все же трудно даже представить  себе  впечатление,
произведенное этим "кес-а-ко" на всю  Европу.  Мало  сказать,  что  словечко
стало модным. В течение месяца, а то и больше, все называли "кесако". Вплоть
до причесок. Супруга дофина Мария-Антуанетта ввела свое "кесако" - султан из
перьев, которым увенчивался парик. "Эта прическа распространила  посрамление
стертого в прах  Марена  на  область  туалетов",  -  писалось  в  "Секретных
записках Башомона" (они выпускались уже не самим  Башомоном,  поскольку  тот
умер в 1771 году; но его негры, очевидно, не последовали за ним в могилу).
     Третий холуй пера, прислуживавший советнику Гезману,  нам  уже  знаком,
это - Бертран, Бертран Дэроль. Мы уже встречались с ним в доме  Ленина,  где
он свил гнездо, и не забыли важной роли, которую он играл  в  переговорах  с
Деже. Человек дела или,  точнее,  человек,  умеющий  устраивать  дела,  этот
мастер на все руки брал из любой. Работал сей  господин  -  на  комиссионных
началах. Чтобы  его  заполучить,  достаточно  было  накинуть  цену.  Фаншон,
безусловно, питавшая к нему слабость, ошиблась, расценив его  как  бойцового
петуха. Таким он был только в постели. Во всех же иных случаях вел себя  как
каплун. Марен, знавший толк в подонках, раскусил его уже раньше. Их  к  тому
же сближало провансальское  происхождение  -  когда  у  людей  один  акцент,
взаимопонимание легче. Итак,  Марену  не  стоило  особого  труда  припугнуть
Бертрана. Не  оплошал  ли  тот,  взяв  сторону  Бомарше  против  всемогущего
парламента?  Бертран  не  заставил  повторять  себе  этого  дважды  и   лихо
вывернулся наизнанку. В противоположность Леже он перешел в лагерь мастерицы
ощипать каплуна со всем оружьем и обозом, изменив с  первого  до  последнего
слова свое первоначальное свидетельство. Чтобы  сообщить  большую  весомость
новым показаниям, этот банкир из мелких счел за благо изложить их в прозе  и
даже по-латыни. Тут ему явно помогли, поскольку  сам  он  не  был  обременен
образованием, но подпись свою поставил, следовательно, перо в  руке  все  же
держать умел. На его неудобочитаемый мемуар,  "присыпанный  опиумом  и  ossa
foetida" {Прогнившие кости (лат.).}, Бомарше  ответил  без  промедления:  "Я
только  пролистал  его,  так  как  в  нем  чувствуется   что-то   приторное,
солоноватое, какая-то кислятина, весьма неприятная на вкус; но коль скоро он
вышел под Вашим именем, я отвечу, как  если  б  его  написали  Вы;  в  Ваших
провансальских  поставках,  господа,  не  всегда  можно  разобраться,   кому
принадлежит товар, а кто предъявляет счет покупателю; перейдем  же  прямо  к
фактам, мне некогда - сейчас к мемуарам прикованы все взгляды. Итак,  о  чем
говорит Ваш?"
     Задав перцу незадачливому Бертрану, Бомарше, прежде  чем  расстаться  с
ним окончательно, одаривает  его  последним  абзацем.  Поскольку  этот  плут
Бертран упоминает в  своем  сочинении,  что  с  ним,  мол,  до  сих  пор  не
расплатились за церковную свечу, "ссуженную"  при  похоронах  г-жи  Бомарше,
должник, не торгуясь, отваливает ему сполна: "Всем известно,  что  в  Париже
пруд пруди южанами, единственное ремесло которых всех кругом  одалживать.  В
семье свадьба? Пожалуйста -  перчатки,  кокарды  и  благовония.  Праздничный
обед? Оливки, тунец, мараскин. Какая-нибудь другая нужда? В запасе деньги  и
все, что душе угодно. Путешествие?  Ремни,  сундуки,  седла  и  сапоги;  да,
кстати, о сапогах,  они  тоже  выражают  свои  претензии  на  благодарность,
предъявляя мемуар".

     Было бы ошибкой сделать из всех этих цитат вывод, что "Мемуары" Бомарше
- лишь остроумная самозащита, на удивление умело использующая форму комедии.
Лагарп в своем "Курсе литературы" справедливо писал: "...самое поразительное
- и этого  я  не  нахожу  ни  у  кого,  кроме  Бомарше,  -  последовательное
чередование, а подчас и нераздельная смесь негодования  и  веселья,  которые
поочередно, а то и одновременно заражают читателя. Он разжигает ваш  гнев  и
смешит вас, а это в искусстве куда труднее и реже, чем в природе".
     Гениальный адвокат, Бомарше понял, что ему недостаточно защищать самого
себя и отмести, высмеяв их, доводы своих недругов.  Должность  судьи  давала
Гезману одно неоспоримое преимущество: его слова не  подлежали  сомнению.  С
такого рода трудностью мы сталкиваемся и в наши дни, во многих  случаях  она
делает  гадательным  вынесение  справедливого  приговора.  Когда   судьи   и
полицейские при исполнении своих обязанностей, они - неприкосновенны.
     Сочини завтра какой-нибудь страж порядка, - что я над ним издевался или
ударил его, поверят  именно  ему.  В  подобных  обстоятельствах  утверждение
частного лица - пустой звук. Человек, упорствующий в своих обвинениях против
жандарма, только отягчает  собственную  судьбу.  Во  Дворце  правосудия  еще
сегодня  всем,  кто  повздорил  с  представителями  порядка,   рекомендуется
признать вину и раскаяться. Но Бомарше был уже  не  тем  человеком,  который
'способен  покориться.  Чтобы  одолеть  Гезмана,  чтобы  слово,   судейского
чиновника утратило свою святость, Бомарше должен был доказать, что  советник
- обыкновенный лгун, что он обманывал государство.
     Бомарше интуитивно чувствовал, что у Гезмана, который произвел на  него
самое дурное впечатление, рыльце в пушку. Адвокат обратился в следователя  и
в этой роли  оказался  не  менее  удачлив,  чем  в  первой,  -  ему  удалось
установить,  что  Гезман  далеко  не  новичок  в  подделке  и  подлоге.   От
Антуана-Пьера Дюбийона и его жены Марии-Мадлены,  людей  небогатых,  Бомарше
узнал, что крестный их дочери Софи, вопреки своим обещаниям,  вот  уже  пять
месяцев не дает денег на содержание ребенка. Этим крестным отцом, нарушившим
свои обязательства, оказался не кто иной, как Гезман!  Бомарше,  разумеется,
стал копать  дальше.  Г-жа  Дюфур,  повитуха,  принимавшая  ребенка  у  г-жи
Дюбийон, охотно поделилась с ним сведениями, которые он  желал  получить,  и
вскоре  Бомарше  смог  сообщить  публике,  а  следовательно,  и  суду,   как
злоупотребляет советник Гезман своим словом и своей подписью.
     "Решив узнать, действительно ли у судебного  чиновника,  отказавшего  в
помощи этим беднякам, имелись достаточные основания им  благодетельствовать,
я отправился в приход Сен-Жан де Бушри и отыскал в церковной книге запись  о
крещении... Вы, без сомнения, будете удивлены не  меньше  меня,  прочтя  там
"Луи  Дюгравье,  парижский  мещанин,  проживающий  по  улице  Лион,   приход
Сен-Поль, крестный отец  Марии-Софи".  Возможно  ли,  что  г-н  Гезман,  так
кичащийся своей добродетелью, надругался над божьим храмом, религией и самым
серьезным актом, на котором зиждется гражданское состояние, поставив подпись
_Луи Дюгравье_ вместо _Луи Гезман_ и указав рядом с  ложным  именем  _ложный
адрес_?"
     Сорвать маску  с  честного,  неподкупного,  добродетельного  Гезмана  -
отличный военный маневр, но этот способ отнюдь не по сердцу Бомарше, он счел
даже нужным оправдать  его  необходимостью,  перед  которой  был  поставлен:
"...меня самого оговорили в доносе, осыпали самой грубой бранью и возвели на
меня поклеп в той же мере необоснованный,  как  и  не  имеющий  отношения  к
факту,  который  послужил  мотивом  донрса.  Я  вынужден  защищаться   всеми
средствами".  Существует  оружие,  к  которому  Бомарше  предпочел   бы   не
прибегать, - и его смущение, его отвращение, как мне кажется,  также  должны
быть засчитаны в его пользу. Чтобы  судить  о  достоинствах  человека,  мало
одних славных деяний, истинное мерило  благородства  -  чувство  неловкости,
которое человек испытывает, совершая неблаговидный поступок.
     Нередко утверждают, что эти  четыре  "Мемуара"  (первый,  дополнение  к
нему,  добавление  к  дополнению,  четвертый)  -  плод  коллективных  усилий
"гнусной клики". Разумеется,  написанные  второпях  -  поневоле  приходилось
спешить - эти тексты прочитывались и перечитывались, а  подчас  и  правились
членами семьи. Бомарше нашел временный приют у своей сестры  Лепин,  в  чьем
доме царила та же культурная атмосфера, что и в мастерской на улице Сен-Дени
в былые времена. У старого г-на Карона - бойкое перо,  Тонтон  и  ее  супруг
Мирон неравнодушны к литературе,  Лепин  и  Фаншон  далеко  не  невежды,  но
одареннее всех - Жюли. Однако, читая ее многочисленные письма или  книжечку,
опубликованную  ею  в  1788  году,  -  "Рассудительное  существование,   или
Нравственный взгляд на цену жизни", мы видим, насколько ее стиль и  суждения
отличаются от стиля и мысли брата. В своем  вольнодумстве,  как  и  в  своей
набожности, Жюли  сохраняет  некоторую  манерность,  она,  как  это  нередко
случается с литературными дамами, стремится писать  красиво,  округло.  Так,
например, она пишет Тонтон: "Я должна поскрестись  в  дверь  твоего  сердца,
поухаживать за твоим умом, разбудить всех твоих  лакеев  -  благие  помыслы,
подкупить твою горничную - память, чтобы поднять на ноги твоего  швейцара  -
благорасположение, и т. д.".  Даже  в  лучшие  минуты  Жюли  жеманничает  ri
косится  на  зеркало.  Достоинство  же  "Мемуаров",  на  мой  взгляд,  в  их
естественности, свободе стиля, не страшащегося  даже  вульгарности.  Подобно
всем   великим   писателям,   Бомарше    никогда    не    отступает    перед
неблагопристойными или даже пошлыми выражениями.  Только  ничтожные  модники
пуще чумы боятся грубых оборотов и пишут, как ходят, -  на  цыпочках.  Между
тем все четыре "Мемуара", нравится это или не нравится, написаны  на  едином
дыхании, в котором  невозможно  обмануться.  Это  ритм  Бомарше  -  быстрый,
легкий, увлекающий за собой. Ни Жюли, ни Мирон, ни старик  отец  не  владеют
этой динамичностью, гением краткости. Анализ  текста  показывает,  что  Жюли
действительно частенько прикладывала к нему руку. Ломени и Помо правы, когда
приводят хотя бы пассаж, где Бомарше отвечает г-же Гезман, попрекнувшей  его
тем, что он сын часовщика:
     "Вы начинаете ваш шедевр с того, что  попрекаете  меня  сословием  моих
предков: увы! Сударыня,  слишком  верно,  что  последний  из  них  наряду  с
занятиями  разнообразной  коммерцией   приобрел   также   довольно   большую
известность как искусный  часовых  дел  мастер.  Вынужденный  согласиться  с
приговором по этой статье, с болью признаюсь, что  ничто  не  может  обелить
меня от вины справедливо отмеченной  вами,  -  я  действительно  сын  своего
отца... Но я умолкаю, ибо чувствую, что он  стоит  за  моей  спиной,  читает
написанное мною и, смеясь, меня целует. О вы,  попрекающие  меня  отцом,  вы
даже не можете себе представить великодушие его сердца. Поистине, оставляя в
стороне то, что он был  часовщиком,  я  не  вижу  ни  единого  человека,  на
которого пожелал бы его сменить; и я слишком хорошо знаю цену  времени,  кое
он  научил  меня  измерять,  чтобы  терять  его  на  опровержение   подобных
благоглупостей".
     В  этом  абзаце  Жюли,  действительно,   принадлежит   часть,   которой
невозможно пренебречь, поскольку именно она нашла удачную фразу  об  отце  -
"он стоит за моей спиной, читает написанное" и т. д. Но достаточно ли  этого
для вывода, что "Мемуары"  писались  сообща  всей  "веселой  компанией"?  Не
думаю.  Поправки,  вымарки,  приписки  отнюдь  не  так  многочисленны,   как
утверждают. Редкий писатель не  принимает  в  расчет  мнения  близких.  А  у
Бомарше более чем достаточно оснований прислушаться к критике  "Мемуаров"  -
на карту поставлена его жизнь. Однако семья, и в особенности Жюли,  опасаясь
худшего,  требовали,  чтобы  он  ограничился  своим   процессом,   то   есть
советником, прекрасной  Габриель  и  их  сообщниками.  Сам  же  Бомарше  все
отчаяннее ввязывался в политическую борьбу.  Логика  и  отвага  толкали  эту
жертву установлений тогдашнего общественного строя  и  привилегий,  которыми
социальная система наделяла избранных, к тому, чтобы осудить строй в  целом,
подорвать  устои  самой  системы.  Осторожность,  расчет,  личные   интересы
требовали от Бомарше покорности, смирения, но ему уже претили эти  игры,  он
желал наконец стать самим собой." Он ведь вообще мог избежать процесса, если
бы забыл, как ему намекал Марен, о злосчастных пятнадцати луидорах.  Он  мог
снова занять свое место в первых рядах этого общества, пустив в ход  интриги
и талант. Все те, кто вокруг него так или иначе оказывались  в  конфликте  с
властью, предпочитали уступить. И я так настаиваю  на  социальном  характере
бунта Бомарше, на его внезапном и  одиноком  протесте  против  режима,  если
договаривать до конца - против абсолютной монархии,  -  именно  потому,  что
такая позиция не укладывается в традиционный образ Бомарше. Но  до  чего  же
трудно ломать привычные представления! Не далее как  вчера  я  дал  прочесть
написанное мною одному приятелю, чтобы  проверить,  достаточно  ли  все  это
убедительно. Он читал внимательно, горячо заверил меня, что  само  изложение
фактов  доказывает  бесспорную  порядочность,   даже   безупречность   этого
человека. А потом добавил: "Да, но все же Бомарше..." Ну а вы, читатель? Вас
тоже не оставляет сомнение, то самое, что звучит на первых  страницах  книги
Байи: "...он внушает нам тревогу, недоверие"? Тогда прочтите  повнимательнее
строки, написанные за несколько дней до  суда.  Каков  человек,  который  не
побоялся столь резко обвинить в печати своих судей  перед  самым  вынесением
приговора? "Если бы границы  власти  устанавливались  произвольно,  если  бы
права человека сужались или расширялись в зависимости от личных  мнений,  на
что же тогда можно было бы твердо опереться? В  таком  случае  суды  уже  не
ведали бы пределов своим полномочиям, граждане  -  пределов  своей  свободе.
Всем завладели бы хаос и смута, и подобная  анархия  была  бы  даже  опаснее
хаоса, царящего на Востоке. Если бы вместо хладнокровного рассмотрения  тяжб
в  соответствии  с  законом,  орудиями   которого   они   являются,   судьи,
воодушевляемые не столько духом правосудия,  кое  обязаны  вершить,  сколько
корпоративными интересами, стали бы попирать  права  граждан,  то  либо  вся
законодательная система обнаружила бы свою непригодность, либо  возникла  бы
необходимость  в  создании  высшего  судебного  органа,  поставленного   над
самовластными судами, чтобы каждый гражданин  имел  право  принести  в  этот
высший орган свою справедливую жалобу".
     Чтобы  дать  представление  об  атмосфере  накануне  суда  и   показать
"благодушие"  парламента,  можно  привести   один   ничтожный,   но   весьма
характерный эпизод. Направляясь на допрос к прокурору, Бомарше  сталкивается
на галерее с главой парламента Николаи, в прошлом кавалерийским полковником,
который шествует во главе эскадрона судейских. Без всяких причин  и  поводов
Николаи,  указывая  пальцем  на  Бомарше,  восклицает:  "Стража,  немедленно
вывести этого человека,  вот  этого,  Бомарше;  он  явился  надерзить  мне!"
Наглеца хватают, но тот, растолкав гвардейцев, обращается  к  присутствующим
со словами: "Я беру в  свидетели  публичного  оскорбления,  нанесенного  мне
здесь, всю нацию". "Гражданин", "нация" - не странный ли лексикон  для  1773
года? Удивительнее всего, что сановному Николаи пришлось  дать  задний  ход,
поскольку "нация" - то  есть  свидетели  столкновения  -  встала  на  защиту
"гражданина" и вырвала его из  рук  стражей.  В  объяснение  причины  своего
внезапного гнева Николаи заявил, будто Бомарше  показал  ему  язык!  Но  для
первого президента  свято  неприкосновенного  парламента,  вдобавок  бывшего
полковника, уже и то, что он снизошел до оправданий,  означало  отступление.
Бомарше, бросая на сей  раз  вызов  самому  Николаи,  немедленно  пересказал
эпизод, ничего не смягчая, в своем четвертом "Мемуаре", чем  разъярил  судей
до предела.
     Мы уже видели, как отозвалась публика, "нация". С декабря 1773 года  по
февраль 17 74-го общественный отклик на  дело  Бомарше  принимал  все  более
бурный характер. В кафе и даже на улицах люди открыто  защищали  Бомарше  и,
главное, нападали на парламент. Подобные манифестации возникали стихийно, их
никто, разумеется, не организовывал, не мог организовывать. Но борьба одного
человека против произвола внезапно превратилась  в  борьбу  почти  всеобщую.
Конечно, в самого короля, которого Бомарше не затрагивал,  протест  пока  не
метил. Еще какое-то время король останется над схваткой. В 1773 году "нация"
атакует только парламент, выражение воли  суверена.  Но  эта  трещина,  этот
сознательный протест  за  пятнадцать  лет  до  революции  возвещают  великий
переворот 1789 года. Как писал Бомарше в четвертом "Мемуаре": "Все это  дело
приняло слишком серьезный оборот, чтобы ограничить его частными рамками".
     Вольтер,  поначалу  взявший  сторону  парламента   Мопу,   вскоре   под
воздействием "Мемуаров" изменил свое отношение. "Боюсь, - писал  он,  -  что
этот блестящий вертопрах по сути прав, вопреки  всем.  Какое  плутовство,  о
небо! какие мерзости! какое низкое падение нации! и как  все  это  неприятно
для парламента!" Он уточняет свою мысль в другом письме, к д'Аламберу:  "Что
за человек! Ему доступно все - шутка, серьезность,  логика,  веселье,  сила,
трогательность, все роды красноречия, хотя он не стремится ни  к  одному  из
них, он повергает всех своих противников и  дает  уроки  своим  судьям.  Его
простодушие приводит меня в восторг, я прощаю ему  неосторожные  поступки  и
дерзости". Если верить Лагарпу, это простодушие приводило Вольтера в восторг
и вместе с тем тревожило, Вольтер якобы даже  спросил  как-то  у  одного  из
друзей, не требовалось ли нечто большее, чтобы создать "Заиру" и "Меропу"?
     Замечательно, что многие крупные  писатели  того  времени,  преодолевая
взаимную зависть - в литературе дружеские отношения всегда отравлены бешеным
соперничеством, - сочли необходимым приветствовать "Мемуары"  и  их  автора.
Тем, кто обвиняет Бомарше, что  он  не  является  их  подлинным  создателем,
отвечает Руссо: "Не знаю, он ли их сочинил, но знаю,  что  таких  "Мемуаров"
для другого не пишут". Бернарден де  Сен-Пьер  пророчествует:  "Вы,  сударь,
созданы  чтобы сравняться в  славе  с  Мольером".  Гете  организует  во
Франкфурте публичные чтения четвертого "Мемуара". Хорас Уолпол  пишет  своей
приятельнице г-же Дюдеффан: "Я получил  мемуары  Бомарше;  я  уже  дошел  до
третьего, и они меня весьма забавляют... Словом, мне ясно, что, принимая  во
внимание бушующие сейчас у вас политические страсти, это дело  должно  стать
сенсационным. Я забыл Вам сказать, что ваши судебные методы повергли меня  в
ужас. Есть ли в мире другая страна, где эта  г-жа  Гезман  уже  не  была  бы
сурово наказана? Ее показания чудовищно бесстыдны. Неужели у  вас  дозволено
так лгать, умалчивать, противоречить себе, так сумасбродно чернить своих же?
Что сталось с этой особой и ее негодяем мужем? Прошу Вас, ответьте".
     Как справедливо сказала именно г-жа Дюдеффан, публика была "без ума  от
автора" "Мемуаров". В особенности женщины. Тому свидетельницей некая дама де
Мортов, которая зарифмовала свое безумное увлечение:

                          Перо твое, о Бомарше,
                          Наделено волшебной силой
                          Дать наслаждение душе
                          И даже мелочь сделать милой.

                          Тебя узнать мечтаем мы,
                          Встречаться, говорить с тобою;
                          Ты смог завоевать умы -
                          Сердца сдались тебе без бою.

                          Пусть принесет блестящий труд
                          Тебе заслуженную славу;
                          Пусть благосклонен будет суд,
                          Чтоб ты то