ашается,  но,  прежде  чем  покинуть  наконец  жилище  Бомарше,   делает
последний жест, соединяющий величие и безумие, - призвав лакея, которому сам
только что рассек лоб, герцог приказывает причесать  себя  и  почистить  ему
костюм. Закончив туалет, он выходит.
     Таковы главные события этого безумного дня,  о  печальных  последствиях
которого я уже  намекнул.  Вернувшись  восвояси,  комиссар  выполнил  тяжкую
обязанность и  уведомил  обо  всем  Сартина.  В  пространном  и  чрезвычайно
осторожном письме Шеню  рассказывает  обо  всем  виденном  и  слышанном,  но
чувствуется, что он, боясь мести высокопоставленного безумца, изо  всех  сил
старается его не задеть. Поэтому он заканчивает свой рапорт словами:  "Я  не
могу нахвалиться поведением господина герцога, который даже  не  сказал  мне
ничего неприятного", - это _даже_ говорит о многом, не правда ли?
     Герцог изложил историю на свой манер, особенно настаивая  на  том,  что
был  приглашен  к   Бомарше   отобедать.   В   своем   особняке   на   улице
Нев-Сент-Опостен Сартин без особого труда  расплел  клубок  этой  интриги  и
разобрался, кто прав, кто виноват; он ведь близко знал обоих противников.  К
тому же Сартину было известно все и всегда. В одном из писем к Екатерине  II
Дидро говорил о начальнике королевской полиции: "Если бы _философ  Дидро_  в
один прекрасный вечер отправился в какое-нибудь злачное место, г-н де Сартин
узнал бы об этом еще до отхода ко сну. Стоит прибыть в  столицу  иностранцу,
не проходит и суток, как на улице Нев-Сент-Огюстен уже  могут  сказать,  кто
он, каково его имя, откуда он приехал, зачем пожаловал, где  остановился,  с
кем переписывается,  с  кем  живет..."  К  несчастью  для  Бомарше,  решение
зависело не от одного Сартина.

     Бомарше давно уже был приглашен на этот вечер к г-ну Лопу, или  Лопесу,
генеральному откупщику, у которого ему предстояло  прочесть  первый  вариант
"Севильского цирюльника". Семь часов, восемь, девять. Гости Лопеса, то,  что
мы сегодня именуем jetsociety {Избранное общество (анг.).}, а вчера называли
сливками общества, начинают уже обмениваться язвительными замечаниями, когда
появляется автор, весь перевязанный, с забинтованной головой и  резвый,  как
никогда. К нему кидаются с расспросами, он повествует о  своих  злоключениях
небрежно, словно все это случилось не с ним. Затем следует чтение пяти актов
"Цирюльника", комедии, которая уже успела побывать  парадом,  а  потом  была
превращена в комическую оперу,  отвергнутую  Итальянским  театром.  Огромный
успех. После ужина неутомимый Бомарше играет на арфе, поет  -  уже  ночью  -
сегедильи. "Вот так всегда, - пишет Гюден, - что бы с ним ни  случилось,  он
полностью отдавался настоящей минуте, не задумываясь ни о том,  что  прошло,
ни о  том,  что  грядет,  всецело  полагаясь  на  свои  способности  и  свое
присутствие духа. Ему не  нужно  было  ни  к  чему  готовиться  заранее.  Он
неизменно владел собой, и его принципы были столь тверды, что он всегда  мог
на них опереться".
     Вернувшись на улицу Конде уже под утро, Бомарше нашел в спальне  письмо
от г-жи Менар, о  которой  мы  несколько  позабыли,  хотя  именно  она  была
причиной всех этих безумств:
     "Сударь,
     несмотря на все свидетельства доброты, выказанной  Вами  ко  мне,  Ваше
покровительство и обещанную защиту, не  могу  скрыть  от  Вас  моих  слез  и
опасений; характер буйного  человека,  коего  я  бегу,  слишком  хорошо  мне
известен, чтобы не внушать страха перед будущим, пагубным  для  него,  равно
как и  для  меня.  Дабы  спасти  себя  и  его  от  исступления  ревности,  я
окончательно решила уйти в монастырь. Где бы я  ни  нашла  убежище,  я  буду
иметь честь Вас о сем уведомить. Осмеливаюсь умолять Вас, чтобы это осталось
тайной  для  него,  я  присовокуплю  сие  неоценимое   благодеяние   к   той
благодарности, коей я  уже  прониклась  к  Вам  за  предложенную  помощь;  я
настолько на нее уповаю, что уже договорилась, ссылаясь на Ваше имя и на Ваш
авторитет, поместить свою дочь в монастырь Сретения господня,  куда  сегодня
вечером аббат  Дюге  доставил  мне  удовольствие  ее  отвезти.  Благоволите,
сударь, защитить мать и дитя, которые, кроме господа бога, питают лишь к Вам
одному полное доверие, не имеющее себе  равного  ни  в  чем,  кроме  чувства
глубочайшего почтения,
                        с коим имею честь оставаться, сударь, Вашей нижайшей
                                                      и покорнейшей слугой".
     Г-жа Менар имела обыкновение спасаться в монастыре. Но  отправилась  ли
она туда на этот раз по собственной воле или  по  наущению  Сартина?  Весьма
темна также роль аббата Дюге. Сей достопочтенный священнослужитель не прочь,
при условии, что не будет слишком скомпрометирован, оказать некоторые услуги
полиции. Его письмо от 15 февраля показывает, сколь многообразны были  в  ту
пору  окольные  дорожки,  на  которых  переплетались  земное   и   небесное.
Колоритная деталь - аббат Дюге именует шефа полиции монсиньором!
     "Монсиньор,
     после свидания с Вами я отправился в монастырь Сретения господня,  дабы
удостовериться в соответствии с Вашим приказанием, можно ли найти там  приют
для матери и ребенка. Я имею в виду г-жу Менар и  ее  малютку,  которых  уже
привозил в этот монастырь в четверг вечером, как я имел честь Вас  уведомить
в прошлую субботу. Тогда мне не удалось ничего добиться; там  совершенно  не
было  места  -  с  Вашей  рекомендацией  и  при  добром  расположении   г-жи
настоятельницы к этой девице ее там, разумеется,  хорошо  бы  приняли,  буде
такое  место  бы  оказалось.  Потерпев  неудачу,  я  вернулся  в   монастырь
Кордельерок на улице де л'Урсен, в предместье Сен-Марсо, и  после  множества
расспросов, от  которых  я  уклонялся  и  увертывался,  как  мог,  вчера,  в
воскресенье утром, мне в соответствии с моей просьбой прислали  согласие  на
прием, исходя из чего сегодня около одиннадцати  я  проводил  г-жу  Менар  в
вышеозначенный монастырь Кордельерок. Осмелюсь ли признаться Вам, монсиньор?
Будучи невольно втянут в эту  катастрофу,  могущую  иметь  весьма  печальные
последствия, и наслышанный более, чем  мне  хотелось  бы,  о  насильственных
намерениях ^того, кого бежит г-жа Менар, я весьма страшусь за  себя  самого,
опасаясь, как бы мое чрезмерно доброе сердце не навлекло на меня в  связи  с
этим весьма неласковых поношений
     Г-жа Менар поручила мне сообщить Вам некоторые другие  подробности,  до
нее касаемые; их невозможно доверить письму; уже и  это  слишком  докучливо.
Если то, что до нее относится в сем происшествии, Вам достаточно  интересно,
чтобы я мог позволить себе говорить с  Вами  о  ней,  благоволите  назначить
время, когда я мог бы удовлетворить Ваше желание. Покорный Вашему  указу,  я
пойду навстречу тому особому доверию, коим она ко мне прониклась.  Да  будет
дано моим слабым силам,  не  скомпрометировав  себя,  смягчить  ее  горести!
Остаюсь, сударь, со всем уважением Вашим нижайшим и покорнейшим слугой.
                                                           Дюге, протоиерей,
                                                        монастырь Нотр-Дам".
     Удивительный мир!
     Шона пока не занимал побег Менар, он все еще искал Бомарше, чтобы убить
его. Не расстался он с этой затеей и в вечер, когда Гюден столкнулся с ним в
фойе  "Комеди  Франсэз".  В  театре  был  объявлен  "Цирюльник",  и   герцог
рассчитывал найти там своего недруга. Схватив за  руку  бедного  Гюдена,  он
сообщил ему, зачем явился:
     - Скажите вашему другу, что я прикончу его там, где встречу!
     Удрав за кулисы, Гюден тотчас написал Бомарше,  чтобы  предупредить  об
опасности, но над тем уже нависла другая угроза, рерцог де Лаврильер, прежде
граф  де  Сен-Флорантен,  министр  двора,  призвал  его  в  свой  кабинет  и
посоветовал удалиться на несколько дней в деревню. Бомарше отказался -  этот
приказ задевал его  честь;  мог  ли  он,  не  опозорив  себя,  прятаться  от
угрожавшего  ему  Шона?  Довод  показался  Лаврильеру  убедительным,  и   он
порекомендовал Бомарше оставаться на улице Конде под домашним арестом,  пока
обо всем не будет доложено королю.
     Но поскольку Шон закатил скандал в "Комеди Франсэз",  публично  огласив
свое безумное намерение, дело вскоре попало в суд маршалов  Франции:  именно
на них по традиции была  возложена  обязанность  блюсти  порядок  в  "Комеди
Франсэз" и, главное, разрешать конфликты между лицами дворянского  сословия.
Спор,  таким  образом,  подлежал  их  юрисдикции  по  двум  линиям   -   как
происшествие в театре и как ссора дворян.
     Маршалы -  их  в  ту  пору  было  двенадцать  (в  порядке  старшинства:
Клермон-Тоннер, Ришелье, Бирон,  Эстре,  Бершени,  Конфлан,  Контад,  Субиз,
Брольи, Лорж, Армантьер и Бриссак), - выслушав обе стороны, вынесли  решение
в пользу Бомарше, с которого немедленно был снят домашний арест.
     19 февраля Шон был заключен по королевскому указу в Венсенский замок.
     Но мог ли Бомарше считать, что  с  этой  дурацкой  историей  покончено?
Интуитивно он  опасался  новых  неприятностей.  Для  пущего  спокойствия  он
отправился к Лаврильеру, а не застав того, на  улицу  Нев-Сент-Огюстен,  где
Сартин заверил его, что он может спокойно заниматься своими делами.
     Вернувшись домой, он нашел у себя сына одного из  двенадцати  маршалов.
Тот был прислан сестрой, которая "требовала вернуть ее  письма  и  портрет".
Дурной знак! "Сударь" - дерзко ответил  Бомарше,  -  из-за  неопределенности
положения, в котором  я  сейчас  нахожусь,  я  вынужден  отказывать  себе  в
некоторых радостях? Вручаю вам портрет вашей дражайшей сестры  и  ее  письма
упакованными и запечатанными. Вот они". Имя дамы, у которой,  очевидно,  был
роман с Бомарше, по сей день загадка.
     Морис Турнэ в своем издании "Записок" Гюдена полагает,  что  речь  идет
либо об одной из Брольи, либо об одной из Ришелье, но не в том суть, Бомарше
понял - если дочь маршала требует назад свои письма,  значит,  ей  известно,
что он в опасности и должен ждать обыска. Это важнее.
     26 февраля Гюден получил от Бомарше письмо из Фор-Левека,  сравнительно
комфортабельной тюрьмы на улице Сен-Жермен-л'Оксеруа, на берегу Сены:
     "В  силу  незапечатанного  письма,  именуемого  письмом   за   печатью,
подписанного  Людовиком,  а  ниже  -   Фелипо,   завизированного   Сартином,
исполненного Бюшо и относящегося к Бомарше, я, друг мой, с сегодняшнего утра
проживаю в замке Фор-Левек, в комнате без обоев, стоимостью в  2,160  ливра,
где, как меня заверили, я не буду нуждаться ни в  чем,  кроме  необходимого.
Обязан ли я этим семейству герцога, которого спас  от  уголовного  процесса,
сохранив ему жизнь и свободу? Или министру,  приказы  которого  я  неизменно
исполнял или предвосхищал? Этого я не знаю. Но священное  имя  короля  столь
прекрасно, что никогда не вредно употребить его лишний раз  и  к  месту.  Во
всяком  хорошо  управляемом  государстве  по  воле  власти   таким   образом
расправляются с теми, кого  невозможно  обвинить  по  суду.  Что  поделаешь?
Повсюду, где есть люди, происходят  вещи  омерзительные,  и  быть  правым  -
непоправимая ошибка, преступление  в  глазах  правительств,  всегда  готовых
наказать и никогда - судить".
     Если нет никакой необходимости объяснять,  кто  такой  этот  "Людовик",
следует, очевидно, все же сказать, кого звали Фелипо. Да  просто-напросто  -
все того  же  герцога  Лаврильера.  В  те  времена  высокопоставленные  лица
довольно быстро меняли гербы. Герцог, был урожденный Фелипо, как  Бомарше  -
урожденный Карон, сын Карона, fils Caron.
     В те времена конечных гласных не произносили. О Каронесыне - Фикароне -
о  "Цирюльнике"  и,  следовательно,  о   Фигаро   (улавливаете   созвучие?),
естественно, больше не могло быть и речи. Несмотря  на  одобрительный  отзыв
Марена, главного цензора, несмотря на разрешение на постановку,  подписанное
12 февраля Сартином, комедия была запрещена, как  только  автор  оказался  в
тюрьме - "как только я увидел из фиакра, что для меня опускают мост замка, у
входа в который я оставил все свои надежды и свободу".
     Но дьявол приберег три подвоха - Шон был только вторым из них.

                              Семейство Гезман

     Бомарше создали Гезманы.

     Встреча с этой нелепой  и  зловредной  парочкой  сыграла  в  его  жизни
решающую роль. Ввергнув Бомарше в беду - и в какую беду! - они наградили его
гением. Без них он не написал бы ни  монолога  Фигаро,  ни,  главное,  своих
знаменитых "Четырех мемуаров для ознакомления с делом Пьера-Огюстена  Карона
де  Бомарше".  Я  подчеркиваю  -  знаменитых,  поскольку  эти  поразительные
записки, которые прославили Бомарше на всю Европу, едва вышли в свет  и,  по
справедливому замечанию Сент-Бева, могут сравниться с самыми  замечательными
местами из последних "Писем к провинциалу" Паскаля,  сейчас  сохранили  лишь
свою славу  и  давно  превратились  в  библиографическую  редкость.  Гезманы
принесли  Бомарше,  сами  того,  разумеется,  не   желая,   интеллектуальную
зрелость, которой ему  до  сих  пор  недоставало.  Появляются  Гезманы  -  и
меняется все: тон, стиль,  устремления,  нравственный  облик.  В  сорок  лет
Бомарше делает  открытие  -  чтобы  быть  человеком,  недостаточно  ловчить,
лукавить или обращаться в иную веру. Общество мирится с любыми масками, пока
они не нарушают норм карнавала. Но персонаж, который веселится на масленицу,
обязан исчезнуть, когда наступает великий  пост.  В  Версале,  в  Париже,  в
Мадриде Бомарше был ряженым, жил ряженым, писал ряженым. Не пройди он  через
обрушившееся на него грозное испытание, он бы так и умер ряженым. Перечитаем
последние строки его письма  к  Гюдену,  мы  найдем  в  них  ключ  ко  всему
дальнейшему: "Во всяком хорошо управляемом государстве по воле власти  таким
образом  расправляются  с  теми,  кого  невозможно  обвинить  по  суду.  Что
поделаешь? Повсюду, где есть люди, происходят  вещи  омерзительные,  и  быть
правым - непоправимая ошибка,  преступление  в  глазах  правительств..."  Вы
прочли: _"Что поделаешь?"_ 28 февраля Бомарше еще не знает,  что  делать,  и
готов снести свой жребий, иными  словами,  смириться,  склониться,  схитрить
или, как то делал его отец, отречься от своей веры. Мы, однако, видели,  что
по натуре он склонен вступать в бой: против Лепота, против  Клавихо,  против
Лаблаша он боролся, но боролся, не выходя за  рамки  системы,  применяясь  к
обычаям, иерархии,  власти.  _Что  поделаешь?_  Но  все  же  сопротивляться!
Сопротивляться всеми силами. Мы увидим, как он откажется  сложить  оружие  и
вступит в грандиозное сражение против парламента, следовательно, против того
или тех, кем  этот  парламент  создан,  и  бой  этот  войдет  в  историю.  В
результате фантастической схватки, - длившейся целый  год,  судьи,  пусть  и
приговорят его к публичному шельмованию под давлением исполнительной власти,
потерпят поражение. Никто в Европе на этот счет не заблуждался. В дальнейшем
историки поставили перед собой цель умалить значение победы Бомарше. Фигаро?
Полно, будем серьезны! Французы,  подобно  мещанину  во  дворянстве,  всегда
преисполнены почтения к учителю философии. Вернемся, однако, в Фор-Левек.
     Этот небольшой замок был роскошной тюрьмой, тем не  менее  свои  первые
ночи Бомарше провел в довольно некомфортабельном чердачном помещении.  Затем
вмешался Сартин, и смотритель тюрьмы - Жан-Юбер Динан  дю  Верже  -  выделил
узнику комнату посимпатичнее,  ту  самую,  что  за  несколько  лет  до  него
занимала  актриса  "Комеди  Франсэз"  Клерон,  попавшая  в  Фор-Левек  из-за
скандала между пайщиками театра,  наделавшего  в  свое  время  немало  шума.
Мортон в своем издании переписки Бомарше  отмечает,  что  Верже,  смотритель
Фор-Левека, был преисполнен сознания важности своей миссии. И действительно,
в докладе об управлении замком,  направленном  в  парламент,  этот  тюремщик
писал: "Нет ничего священнее свободы каждого гражданина".  Добрейший  Верже,
очевидно, понимал, что из осторожности лучше держать  под  замком  все,  что
священно. Тюремное начальство с тех пор мало изменилось, разве только,  если
верить нашим газетам, юмора у него поубавилось.
     Бомарше упрятали в Фор-Левек без всяких  оснований.  Просто  Лаврильеру
захотелось доказать маршалам, что они ему не  указ.  Поскольку  Они  посмели
снять  домашний  арест,  наложенный  им,  герцог  удвоил  ставку,   и   все,
разумеется, именем короля. Но не исключены и другие объяснения - к  примеру,
солидарность между герцогами. Ломени это приходило в голову. Или  еще  одно,
которое приходит в голову мне самому,  -  Лаблаш.  Заключение  противника  в
тюрьму развязывало графу руки. Может, Лаврильер оказал  ему  эту  услугу?  А
почему бы и нет? Они были знакомы* по-видимому, принадлежали к одному клану.
Как бы там ни было,  арест  Бомарше  был  на  руку  Лаблашу.  Он  немедленно
воспользовался этой  _случайностью_,  добившись  от  парламента  ускоренного
рассмотрения своей апелляционной жалобы и переноса судебного заседания на  6
апреля. Лаврильер освободит Бомарше 8 мая, после того  как  Лаблаш  выиграет
дело. Совпадение?
     Когда Бомарше узнал,  что  противник  воспользовался  его  арестом,  он
поднял на ноги своих друзей. В частности, обратился к Сартину. Тот, вняв его
доводам и особенно, кажется, доводам Менар, которая  по  своему  обыкновению
пробыла в  монастыре  всего  две  недели,  добился  для  Бомарше  разрешения
ежедневно выходить на несколько часов из Фор-Левека, конечно,  под  охраной,
дабы тот мог заняться подготовкой процесса и побеседовать, как было принято,
со своими судьями. Получить такое разрешение оказалось нелегко - требовалась
подпись Лаврильера, а герцог без видимых причин дважды в ней отказывал,  "не
считая  уместным"  давать  подобную  поблажку  Бомарше,   однако   то,   что
представлялось неуместным 1 и 10 марта, стало уместным 23-го.
     23 марта Бомарше наконец получил возможность  заняться  своей  защитой.
Оставалось всего две недели, чтобы, как мы  сказали  бы  сегодня,  пробиться
против течения. Лаблаш уже месяц осаждал  советников  парламента,  измышляя,
обманывая, клевеща и напирая на то, что  человек,  поставленный  вне  закона
королевским   ордером   на   арест,   явно   виновен,   заведомо    виновен.
Свежеиспеченные  члены  парламента,  назначенные  вместо  тех,   чьи   спины
оказались  недостаточно  гибкими,  благосклонно  прислушивались   к   словам
генерал-майора, выглядевшего  человеком  весьма  осведомленным.  Но  Бомарше
трудности не пугали. "Никакие трудности никогда меня, не останавливали". Тем
не менее, когда визиты судьям наносишь под конвоем, это не всегда производит
благоприятное впечатление, а необходимость  возвращаться  в  свою  камеру  к
определенному часу - в полдень  и  в  шесть  вечера  -  отнюдь  не  упрощает
назначение встреч. Не смущаясь всем этим, Бомарше  гоняет  бедного  Сантера,
своего конвоира, из, конца в конец Парижа. Стражу, очень  скоро  покоренному
своим узником, приходится тяжко,  ибо,  пробегав  день-деньской  с  Бомарше,
подобно его тени, Сантер еще обязан по вечерам строчить подробные  донесения
Сартину. По прошествии недели, убитой на  такие  прогулки,  Сантер  все  еще
отмечает: "Мы ходим с утра до вечера,  но  нам  пока  удалось  застать  дома
только трех или четырех из этих господ".
     Потерянного  времени  не  вернешь.  По  некоторым   признакам   Бомарше
догадывался, что обстановка складывается не в его пользу. Ему ставят в  вину
его дерзость, его успех, его кареты и деньги.  И  его  преступления.  Лаблаш
снова плетет свою паутину, разглагольствуя в  салонах,  инспирируя  газетные
отклики, оплачивая памфлеты, потакая вкусу парижан к  начетам  и  скандалам.
"Поверьте, что нет такой  пошлой  сплетни,  нет  такой  пакости,  нет  такой
нелепой выдумки, на которую в большом городе не набросились бы  бездель