й? Кого не осуждали вопреки всякой логике?
     Бомарше  достаточно  было  склонить   голову,   выждать,   пока   гроза
пронесется, пока гнев сменится на милость. Да и ждать тогда  приходилось  не
слишком долго. При старом режиме король, министры, судьи  прощали  скоро.  В
этом обществе, патерналистском по своему характеру, все  подданные  государя
были как бы его детьми. Последним их прибежищем была монаршья  милость,  она
еще не стала пустым звуком.  Но  Бомарше  в  свои  сорок  лет  пожелал  быть
взрослым,  и  именно  в  этом,  на  мой  взгляд,  суть  дела.  В  Версале  с
принцессами, в Военной школе с Пари-Дюверне, в Мадриде, в  Лувре  он  играл,
как в детском саду,  играл,  конечно,  блестяще,  но  соблюдая  правила,  не
переходя известных границ. Когда его поведение не  понравилось  королю,  тот
поставил его в угол, и он подчинился. Но в сорок лет  он  больше  не  желает
жить под опекой, отказывается носить личину. Кто он такой до  1773  года?  Я
уже сказал - карнавальный персонаж. Он старается кем-то казаться, не  более.
Но в сорок лет приходит желание стать самим  собой,  перестать  подыгрывать.
Известно ли ему уже, что,  приняв  подобное  решение,  он  затевает  борьбу,
которая затрагивает не только его лично? Несомненно. Знает ли он также,  что
в конечном итоге на свой лад  подготавливает  падение  системы?  Думаю,  да.
Знает ли он, наконец, что логическое следствие его  бунта  -  метафизическое
убиение отца? Нет, конечно.
     Гезман, как это ни  странно,  ввязывается  в  дело  с  гораздо  меньшим
энтузиазмом. Конечно, у него в руках все козыри. Но, уверенный в победе,  он
все же рискует оказаться  жертвой  неприятной  огласки.  Судьи  инстинктивно
предпочитают жить в тени, тайна оберегает респектабельность.
     Не добившись, однако, королевского  ордера  на  арест  Бомарше,  Гезман
вынужден играть в открытую. 21 июня он подает жалобу на попытку  подкупа,  и
четырьмя днями позже назначенный  судом  докладчик  До  де  Комбо  открывает
следствие. И поскольку свобода пришлась людям по душе, с тех пор никому  уже
не удавалось его закрыть.

                               Упрямая башка

     Итак, Бомарше, ославленный, едва выкарабкавшись из  тюрьмы,  наполовину
разоренный, в одиночку или почти в одиночку, атакует королевский  парламент,
ибо на этот раз палата и монарх - едины, поскольку первая -  лишь  выражение
воли последнего. В одиночку,  так  как  нет  адвоката,  который  решился  бы
защищать его против Гезмана - судьи и истца в одном лице.  Тем  немногим,  у
кого, подобно мэтру Тарже, хватило бы мужества поддержать Бомарше, убеждения
и чувство чести не позволяют выступать в  этом  холуйском  парламенте,  этой
ничтожной  пресмыкающейся  палате  регистрации   королевских   указов.   Как
выражаются в ту пору, они предпочитают блюсти свою девственность. Но к  чему
вообще адвокат, когда готовишься предстать перед судом, который выносит свои
решения при закрытых дверях, перед судом, весы которого заведомо врут, перед
судом, наконец, который вовсе не обязан мотивировать свое  решение?  К  чему
бороться,  если  выигрыш  невозможен?  Семья  и  последние  друзья,  еще  не
отступившиеся от Бомарше, сначала тщетно пытаются  удержать  его,  а  потом,
предвидя исход процесса, думают лишь о подготовке бегства  или  о  том,  как
смягчить с помощью самых высоких сфер суровость неотвратимого наказания.  Не
будем осуждать их - Бомарше ведь и в самом деле ввязался в безумную  борьбу.
Сам он понимал  это  настолько  хорошо,  что  за  несколько  часов  до  суда
приготовился к худшему. Да, Бомарше всерьез подумывал о том, чтобы покончить
с собой, предпочитая  смерть  жизни  клейменого,  обесчещенного,  галерника.
Никогда, без сомнения, ответчик  не  отдавал  себе  столь  ясного  отчета  в
опасности, которой подвергается, тем более ясного, повторяем,  что  ввязался
он в процесс сознательно, он желал его, стремился к нему, скажем  даже,  сам
его вызвал. Итак, он  был  один.  Что  может  сделать  один  человек  против
шестидесяти судей, которые окружены тайной, как рыба водой,  рады  послужить
королю, их назначившему, рады защитить свою палату, атакуемую негодяем, рады
выказать свою солидарность и свою дружбу Гезману? Ничего...  если  соблюдать
правила игры. Гениальное озарение Бомарше проявилось в том, что он понял - и
понял  молниеносно  -  необходимость  вынести  конфликт  за  пределы   узкой
легальности,  в  которую  замыкала  его  существующая   система.   Революции
начинаются в  тот  момент,  когда  ставятся  под  сомнение  или  отвергаются
установления, обычаи, законодательный  механизм.  И  у  одинокого  человека,
стремящегося  повергнуть   любой   режим,   любой   порядок,   политический,
юридический или социальный, существует единственное  орудие  -  общественное
мнение. Но надо еще догадаться, что таковое  существует!  В  1773  году  его
приходилось практически выдумать. Разумеется, в  том  полемическом  столетии
Бомарше был не первым, кто воспользовался  своим  пером,  чтобы  нападать  и
обороняться, но до него памфлеты, публикуемые  подпольно,  записки,  мемуары
отнюдь не предназначались для народного чтения. Их печатали  для  небольшого
круга "знатоков", тиражом несколько сотен экземпляров,  который  по  большей
части так и оставался у типографа.  Эти  конфиденциальные  тексты,  изданные
подпольно  и  чаще   всего   уничтожавшиеся   прежде,   чем   их   удавалось
распространить, редко обогащали авторов, как правило,  анонимных.  В  лучшем
случае подобные произведения - например, памфлеты Вольтера  -  обращались  в
среде, которую Мы сейчас назвали бы хорошо информированными кругами, в узкой
прослойке людей, причастных к политике,  высшему  свету,  литературе.  Такие
читатели могут позабавиться, изумиться, даже возмутиться на один  вечер,  но
они не взбунтуются. Бомарше, сражаясь со своими судьями, обратился ко  всему
миру. Дело невиданное. Известно ли вам, например, что его "Мемуары",  тотчас
переведенные на несколько языков, получили громкий  отклик  в  Америке,  где
Бомарше еще прежде, чем сыграл решающую роль в  освобождении  колоний,  стал
известен как защитник гражданских свобод? Общественное мнение в 1773 году не
обманулось: выступая против Гезмана, Бомарше нападал на все формы угнетения,
несправедливости, тирании.
     Самое замечательное, что его "Мемуары" ничуть не отклоняются от  своего
сюжета. Бомарше не обобщает, не философствует. Хотя ему и случается повысить
тон, за рамки предмета спора он почти не выходит. На первый взгляд "Мемуары"
не идут дальше его собственного дела: изложение  конфликта,  отчеты  о  ходе
следствия, ответы противникам. Но властная мысль, забавность  повествования,
острота стиля и, главное, глубокое дыхание, поразительная сила, одушевляющая
их с начала до конца, превращают "Мемуары" в подлинный  шедевр.  Чем  глубже
увязают тяжущиеся стороны в  зыбучих  песках  процедуры,  чем  двусмысленнее
становятся показания Гезманов, чем больше запутывается клубок - кажется, его
невозможно распутать, - тем яснее выявляется правота Бомарше, и его борьба -
такая личная! - превращается  в  борьбу  всеобщую.  Это  ощутила  не  только
Франция, но вся Европа и, как я уже сказал, Америка.

     Но полемического таланта, как бы  он  ни  был  блестящ,  искренности  и
страстности подсудимого, значительности того, что было поставлено на  карту,
даже непопулярности парламента Мопу - необходимых условий успеха  "Мемуаров"
- все же было бы недостаточно, чтоб  обеспечить  им  всемирную  известность.
Секрет необыкновенного успеха Бомарше можно сформулировать в одном  слове  -
комедия.  Только  благодаря  идее  превратить   противников   в   комедийных
персонажей, написать сцены, где они поставлены  в  комическое  положение,  и
отвести в этих сценах  роль  самому  себе,  Бомарше  обрел  свою  публику  -
Публику! В противоположность читателю, который хранит свои  впечатления  про
себя,  переживает  молча,  театральная  публика  отвечает  смехом,  криками,
аплодисментами; она принимает участие в действии, она откликается. Спектакль
нельзя довести до конца без публики и тем более вопреки ей.  Мы  убедимся  в
этом в день суда. Весь Париж выйдет на улицу,  чтобы  поздравить  Бомарше  и
освистать его  противников.  Поразительное  дело  -  народ  вовсе  не  будет
считаться с  реальным  исходом  процесса,  он  будет  вызывать  Бомарше  как
человека,  одержавшего  победу   над   парламентом,   ибо   комедия   всегда
оканчивается триумфом героя и посрамлением  его  врагов.  Когда  весь  город
ощущает себя в театре, он готовит революцию.  26  февраля  1774  года  перед
парламентом Мопу опустится занавес, и уже навсегда.
     Уморительно смешные или живописные личности, неуклюжие сообщники  -  не
впадая в карикатуру, Бомарше создал ряд разоблачительно забавных персонажей.
     Живое  перо  Бомарше  превратила  в  неподражаемые   комедийные   сцены
бесконечные словопрения с советником и его супругой, хотя он не прибавил  ни
единого выдуманного слова. Взять, к  примеру,  сцену  первого  знакомства  с
мастерицей ощипать каплуна. Действие происходит через несколько  дней  после
того, как книготорговец Леже признался, что свое заявление он  подписал  под
нажимом советника. Дама Гезман, в девицах  Габриель  Жамар,  поставлена  тем
самым в весьма затруднительное положение. Но  прочтем,  вернее,  _послушаем_
Бомарше:
     "Невозможно вообразить, каких трудов стоило нам - госпоже Гезман и  мне
- встретиться, то ли она действительно недомогала так  часто,  как  заявляла
следствию, то ли нуждалась еще в дополнительной подготовке, чтобы  выдержать
шок от очной ставки с таким серьезным противником, как я. Но наконец мы  все
же увиделись.
     После принесения присяги и обычной  преамбулы,  когда  выяснялись  наши
имена и сословия, нас спросили, знакомы  ли  мы.  "Вот  уж  нет,  -  сказала
госпожа Гезман, - я его не знаю и знать не хочу". Записали. "Я также не имею
чести быть знакомым с госпожой  Гезман;  однако  при  виде  ее  не  могу  не
испытывать  желания,  прямо  противоположного  тому,  кое   выразила   она".
Записали.
     Затем г-же Гезман предложили сформулировать ее претензии ко мне,  ежели
таковые имеются. Она ответила: "Пишите, что я упрекаю и  обвиняю  ответчика,
потому что он мой главный враг и потому что  его  злонравие  известно  всему
Парижу и т. д.".
     Эти обороты речи показались мне чересчур  уж  мужскими  для  дамы;  но,
видя, как она  усаживается  поплотнее  на  своем  стуле,  выходит  из  себя,
повышает голос, обрушивает на меня свои первые оскорбления, я рассудил,  что
этот мощный период необходим ей, чтобы набраться сил для атаки, и я  не  был
на нее в обиде.
     Когда ее ответ был полностью записан, обратились ко мне. Вот мой ответ;
"Я ни в чем не могу упрекнуть сударыню, даже в том, что она сейчас поддается
дурному настроению;  мне  приходится  только  выразить  ей  свои  величайшие
сожаления, что понадобился уголовный процесс, чтобы  я  получил  возможность
впервые изъявить ей мое почтение. Что касается моего злонравия, то я надеюсь
доказать ей умеренностью моих ответов и почтительностью поведения,  что  она
неправильно информирована на мой счет своими советчиками". Записали.  Вот  в
таком тоне и протекали наши с этой дамой беседы, длившиеся дважды по  восемь
часов кряду.
     После того как секретарь огласил мои показания, сделанные при первом  и
втором допросе, г-жу Гезман спросили, есть ли  у  нее  замечания  по  поводу
того, что она выслушала. "Право же,  нет,  сударь  (улыбаясь,  ответила  она
судейскому чиновнику); что могу я сказать об этом  нагромождении  глупостей?
Господину Бомарше, наверно, не жаль времени, если он заставил  записать  всю
эту чепуху". Я был удовлетворен тем, что она немного смягчилась на мой счет:
глупость это ведь не злонравие.
     "Сформулируйте ваши возражения, сударыня, - сказал ей следователь, -  я
обязан вас предупредить, что потом будет уже поздно". - "Но по  поводу  чего
же, сударь? Я не вижу, что... Ах да!.. Запишите, что  все  ответы  господина
Бомарше лживы и были ему подсказаны".
     Я улыбнулся. Она пожелала узнать, почему.  "Да  потому,  сударыня,  что
ваше восклицание вас выдало - вы вдруг припомнили эту  часть  своего  урока,
только не совсем к месту. Поскольку в моих показаниях есть множество  вещей,
вовсе до вас не касающихся, вы никак не можете знать, _лживы_  или  правдивы
мои ответы. Касаемо же _подсказки_, вы явно напутали,  ведь  ваши  советчики
рассматривают меня как главу "клики" (если воспользоваться вашим  термином),
и потому вам велено говорить, будто я подсказываю ответы другим, а вовсе  не
то, что мои ответы мне подсказаны. Но разве вам нечего сказать, в  частности
по поводу письма, которое я имел честь вам передать и благодаря  которому  я
получил  аудиенцию  у   господина   Гезмана?"   -   "Разумеется,   сударь...
минуточку...  запишите...  что  касается  так  называемой  аудиенции...  так
называемой... аудиенции..."
     Пока она ищет то, что хочет сказать, у меня есть время дать  объяснение
читателю. Картина этих  очных  ставок  вовсе  не  так  забавна,  как  я  это
изображаю: мне крайне важно обратить внимание на  затруднительное  положение
дамы,  вынужденной  связать  весьма  обыденные  мысли  с  громкими   словами
судебного красноречия, в которые имели глупость облечь их ее  советчики.  Во
всех этих выражениях - "так называемая аудиенция... вопреки и против всех...
как  она  подразумевает...  начиная  письменные  показания..."  -  ощущается
присутствие божества, вдохновляющего жрицу, заставляя ее  вещать  на  языке,
коего сама она совершенно не понимает.
     Г-жа  Гезман  тянула  столь  долго,  повторяя  свою   "так   называемую
аудиенцию", - меж тем как секретарь с пером в руке застыл в ожидании и  наши
шесть глаз вперились в нее, - что г-н де Шазаль, следователь, в конце концов
мягко сказал ей:
     - Ну, сударыня, что подразумеваете вы под "так называемой  аудиенцией"?
Не будем придираться к словам: выскажите твердо вашу мысль - объяснитесь,  а
я сформулирую точно ваши показания.
     - Я хочу сказать, сударь, что не вмешиваюсь ни в дела, ни  в  аудиенции
моего мужа, я занимаюсь только домом,  так  что,  если  господин  Бомарше  и
вручил письмо моему лакею, то  сделал  он  это  только  по  своему  ужасному
злонравию - и на этом я буду настаивать вопреки  и  против  всех.  Секретарь
писал.
     -  Соблаговолите  нам   объяснить,   сударыня,   какое   злонравие   вы
усматриваете в таком простом поступке, как передача письма лакею?
     Очевидная заминка, связанная с моим злонравием;  пауза  затягивается...
так затягивается, что мы оставляем в покое мое злонравие; но зато слышим  от
нее:
     - Если правда, что господин Бомарше принес  в  наш  дом  письмо,  пусть
скажет, кому из наших слуг он его вручил?
     - Молодому лакею,  блондину,  который  сказал,  что  прислуживает  вам,
сударыня.
     - А, вот вы и попались на противоречии! Запишите, что господин  Бомарше
вручил письмо блондину; мой лакей не блондин, он светлый шатен.  (Эта  фраза
меня сразила.) И если это мой лакей, какая на нем была ливрея?
     Тут я, действительно, попался; однако, овладев собой, ответил, как мог.
     - Я не знал, что у слуг сударыни особая ливрея.
     -  Пишите,   пишите,   прошу   вас,   что   господин   Бомарше,   якобы
разговаривавший с моим лакеем, не знает, что у моих слуг особая ливрея, даже
две - одна зимняя, другая летняя.
     - Сударыня, я настолько не намерен оспаривать у вас две ливреи,  зимнюю
и летнюю, что мне даже кажется, будто лакей был в весеннем утреннем камзоле,
коль скоро все происходило 3 апреля. Простите,  если  я  недостаточно  точно
выразился. Поскольку мне представлялось само собой разумеющимся,  что  после
вашего замужества ваши слуги расстались с ливреей Жамаров, дабы  облечься  в
ливрею дома Гезман, мне не пришло в голову различить по платью,  имею  ли  я
дело с лакеем барыни или (барина, так что мне  пришлось  положиться  в  этом
деликатном вопросе на коварные заверения слуги, независимо от того,  был  ли
он блондином или светлым шатеном; но, будь он в ливрее Гезманов или Жамаров,
факт тот, что на глазах у двух безупречных свидетелей  -  мэтра  Фальконе  и
господина Сантера -  я  вручил  некоему  лакею,  _якобы_  вашему,  у  вашего
подъезда письмо, которое он отказывался  отнести,  потому  что,  сказал  он,
барыня сейчас с барином, но которое он все же отнес, когда я  его  успокоил,
после чего вернулся к нам с устным ответом: "Вы можете подняться  в  кабинет
барина; он спустится туда по внутренней лестнице".
     И т. д.
     Габриель Гезман отлично владеет искусством увиливать от прямого  ответа
и нескончаемо препираться  относительно  нелепых  подробностей.  Понуждаемая
внести уточнения, она внезапно увертывается: "Оставьте меня в покое, сударь;
если было бы необходимо отвечать на все ваши дерзости, мы не покончили бы  с
этим письмом до завтрашнего утра".
     Когда Бомарше или следователь указывают ей, что ее показания, данные  в
один день,  противоречат  показаниям,  данным  в  другой,  г-жа  Гезман,  не
сморгнув, величественно отвечает: "В тот день я не знала, что говорю,  я  не
помнила себя,  поскольку  _была  в  критическому  состоянии_".  В  ответ  на
удивление по поводу такой странности она уточняет: "По правде говоря, бывают
периоды, когда я не знаю, что говорю, и ничего не помню".
     Но случается,  прелестная  мастерица  ощипать  каплуна,  запутавшись  в
собственных пируэтах, теряет равновесие. Послушаем снова Бомарше:
     "Тогда я попросил ее соблаговолить  сказать  нам  прямо  и  без  всяких
экивоков, не потребовала ли она через Леже пятнадцать луидоров для секретаря
и не заперла ли она их в свое бюро,  когда  книготорговец  вручил  ей  их  в
звонкой монете.
     - Я отвечаю прямо и без экивоков, что Леже никогда  не  заговаривал  со
мной ни о каких пятнадцати луидорах и никогда мне их не приносил.
     - Заметьте, сударыня, было бы куда достойнее сказать: "Я их  отвергла",
чем настаивать на том, что вы никогда о них не слышали.
     - Я настаиваю на том, сударь, что мне  о  них  не  говорили;  может  ли
человек  в  здравом  уме  предложить  женщине  моего  положения   пятнадцать
луидоров? Мне, которая накануне отказалась от ста?
     - О каком накануне в таком случае вы говорите, сударыня?
     - Да, черт возьми, сударь, о  кануне  дня,  когда...  (Она  осеклась  и
прикусила язык.)
     - О кануне дня, - сказал я ей, - когда с вами никогда не заговаривали о
пятнадцати луидорах, не так ли?
     - Прекратите, - сказала она, в ярости,  вскочив  со  стула,  -  или  вы
получите от меня пару оплеух... Вы  со  всеми  вашими  мерзкими  вывернутыми
фразами только и хотите что запутать меня и заткнуть мне  рот;  но  клянусь,
воистину - больше я ничего не скажу".
     Стремись следствие разрешить дело в соответствии с истиной, оно не дало
бы г-же Гезман ни минутой дольше  увязать  в  нелепом  вранье,  но  кого,  в
парламенте заботила правда?  На  протяжении  месяцев  советники  тянули  эти
бредовые  допросы  при  закрытых  дверях,   ожидая   промаха,   какой-нибудь
оплошности Бомарше, ведь  осудить-то  нужно  было  именно  его!  Они  упорно
старались  его  погубить  -   благопристойность,   солидарность,   репутация
парламента требовали оправдания Гезмана.
     Но  эти  неподкупные  судьи  не  учли  "Мемуаров".  Первый  "Мемуар"  и
последовавшее сразу же за ним дополнение были отпечатаны  в  десятках  тысяч
экземпляров в течение нескольких  дней.  Сцены  с  г-жой  Гезман  немедленно
сделались сюжетами парадов. Их разыгрывали повсюду - на бульварах, в кафе, а
вскоре и в небольших театриках. Потом - в салонах, наконец - в Версале. Г-жа
Дюбарри, обожавшая "лакейские комедии", не уставала слушать Превиля  в  роли
Бомарше и Дюгазон в роли советницы  Гезман.  В  итоге,  кажется,  даже  сами
принцы стали разыгрывать буффонные сцены следствия. Что мо