Хотя  он  и
обманывает своими махинациями Альмавиву, заворожить  того  ему  не  удается.
Подлинного конфликта между главными геррями драмы, в сущности, нет.  Страсти
- не больше. Бомарше взял  из  "Тартюфа"  одну  или  две  ситуации,  отнюдь,
разумеется, этого не маскируя; у обеих пьес похожая  развязка  -  внезапная.
Только это и роднит "Преступную мать" с Мольером, не так уж  много.  Бомарше
использовал для своего Тартюфа другую модель.  Кто  такой  Бежарс,  если  не
Бергас - адвокат, гнусности которого у вас еще в памяти? Многие критики,  и,
в частности, Лагарп, порицали автора за то, что он вывел на  сцену  живущего
человека. И с единственной целью - ему отомстить! Не  берусь  судить.  Разве
разделывав с покойниками достойнее? Погрешность вкуса, не спорю, но  Бомарше
вообще был не силен по этой части - он никогда не  знал,  как  далеко  можно
зайти и где следует остановиться. Но если он не всегда оказывался на  высоте
в  зыбучих  песках  хороших  манер,  во  всем  другом  неизменно   выказывал
незаурядную отвагу. Бергас, депутат Национального собрания, был  в  ту  пору
человеком могущественным и опасным. Публично нападая на  него  -  да  еще  в
пьесе! - Бомарше не искал легкой жизни.
     Следует  отметить,  что  "Преступная  мать"   была   первой   настоящей
мелодрамой. Автор нашел здесь сценические аксессуары, без которых  театр  не
сможет обойтись на протяжении почти всего XIX века  -  хотя  бы  пресловутый
ларец с двойным  дном.  Когда  героям  "Преступной  матери"  нужно  написать
письмо, они, ничтоже сумняшеся, макают перо в собственную кровь. Женщины тут
падают в обмороки и приходят в сознание после того, как  им  дадут  понюхать
соли или выпить "капли". Упомянул ли я, что  Альмавива,  великий  коррехидор
Испании, здесь стал или  вот-вот  станет  -  революция  обязывает  -  просто
господином Альмавивой? С 1789 года графиня "выезжает без ливрейных лакеев" -
"совсем как простые смертные". Не будь Фигаро, супруги Альмавива кончили бы,
вероятно, заурядным разводом. Обуржуазившись, муж и жена,  как  ни  странно,
приобрели манеру выражаться крайне высокопарно; о напыщенности их  разговора
может дать представление следующий отрывок, непредумышленный комизм которого
представляется мне убийственным:	-
     "Графиня (в самозабвении, закрыв глаза). Господи! Велико  же  было  мое
преступление, если оно равно наказанию! Да будет воля твоя!
     Граф (кричит). И, покрыв  себя  таким  позором,  вы  еще  осмеливаетесь
допрашивать меня, почему я испытываю к нему неприязнь!
     Графиня (молится). Как могу я не покориться,  когда  на  мне  отяготела
десница твоя?
     Граф.  И  в  то  самое  время,  когда  вы  заступались  за  сына  этого
презренного человека, на руке у вас был мой портрет!
     Графиня (снимает браслет и смотрит на него). Граф,  граф,  я  возвращаю
вам его. Я знаю, что я его недостойна. (В полном самозабвении.) Господи! Что
же это со мной! Ах, я  теряю  рассудок!  Помраченное  мое  сознание  рождает
призраки! Я еще при жизни осуждена на вечную муку! Я вижу  то,  чего  нет...
Это уже не вы, это он: он делает знак, чтобы я следовала  за  ним,  чтобы  я
сошла к нему в могилу!
     Граф (в испуге). Что с вами? Да нет же, это не...
     Графиня (бредит). Зловещая тень! Удались!
     Граф (болезненно вскрикивает). Это вам чудится!
     Графиня (бросает на пол браслет). Сейчас!.. Да, я повинуюсь тебе...
     Граф (в сильном волнении). Графиня! Выслушайте меня...
     Графиня Я иду... Я повинуюсь тебе... Я умираю... (Теряет сознание.)
     Граф (испуганный, поднимает браслет). Я вышел из границ.... Ей дурно...
О боже! Скорее позвать на помощь! (Убегает.)
     И вся пьеса в том же духе. Сам Фигаро -  неузнаваем.  Отвергнув  гордым
жестом 2000 луидоров, которые предлагает ему граф в  награду  за  службу,  -
доказательство, что Фигаро весьма переменился, -  он  заключает  эту  унылую
мелодраму такой тирадой:
     "Фигаро (живо). Мне, сударь? Нет, пожалуйста, не  надо.  Чтобы  я  стал
портить презренным металлом услугу, оказанную от чистого сердца?  Умереть  в
вашем доме - вот моя награда. В молодости я часто заблуждался, так пусть  же
этот день послужит оправданием  моей  жизни!  О  моя  старость!  Прости  мою
молодость - она тобою гордится! За один день как у нас все  изменилось!  Нет
больше деспота, наглого лицемера! Каждый  честно  исполнил  долг.  Не  будем
сетовать на несколько тревожных мгновений: изгнать из семьи  негодяя  -  это
великое счастье".
     Старость - крах и для сценических персонажей.
     Но можно ли себе представить, чтобы из-под пера  Бомарше  не  вышло  ни
одной удачной реплики на протяжении пяти актов? И в самом  деле,  одну  Рене
Помо нашел. Цитирую его: "Хотя бы несколько слов из этой  драмы  заслуживают
того, чтобы их запомнить, это слова Альмавивы, который  сокрушается:  "Некто
Леон Асторга, бывший мой паж, по прозвищу Керубино..." Сколько ностальгии  в
этом воспоминании о "Безумном дне"  и  о  том  времени,  когда  Бомарше  был
талантлив". И правда!
     "Преступная мать" предназначалась "Комеди Франсэз". Пайщики приняли  ее
с восторгом. Но поскольку как раз в это  время  они  снова  затеяли  процесс
против драматургов, в том числе и против  первого  из  них,  этот  последний
забрал у них пьесу и передал  ее  труппе  театра  Марэ,  основанного  шестью
актерами, "выходцами" из  Итальянского  театра,  которых  Бомарше  поддержал
денежно и которым  помог  приобрести  старое  театральное  здание  на  улице
Кюльтюр-Сент-Катрин (ныне - улица Севинье). Пьеса, поставленная 26 июня 1792
года, продержалась на афише  две  недели.  Театр  "Комеди  Франсэз"  устроил
заговор против Бомарше, а актеры молодой труппы, часть которых выступала  на
сцене впервые, потеряли самообладание, едва партер начал  их  освистывать  и
осыпать издевками. Дамы и господа - пайщики "Комеди Франсэз" - радовались от
всего сердца: пьеса никуда не годная, коль скоро Бомарше отобрал ее  у  них.
Она действительно была никуда не годной, но совсем по иной причине,  как  мы
уже сказали. Тем не менее на втором  представлении  "Преступная  мать"  была
"принята с восторгом". Восхищенный Гретри  тотчас  задумал  сделать  из  нее
оперу: "Я мечтаю только о Вашей "Преступной матери"", -  писал  он  Бомарше.
Мечта так и не осуществилась, хотя композитор пообещал  написать  "музыку  к
этому шедевру, достойному старика  Гретри".  Публика  и  критика  той  эпохи
отдавала   предпочтение   театру,   которой   мы    назвали    бы    сегодня
"ангажированным". В "Альманахе зрелищ" Дюшена за  1792  год  можно  было,  к
примеру,  прочесть:  "Несколько  патриотов  дали   театру   Мольера   (улица
Сен-Мартен) пьесы, не оставляющие никакой надежды аристократии:  она  в  них
полностью посрамлена и предана публичному осмеянию. Лучшая из  этих  пьес  -
"Лига фанатиков и тиранов", написанная г-м Руссеном".  Пятью  годами  позже,
когда времена изменились,  "Преступная  мать"  была  возобновлена  и  шла  с
триумфальным успехом. Где же? Да все в той же "Комеди Франсэз", естественно.
Бонапарт, который ненавидел "Женитьбу", горячо принял эту мрачную мелодраму,
продемонстрировав тем самым, что его вкус оставляет желать лучшего.
     Итак, завершился последний эпизод театральной карьеры Бомарше,  занавес
опущен, но жизнь продолжается. Бомарше  шестьдесят  лет.  Постаревший,  "все
видевший, все сделавший, все исчерпавший",  что  еще  он  мог  совершить?  В
шестьдесят лет ему оставалось, полагаю, только превзойти себя самого. Что он
и сделал, ввязавшись самым безумным  образом  в  рискованное  предприятие  и
продемонстрировав в борьбе, потом - в  поражении  и,  наконец,  в  нищете  и
невзгодах неисчерпаемые запасы ума и мужества. Последнему делу  своей  жизни
он обязан самыми дорогими дворянскими  грамотами  -  теми,  которые  человек
получает, бросая вызов смерти.
     За два дня до премьеры "Второго Тартюфа" некто Шабо, капуцин-расстрига,
член Национального собрания, обвинил  Бомарше  в  спекуляции  оружием.  Шабо
пошел даже дальше: он утверждал, что Бомарше прячет в  подвале  своего  дома
70000 ружей. Когда идет война и родина  в  опасности,  а  солдаты  вынуждены
сражаться голыми руками, это - преступление из преступлений,  и  нет  нации,
нет народа, когда-либо  прощавших  подобное.  В  июне  1792  года  положение
Бомарше было еще достаточно прочным. Во всяком случае,  более  прочным,  чем
положение Людовика XVI и его правительства. Париж, как ни  был  он  скор  на
ниспровержение  собственных  кумиров,  все  же  ждал,  что  ответит  на  это
обвинение Бомарше. Ответ был уничтожающим: "Вся груда оружия сводится к двум
ружьям, а подозрительное место, где я их прячу, - кабинет военного министра,
слева  от  окна..."  И  далее,  желая  устыдить  бывшего   монаха,   Бомарше
неосмотрительно добавил:
     "Мне, как всем образованным людям, известно, что монастыри велеречивого
монашеского ордена, к  коему  Вы  принадлежали,  искони  поставляли  славных
проповедников христианской церкви; но мне  и  в  голову  не  приходило,  что
Национальному собранию предстоит так возрадоваться просвещенности и логике

                   Оратора из тех, что средь святых отцов
                   Звал капуцинами Великий Богослов."

     Дело о ружьях - "60000, а не 70 000  ружей"  -  заслуживает  подробного
изложения, оно весьма характерно и помогает понять Бомарше.  В  начале  1792
года  и  Людовик  XVI  и  Учредительное  собрание  еще  на   своих   местах.
Правительство и народ готовятся к войне против Австрии - она будет объявлена
1 марта. Но Франция, исполненная воинственного пыла, воодушевляемая чувством
национальной независимости, испытывает нужду в оружии.  Бомарше,  связанный,
как мы уже сказали, с правительством, по собственной инициативе -  таков  уж
его характер - затевает деловую операцию, чтобы снабдить отчизну ружьями. За
две или три недели до объявления войны он  вступает  в  переговоры  с  неким
Делаэйем, бельгийским  книготорговцем  и  корреспондентом  "Типографского  и
литературного общества", который предлагает ему, предоставив самые серьезные
гарантии, 60 000 ружей. Ружья находятся  в  Голландии.  Их  уступило  группе
покупателей, представляемой бельгийцем, австрийское  правительстве,  которое
потребовало при этом обязательства, что ружья не будут перепроданы  Франции.
Перекупщики, естественно, склонны были свое обязательство нарушить. Будь  то
частные  лица  или  государства,  когда  речь  идет  о   торговле   оружием,
нравственные принципы всегда отступали и будут  отступать  на  второй  план.
Поразмыслив и переговорив - с Гравом, французским военным министром, Бомарше
решил взяться за это дело. Впрочем, предполагалось, что  эта  сделка  только
начало. Если  верить  бельгийцу,  за  первой  партией  ружей  вскоре  "могло
последовать" еще 200 000. Поскольку Грав дал согласие и авансировал  на  эту
операцию 500 000 франков  в  ассигнациях,  Бомарше,  чтобы  завершить  дело,
вложил часть своих средств. Трав, - естественно,  дал  ему  все  гарантии  и
пообещал оказать необходимое давление на голландское правительство, чтобы то
посмотрело сквозь пальцы на переправку оружия через  свои  границы.  Но  тут
Франция вступила в войну с Австрией и Пруссией, а министр получил  отставку.
За полгода - с 1 марта, когда начались  военные  действия,  до  10  августа,
когда пала монархия, - сменилось четырнадцать министров, так что Бомарше уже
не знал, с кем ему вести переговоры. Серван, Лажар, Абанкур, Дюбушаж, Паш  -
если назвать хоть часть из них, - едва успев сесть  в  министерское  кресло,
уже покидали его. Что же до людей, представляющих то, что мы сегодня именуем
министерским аппаратом, их, кажется, куда больше занимало пополнение  личной
кассы, нежели служение родине. В глазах этих спекулянтов Бомарше  -  опасный
конкурент, чье предприятие  необходимо  подорвать  любой  ценой.  Мы  вскоре
увидим, что республиканские чиновники  окажутся  ничуть  не  добросовестнее;
правда,  новый  режим,  за  редким  исключением,  оставил  на  своих  местах
королевских служащих. Заметим между прочим:  вместо  того  чтобы  сбрасывать
министров, людей, как правило, просто ни на что не способных, было бы подчас
полезнее - во всяком случае, во Франции - увольнять крупных  государственных
чиновников,  в  руках  которых  сосредоточена  подлинная  власть  и  которые
способны весьма на многое - на все и на самое худшее. Тем  временем  Бомарше
получал от Ларга - своего посредника, посланного  в  Голландию,  -  довольно
неутешительные известия. Голландцы, не желая раздражать врагов  Франции,  то
есть Пруссию и Австрию, теперь заявляли, что задержат оружие  на  складах  в
Тервере вплоть до окончания конфликта. Бомарше,  предвидевший,  что  события
могут  принять  именно  такой  оборот,  ответил  через  Ларга,   что   ружья
предназначаются для  отправки  на  Антильские  острова.  На  самом  деле  он
собирался, обманув  бдительность  голландцев  или,  точнее,  избавив  их  от
угрызений  совести,  переправить  через  Антильские  острова   это   военное
снаряжение во Францию. Если Родриго был храбр, то Орталес  -  хитроумен.  Но
для того  чтобы  сломить  сопротивление  Нидерландской  республики,  Бомарше
нуждался в содействии французского правительства. А добиться этого ему никак
не удавалось,  поскольку  министры  были  недолговечны,  как  розы.  Наконец
Дюмурье, пребывавший некоторое время  на  посту  министра  иностранных  дел,
согласился принять Бомарше, с которым был в приятельских отношениях.
     "Я неуловим по меньшей мере в той же степени, в  какой  Вы  глухи,  мой
дорогой Бомарше.  Но  я  люблю  Вас  слушать,  особенно  когда  у  Вас  есть
что-нибудь интересное. Будьте же завтра в десять  часов  у  меня,  поскольку
несчастье быть министром из нас двоих выпало мне. Обнимаю вас. Дюмурье".
     Дюмурье попросил того, кто едва не стал его коллегой  в  правительстве,
составить конфиденциальную записку  об  этом  деле  -  ему  необходимо  было
выиграть время. Министры, чье  положение  не  слишком  твердо  или  чьи  дни
сочтены, зачастую колеблются перед принятием  ответственных  решений.  Чтобы
продержаться лишнюю неделю, лучше пригнуть голову и не привлекать  внимания.
Бомарше вскоре пришлось понять, что помочь собственной родине куда  трудней,
чем поддерживать американских мятежников. Правда, Верженн и  Дюмурье  весьма
не походили друг на друга. Чтобы преодолеть пассивность министра иностранных
дел, Бомарше на протяжении одного дня  направил  ему  пять  конфиденциальных
записок. Тщетно. Шли месяцы, и секрет Дюмурье стал секретом Полишинеля.  Вот
тут-то капуцин Шабо с трибуны Национального собрания  и  обрушился  в  самых
резких выражениях на "человека с голландскими ружьями". Ответ Бомарше я  уже
приводил выше. Тем временем его враги расклеивают на стенах афиши,  разжигая
в народе ненависть к Бомарше. Вокруг его дворца - этой безумной  прихоти,  -
воздвигнутого среди жилищ  бедняков,  собираются  все  более  многочисленные
толпы, требующие ареста и наказания человека; похитившего ружья  у  отчизны.
Незаметно он сделался для парижской бедноты символом  всего  того,  что  сам
жаждал ниспровергнуть. В конце концов Бомарше  осознал,  в  каком  положении
находится и какому  риску  подвергает  близких.  Верный  Гюден,  трусливость
которого нам известна, высказал ему без обиняков, что он об этом думает:  "В
ужасе от этой покупки я сказал ему, что в революционные эпохи мудрый человек
не занимается торговлей  оружием  или  хлебом..."  Из  осторожности  Бомарше
отправил жену, дочь и Жюли к друзьям в Гавр, но сам, разумеется,  остался  в
Париже. Чтобы не слышать воплей  и  ропота  толпы  и  тем  самым  забыть  об
угрожающей ему опасности, достаточно было - не так ли! -  положить  на  стол
или сунуть в карман слуховой рожок. Тогда он оставался наедине  с  собой.  В
последние часы монархии Бомарше сделал все возможное  и  невозможное,  чтобы
прорваться  к  предпоследнему  министру   иностранных   дел   Людовика   XVI
экс-маркизу Сципиону (!) Шамбонасу. Тот  внимательно  его  выслушал.  Однако
назавтра Шамбонаса уже сменил Биго де Сент-Круа. А  послезавтра  -  было  10
августа.
     "11 августа, - рассказывает Гюден, - через  день  после  ареста  короля
огромная толпа,  та  часть  простолюдинов,  которую  сбила  с  толку  ярость
крамольников, бросилась  к  дому  Бомарше  с  негодующими  криками,  угрожая
сломать ограду, если тотчас не откроют ворота. В доме, кроме него, был  я  и
еще два человека. Сначала он хотел отворить ворота и выйти к этой черни;  но
убежденные  в  том,  что  переодетые  враги,   предводительствующие   толпой
простонародья, натравят ее на него  и  он  будет  убит,  прежде  чем  сможет
сказать хоть  слово,  мы  уговорили  его  скрыться  через  садовую  калитку,
расположенную довольно далеко от решетчатой ограды, за которой  безумствовал
рычащий сброд". (Бомарше действительно выбрался  из  дома  подземным  ходом,
"ведущим на улицу Па-де-ла-Мюль".)
     Гюден своих чувств не скрывает. Он явно не испытывает никаких  симпатий
к народу, особенно когда тот предстает в облике "рычащего сброда". Заметим в
оправдание бедняге Гюдену, что в дом  его  друга  ворвалось  около  тридцати
тысяч человек. Замечательнее всего, что эта толпа,  проникшая  во  дворец  -
визит или, точнее, обыск длился около шести  часов,  -  ничего  не  сломала,
ничего не похитила и даже ничего  не  загадила.  Руководители  этого  отряда
сыщиков-любителей взяли  со  своих  людей  клятву,  что  грабежа  не  будет.
Какую-то  женщину,  осмелившуюся  сорвать  в  саду  цветок  и   собиравшуюся
сохранить  его,  едва  не  потопили  в  пруду  в  наказание  за  совершенный
проступок, и спаслась она только  чудом.  После  того  как  были  простуканы
стены, перерыта земля и подняты все плиты, вплоть до крышки  выгребной  ямы;
толпа удалилась столь же внезапно,  как  и  пришла.  Самое  поразительное  -
реакция Бомарше. На следующий день, опомнившись от страха, он не  только  не
разгневался, но пришел в восторг: "...я могу только восхищаться этой  смесью
заблуждений и врожденной справедливости,  которая  пробивается  даже  сквозь
смуту..." Естественно; он в то же время предал широкой огласке  самый  факт,
что народ в его доме ничего  не  нашел,  и,  следовательно  Шабо  -  гнусный
клеветник. Ход не слишком ловкий, но отныне Бомарше сознательно идет на риск
и пренебрегает всякой  осторожностью.  Старики  бывают  двух  пород  -  одни
предпочитают жить, обложившись ватой и как можно меньше высовываясь,  словно
добиваются, чтобы смерть позабыла о них, другие  преднамеренно  дразнят  ее,
открыто бросают ей вызов или ищут с ней встречи. Бомарше принадлежал к  тому
типу людей, которые, ради того  чтобы  поддержать  пламя  молодости,  готовы
гореть напропалую и сжигают себя быстрее  остальных.  На  мой  "взгляд,  нет
ничего удивительнее и достойнее такого поведения, как нет ничего  печальнее,
презреннее уютного прозябания отставников, откровенно сдающих свои  позиции.
Итак, он решил оставаться молодым - за столом, в постели и  на  общественной
арене.
     С присущим ему упрямством Бомарше попытался снова сдвинуть дело  с  той
мертвой точки, на которой оно застряло в  результате  волокиты  королевского
правительства. Но республиканские министры - пешки  в  руках  оставшихся  на
своих местах прежних чиновников - увиливали от ответа  на  его  запросы.  Не
зная обстоятельств дела и не  любопытствуя  ознакомиться  с  досье  или,  не
обладая  способностями  разобраться  в  нем   -   интеллектуальный   уровень
политических деятелей редко поднимается выше  среднего,  -  они,  как  и  их
предшественники, пытались лишь выиграть время, иначе говоря - упустить  его.
Министерские же канцелярии продолжали свою, темную игру. К Бомарше  засылали
всяких Ларше и Константини, с которыми он по  своей  неисправимой  наивности
едва не вступил в сомнительные отношения. Но поскольку он все  же  отказался
от сд