, - он выиграл свой первый процесс и свою  первую  битву.  И
тем самым посягнул на систему, опрокинув своим делом установленный  порядок.
Слегка обесчещенный и, что еще важней, осмеянный, Лепот вынужден был  вскоре
уступить свое место и ранг королевского часовщика молодому сопернику.

     Первым пожелал иметь часы с анкерным спуском  и  сделал  на  них  заказ
Людовик XV. Спустя несколько дней Карон-сын явился в Версаль  и  был  принят
королем, которого позабавила смелость молодого человека.
     Пьер-Огюстен, отнюдь не страдавший  застенчивостью,  не  только  вручил
футляр с часами государю,  поблагодарив  за  похвалу  и  смущенно  залившись
краской; он дал понять, что  может  сделать  часы  еще  меньше  и,  главное,
гораздо более плоские. Надо сказать, с тех пор  вкус  ничуть  не  изменился:
плоские часы и по сей день в моде. Итак - новый заказ, новый  успех.  Король
был так доволен, что пригласил Пьера-Огюстена к утреннему туалету и приказал
ему продемонстрировать свои плоские часы присутствующим вельможам,  объяснив
им, как они действуют. Честь, редко  выпадавшая  ремесленнику  и  тотчас  по
достоинству оцененная Пьером-Огюстеном. Не пожелает  ли  каждый  из  вельмож
последовать примеру короля и носить в кармашке для часов изделие Карона?  Но
им придется стать на очередь, ведь  среди  заказчиков  и  г-жа  Помпадур,  а
королевский часовщик не так глуп, чтобы заставить ее ждать.
     Г-жа Помпадур пожелала иметь самые маленькие часы. Пьер-Огюстен  принес
ей  перстень.  Недовольство,   потом   восхищение   -   часы,   оказывается,
вмонтированы в оправу вместо камня! Людовик XV, которому хочется рассмотреть
как следует этот шедевр, одалживает у "г-на Карона" его лупу  и  восторженно
восклицает: "У них всего четыре линии в диаметре!" И  в  самом  деле!  Потом
тревожится: "Но где же завод? Вы не забыли о  заводе?"  Отнюдь  нет!  "Чтобы
завести их на тридцать часов, достаточно повернуть один раз  золотую  оправу
циферблата".
     У  Пьера-Огюстена  повадки  фокусника.  Стоит  ему  вынуть  из  кармана
что-нибудь новенькое, и все изумленно ахают. Но не  надо  заблуждаться,  эта
магия - плод изнурительных рабочих дней и долгих ночных бдений  в  отцовской
мастерской. И сколько неудач! Молодому часовщику понадобилось  четыре  года,
если не больше, чтоб создать анкерный спуск и стать первым в своем  ремесле.
Жизнь Бомарше напоминает пресловутый айсберг,  значительная  часть  которого
невидима. Если судить о ней по тому, что бросается в глаза, рискуешь сделать
грубую ошибку. Это изящество, эта  легкость  уходят  корнями  в  одинокие  и
подчас тайные усилия. Идет  ли  речь  об  усовершенствовании  механизма,  об
успехе дипломатической миссии или о написании комедии,  Бомарше  никогда  не
полагается на удачу, не импровизирует, и, если он  подчас  пытается  убедить
нас в противоположном, это игра или кокетство.
     И только своим очарованием он не обязан никакой выучке. А не будь этого
очарования, его жизнь, вне сомнения,  сложилась  бы  совсем  по-иному.  Мало
удивить Версаль своими плоскими часами, надо еще  сохранить  право  на  вход
туда, и вскоре даже не с черной лестницы, предназначенной поставщикам. Чтобы
отстоять себя здесь, необходимо обладать множеством талантов и  необузданным
честолюбием. А Бомарше хочет не просто нравиться, он честолюбив,  ему  нужно
быть признанным вопреки случайности происхождения. В такого рода предприятии
личное очарование, разумеется, сокращает путь. Но вступит ли  на  этот  путь
человек, лишенный смелости? Гюден де ла  Бренельри,  лучший  друг  и  первый
историограф Пьера-Огюстена, оставил нам его портрет, хотя и моментальный, но
достаточно красноречивый:
     "Едва Бомарше появился в Версале,  женщин  поразил  его  высокий  рост,
гибкость и ладность фигуры,  правильность  черт,  румянец  и  живость  лица,
твердость его взгляда и выражение превосходства, казалось,  поднимавшее  его
над окружающими, наконец, тот безотчетный пыл, который одушевлял  его  в  их
присутствии".
     На мужские круги это "выражение превосходства"  воздействует  несколько
иначе.  Мужчины  с  положением,  уже  устроившиеся,  но  с  большим   трудом
выбившиеся в люди, мелкие  дворянчики  и  посредственные  умы  тотчас  стали
злобно коситься на новичка, который не только не соблюдал должной дистанции,
но и посягал на то, чтобы их обойти. Они поклялись погубить  этого  неведомо
чьего сына.
     Пьер-Огюстен принял вызов. И чтобы разыграть эту игру, не  соблюдая  ее
правил, обзавелся дворянскими грамотами.

        ^T2^U
        ^TПОЛОЖЕНИЕ В СВЕТЕ, ВИДНЫЕ ДОЛЖНОСТИ^U

                                 Знатное происхождение, состояние, положение
                                 в  свете, видные должности - от всего этого
                                 не мудрено возгордиться!

     На первый взгляд Пьер-Огюстен пока все еще "тот самый, который  изобрел
спуск". Заказов множество, так что ему  и  в  голову  не  приходит  заняться
чем-нибудь другим. Если он и лелеет уже честолюбивые замыслы, то  хранит  их
пока в тайне. Поэтому он, вероятно, совершенно искренен,  когда  заявляет  в
письме, посланном в "Меркюр де Франс": "Этот успех побуждает  меня  остаться
часовщиком". На улице Сен-Дени отец  и  сын,  ставшие  теперь  компаньонами,
работают без устали,  чтобы  удовлетворить  ширящуюся  клиентуру.  Можно  ли
бросить семью в момент, когда жизнь наконец стала  легче  и  в  деньгах  нет
недостатка? Но рядом Версаль, это не мираж. Принцессам -  дочерям  короля  -
тоже нужны часы, а вскоре и  сам  часовщик,  который  так  хорошо  умеет  их
развлечь, избавить от королевской скуки.  Принцессы,  заколдованные  на  всю
жизнь злой феей, приговоренные никогда не выходить из своих апартаментов, не
замедлят увлечься молодым  часовщиком  -  в  его  обществе  они  забывают  и
томительном времени. Но Пьер-Огюстен, хотя и посещает дворец  частенько,  не
задерживается там, возвращаясь на свой табурет,  чтобы  работать  по  десять
часов кряду.
     Судьба, впервые постучавшаяся в дверь мастерской в лице Лепота,  вскоре
снова даст знать о себе. На сей раз она стучит в  оконное  стекло  в  облике
женщины. Пьер-Огюстен машинально подымает глаза и, без сомнения, узнает  ее.
Не та ли это красивая дама, на которую  он  обратил  внимание  в  Версале  и
которая бросила ему хотя и короткий, но  многозначительный  взгляд?  Ну  да,
конечно, это она. Мадлене-Катрин Франке  года  тридцать  четыре  -  тридцать
пять. По ее письмам,  сам  не  знаю  почему,  она  видится  скорее  госпожой
Бонасье, чем госпожой Бовари. Она пришла починить свои часики.  Пьер-Огюстен
осматривает их. Да есть ли  нужда  в  починке?  Он  с  первого  взгляда  все
понимает. Тут нужен  не  часовщик.  С  годами  Керубино  приобрел  опыт.  Он
прекрасно разбирается в женщинах и обожает их, но стал куда  легкомысленнее,
с тех пор как принял решение не отдаваться им  всей  душой.  Мадлена-Катрин,
хотя и старше его и, может, уже б состарилась, не пылай в  ней  этот  темный
жар, по сравнению с ним - ребенок. Что знает она  о  жизни  и  любви,  кроме
того, чему научил ее супруг, г-н Франке? Ничего или почти  ничего.  А  между
тем время убегает,, муж скоро умрет,  и  песок  безостановочно  осыпается  в
песочных часах. Г-жа Франке, вероятно,  так  и  ограничилась  бы  грезами  о
мимолетности любви, не повстречай  она  в  Версале  Пьера-Огюстена.  С  этой
минуты она готова на все, даже броситься на шею  юноше.  Разве  ее  визит  в
мастерскую с дурацкой просьбой посмотреть часы не означает именно  этого?  И
когда он предлагает принести починенные часы на следующий день к ней  домой,
на улицу Бурдонне, она в восторге соглашается, ибо  ей  самой  не  под  силу
сделать следующий шаг. Безумье уж и то, что она явилась в эту лавку на улице
Сен-Дени. Я не выдумываю  -  г-жа  Франке  женщина  порядочная  и  верующая.
Приключение внушает  ей  ужас.  Словом,  она  его  жаждет,  но  яростно  ему
сопротивляется.  В  своих  первых  письмах  к  Бомарше   она   бесхитростно,
простодушно  взывает  к  небу  и  провидению.   Прирожденный   соблазнитель,
Пьер-Огюстен изящно включается в эту игру  неуступчивой  добродетели.  Когда
г-жа Франке скажет ему: "Мой долг запрещает мне думать о ком-либо, а о Вас -
более, чем о любом другом", он ответит в том же тоне: "...когда  я  думаю  о
том, что он Ваш муж, что он принадлежит Вам, я могу лишь  молча  вздыхать  и
ждать, когда свершится воля божья и мне будет дозволено  дать  Вам  счастье,
для коего Вы кажетесь предназначенной". Наше  право  считать  эту  переписку
смешной, но не будем делать из нее поспешных выводов. Соблазнитель  вынужден
подчиниться известным правилам, или он не соблазнитель. Напиши  Пьер-Огюстен
г-же Франке дерзкое письмо, ему  не  видать  бы  ее  как  своих  ушей.  Кому
когда-нибудь удавалось пленить чье-либо сердце и  плоть,  не  льстя  природе
этого человека? Впрочем, лаская душу Мадлены-Катрин, наш прекрасный часовщик
не замедлил найти путь к ее постели.
     Так обстоит дело с г-жой Франке. Теперь пришел черед  поговорить  о  ее
муже, роль которого в этой истории отнюдь не из последних.  Я  даже  склонен
заменить слово "роль" словом "поведение", поскольку оно кажется  мне  весьма
странным. Не  будем  тянуть.  Если  я  изложу  вам  ситуацию,  вы,  полагаю,
изумитесь: Пьер-Огюстен Франке, владелец земель в Бомарше,  был  контролером
королевской.  трапезы.  Да,  вы  прочли  правильно:  Пьер-Огюстен,  Бомарше,
контролер королевской трапезы и т. д. То же имя, та же фамилия  и,  если  вы
помните биографию нашего героя, та же должность.  Что  касается  имени,  это
было, допустим, забавным совпадением. Что касается должности - уточним,  что
Пьер-Огюстен Франке поспешил уступить ее Пьеру-Огюстену Карону и не встретил
на этом пути никаких препятствий. Что касается фамилии, то мы еще вернемся к
сему в дальнейшем. Но разве и этого не достаточно?
     В самом деле, Франке был контролером трапезы. Должность, от которой  он
отказался в пользу молодого часовщика, давала ему неоценимую честь  и  право
шествовать перед жарким его величества в  дни  официальных  пиршеств  позади
дворянина-хлебодара, но зато перед жареной говядиной. Такого  рода  почетные
обязанности стоили недешево, и, умножая  их  число,  королевский  дом  умело
извлекал выгоду  из  тщеславия  буржуа.  Франке  добился  звания  контролера
королевской трапезы, поскольку  должности  капитана  псарни  или,  например,
кондитера комнатных  собачек  были  уже  заняты.  Если  какие-нибудь  дураки
кичились  тем,  что  на  них  возложена  высокая  ответственность  ежедневно
отпускать семь печений для собачек  его  величества,  то  Бомарше  прекрасно
понимал  истинную  цену  старшинства  по  антрекотам,  которые   давал   ему
королевский патент от 9 ноября 1755 года. Но разве не был он  обязан  правом
носить имя своего отца другому "патенту" - тому, который  получил  для  него
г-н Карон, отрекшись от своей  веры?  Чтобы  подняться  по  лестнице,  нужно
поставить ногу на первую ступеньку. Можно ли упрекать Бомарше в том, что  он
взбирается наверх, перескакивая сразу через несколько?

     Через одиннадцать месяцев после смерти Франке Пьер-Огюстен  женится  на
Мадлене. Пора страсти  миновала;  настала  пора  раздражения.  Обвенчавшись,
любовники вскоре стали с трудом узнавать друг друга. И с трудом выносить. Он
попрекает ее дурным характером, она обижается, что он не остается все  время
подле нее. Наверняка виноваты были обе стороны. Пьер-Огюстен часто  ездил  в
Версаль, оставляя супругу дома, а когда он возвращался поздно  вечером,  она
встречала его с каменным лицом и лоном. Привыкнув командовать больным мужем,
поспешно удовлетворявшим  малейший  ее  каприз,  Мадлена  совершила  ошибку,
полагая, что  сможет  вертеть  Пьером-Огюстеном,  как  она  вертела  Франке.
Возможно, она совершила также ошибку, обращаясь с ним как с юнцом и  видя  в
нем лишь блестящего  ремесленника.  В  Версале  Пьера-Огюстена  не  покидало
ощущение, что здесь он живет совсем иной жизнью.  Разве  сами  принцессы  не
проводят охотно время в его обществе, забывая,  что  он  часовщик?  Семейные
трения, знакомые многим супружеским парам,  преодолимы,  когда  уравновешены
нежностью и физическим влечением; но этого, по-видимому, не было вовсе. Одно
из писем Пьера-Огюстена Мадлене дает, вероятно, точное представление  об  их
супружеских отношениях: "Жюли, умиравшая от  наслаждения  при  одном  нежном
взгляде в пору опьянения и иллюзий, превратилась теперь в заурядную женщину,
которую трудности приспособления привели к мысли, что она прекрасно обошлась
бы без того, кто прежде был ее сердцу дороже всего на свете". Заметим, между
прочим,  что  он  по  рассеянности  называет  жену  Жюли.  Возможно  -   это
литературная аллюзия, безусловно - невольное признание. Не владычествует  ли
над ним с самого детства его сестра Жюли?
     Будь  Франке  человеком  более  честолюбивым  и  светским,  он  мог  бы
называться Франке де Бомарше. Трапезный чиновник владел леном,  как  забавно
выразился  Луи  де  Ломени,  неведомо  каким  -  то  ли  вассальным,  то  ли
королевским, то ли просто вымышленным. Унаследовав Бомарше, Мадлена передала
поместье вместе со всем остальным своему новому супругу. Пьер-Огюстен, вовсе
не склонный  обогащаться  за  счет  женщин,  будь  то  даже  законные  жены,
пренебрег занесением этого пункта в брачный контракт; мы увидим позднее, как
дорого обошлось ему благородное  бескорыстие.  Но  в  название  поместья  он
вцепился, став сначала Кароном де Бомарше, а затем и попросту - Бомарше. Вся
эта операция заняла несколько месяцев: в сентябре 1757 года Пьер-Огюстен еще
подписывает свои письма Карон, в октябре уточняет - Карон де  Бомарше,  а  в
феврале  следующего  года  он  уже  просто  Бомарше.  Для  XVIII  века  дело
заурядное. Ошибочно думают, что какому-нибудь  мещанину,  пожелавшему  стать
дворянином при Людовике XV, приходилось проявить больше терпения и заплатить
больше денег, чем современному буржуа, покупающему себе  титул  в  Ватикане.
Это не так. В те времена, чтобы сделать карьеру, да  и  просто  чтобы  жить,
нужно было родиться высоко. Но существовали  лазейки,  уловки.  Обращение  в
католицизм  обеспечивало  законное  рождение,  покупка  титула  -   рождение
высокое. Пьеру-Огюстену хватало вкуса никогда  не  обольщаться  насчет  всех
этих ухищрений, тому свидетельством его жизнь и творчество. В 1773  году  он
непринужденно  отвечает  человеку,  попрекнувшему  его  именем  Бомарше:  "Я
оставляю за собой право  посоветоваться,  не  следует  ли  мне  счесть  себя
оскорбленным тем, что Вы роетесь таким  образом  в  моих  семейных  архивах,
напоминая мне о имени, полученном при рождении и  почти  позабытом.  Знайте,
что  я  уже  могу  подтвердить  двадцать  лет  своего  дворянства,  ибо  это
дворянство мое собственное, закрепленное на прекрасном пергаменте с  большой
желтой восковой печатью; не то  что  дворянство  многих  других,  неясное  и
подтверждаемое лишь изустно, тогда как моего никто не смеет оспаривать, коль
скоро  у  меня  на   него   квитанция".   Трудно   высмеять   более   дерзко
аристократическое общество и эпоху.
     Не прошло  и  десяти  месяцев  после  свадьбы,  как  Мадлена  заболела.
Охваченную   горячкой,   по-видимому,   паратифом,   ослабленную    легочным
заболеванием, очевидно, чахоткой, ее ждала смерть, несмотря  на  все  усилия
четырех медиков, приглашенных к ней Бомарше. Бувар, Бурделен, Пусс и  Ренар,
самые опытные столичные врачи, смогли лишь  констатировать  скоротечное,  но
естественное  развитие  болезни.  Годы  спустя,  когда  Бомарше  окажется  в
тягчайших обстоятельствах, родственники Мадлены - Обертены  -  обрушатся  на
него с обвинениями, что он отравил жену и попытался присвоить ее наследство.
Невеселая шутка, ибо смерть  Мадлены  была  для  Бомарше  катастрофой.  "Она
оставила меня  в  полном  смысле  слова  под  бременем  долгов".  Наследство
получили Обертены, платить же кредиторам должен был молодой вдовец.  Тем  не
менее пятнадцать лет спустя, когда самые прославленные противники Бомарше, в
ту пору уже богатого человека, Лаблаш и Гезман  готовились  разделить  между
собой его состояние, Обертены сочли, что снова пробил их час, и  потребовали
свой кусок пирога.  В  конце  концов  они  были  осуждены  и  признали,  что
оклеветали Бомарше. Не сумев удушить, они попытались взять  лаской.  Человек
не злопамятный - замечательная, черта его характера,  -  он  великодушно  их
облагодетельствовал. Его безудержная, безумная щедрость ни для кого не  была
секретом; друзья, враги, знаменитости - никто не уходил от  него  с  пустыми
руками. Он не одалживал - он одаривал как частных лиц, так и правительства.

     Но 29 сентября 1757 года Бомарше "гол как сокол".  Только  и  осталось,
что горе да  заемное  имя,  вся  непрочность  корней  которого  ему  отлично
известна. Да еще его гений. Этого вполне достаточно, чтобы снова отправиться
во дворец.
     Я не  случайно  употребил  слово  "гений"  -  нужен  был  гений,  чтобы
нравиться особам королевской крови, людям привередливым,  и  продержаться  в
Версале. Благодаря анкерному спуску и крохотным часикам Бомарше пережил свой
звездный час, но час длится не так уж долго. Молодых  людей  вроде  него  во
дворце было хоть пруд пруди. Часовщик скоро понял, что  на  одних  пружинках
далеко не уедешь, чтоб  преуспеть,  чтоб  еще  раз  выделиться,  нужно  было
напрячь воображение, что-то придумать.  Вот  тут-то  и  пригодилась  музыка:
Бомарше и сочинял и  восхитительно  играл  на  нескольких  инструментах.  Он
изобрел педаль для арфы,  ту  самую,  которой  пользуются  и  по  сию  пору.
Принцессы, умиравшие  от  скуки,  захотели  посмотреть,  что  это  за  такая
чудесная арфа. Бомарше принес свой инструмент и оставил его  в  апартаментах
принцессы Аделаиды. Поскольку Пьер-Огюстен играл также и на виоле,  варгане,
флейте и даже тамбурине, а кроме того, был очарователен, он во мгновение ока
сделался любимейшим учителем, незаменимым дирижером и  фаворитом  Лок,  Кош,
Грай и Шиф - у Бурбонов, как и у Каронов,  были  в  моде  смешные  прозвища.
Принцессы - старые девы, справедливо  слывшие  некрасивыми,  но  куда  менее
глупые, чем о них говорили, - никогда не теряли благорасположения короля, и,
поскольку  он  к  ним  прислушивался,  придворные  наперебой  добивались  их
милостей. Как правило, тщетно. Когда принцессы увлеклись Пьером-Огюстеном, в
дворцовых передних не было недостатка в  зависти  и  завистниках.  Разве  не
прошел слух, что на одном из импровизированных концертов король уступил свое
кресло "этому Карону" и простоял сам двадцать минут, пока  "жалкий  субъект"
рассиживался? И  что  после  такого  рода  музицирований  принцессы,  всегда
готовые "набить брюхо мясом и вином",  делили  со  своим  любимчиком  запасы
ветчины и итальянской колбасы, запивая все  это  шампанским?  В  версальских
мансардах вино от зависти превращалось в уксус. И вскоре  составился  первый
заговор, который сегодня кажется нелепым,  однако  в  абсурдном  и  бредовом
микрокосме дворца вполне мог увенчаться успехом. Гюден рассказывает,  что  в
один прекрасный день каждая из королевских дочерей получила  по  вееру,  где
были нарисованы точно, талантливо, похоже все участники концертов у принцесс
- отсутствовал один Бомарше. Намерение досадить  их  фавориту  не  оставляло
сомнений. Показав веера Пьеру-Огюстену, ограничившемуся  улыбкой,  принцессы
отослали неугодные изображения, на которых  не  хватало  "мэтра".  Ненадолго
смущенные и этим отказом и  этим  "мэтром",  "мансарды"  вскоре  предприняли
более хитроумную атаку.
     Поразительнее всего - хладнокровие, чувство меры, присущие  Бомарше  на
протяжении всего этого периода. Другой на его месте возгордился бы, занесся.
Переход из отцовской мастерской прямо в государевы покои вполне мог опьянить
двадцатипятилетнего молодого человека. Но Пьер-Огюстен, понимая, ско