в Версале в парадной драгунской форме. Когда ему  заявили,  что  он
больше не имеет права на эту привилегию,  он  явился  на  следующий  день  в
женском платье. Г-жа Бертен, портниха принцесс, одела его по последней моде.
Гримм, которому посчастливилось увидеть драгуна в таком наряде, никак не мог
опомниться от этого зрелища: "Трудно вообразить что-либо более невероятное и
непристойное, чем девица д'Эон в юбке".

        ^T10^U
        ^TЯ, БОМАРШЕ^U

                                 Если Ваше Величество отвергает какой-нибудь
                                 проект, долг каждого, кто к нему причастен,
                                 от него отказаться. Но...

     Автор  исторического  сочинения,  желающий  сохранить   непредвзятость,
вскоре убеждается,  что  легче  сдвинуть  с  места  гору,  чем  опровергнуть
сложившуюся легенду. Случай с Бомарше, не спорю, необычный, и правду сказать
трудно, потому что она противоречит предрассудкам и предвзятому мнению.  Так
что же, прикажете искажать факты, чтобы не сойти  с  рельсов  Истории?  Либо
молчать? Это, как было ясно с первой же страницы  книги,  не  входит  в  мои
намерения. Я с  самого  начала  сказал:  роль  Бомарше  в  отношениях  между
Францией и Англией, с одной стороны, и между Францией и Америкой - с другой,
была не только основополагающей, но и решающей.
     Во время своего путешествия в Испанию Бомарше вкусил радость  политики,
не ту, которую испытывают, занимая важный пост или прославляя  свое  имя,  а
ту, которая охватывает тебя, когда ты можешь воздействовать на ход  событий.
Мадрид был его ученичеством. Скорее всего, он потерпел там поражение.  В  то
время Бомарше был еще слишком молод, чтобы держаться независимо с властями и
толковать на свой лад полученные приказы, и так торопился  добиться  успеха,
что не мог правильно оценить расстановку  сил.  В  последующие  десять  лет,
которые, как мы только что видели, были необычайно бурными, он много  думал,
иными словами, работал. Все победы  этого  человека,  кажущиеся  нам  такими
изящными, легкими, неизбежными, на самом деле - результат неистовой  работы.
Он отдался делам Франции  с  той  же  страстью,  с  какой  прежде  отдавался
часовому делу. В течение десяти лет он  пытался  разобраться  в  создавшемся
положении и, когда убедился, что нашел нужный ключ,  внезапно  изменил  тон.
Короли  и  министры,  которые  до  той  поры  слушали  его  с  удивлением  и
любопытством, стали вдруг относиться к нему  как  к  равному.  Убежденный  в
своей правоте, Бомарше ^больше не прибегал к интригам, чтобы  его  услышали,
просто он заговору громче и увереннее. "Я, Бомарше". Но  подлинной  пружиной
его деятельности была любовь, которую он питал к Франции,  любовь  настолько
сильная,  что  он  отождествлял  себя  со  своей  страной.  Такое  блаженное
состояние длилось всего несколько месяцев. Честолюбие большинства  политиков
вполне  удовлетворяется  теми   должностями,   которые   они   занимают,   а
деятельность свою они сводят к текущей переписке. Государственных  деятелей,
которые хотят и могут творить Историю, мало, но все же такие есть. Еще  реже
встречаются любители - вспомните Фигаро! - которые изменяют лицо мира.
     Я все время возвращаюсь к  изначальному  объяснению.  Сын  человека  из
низшего сословия, часто  живущий  нелегально,  под  чужим  именем,  публично
ошельмованный, то есть не имеющий никаких гражданских  прав,  Бомарше  будто
был приговорен к необходимости доказывать, что он существует вопреки закону,
вопреки обществу, вопреки правосудию и что он  действительно  Бомарше.  Этот
своего рода "Сизифов бой" вечно надо было начинать сызнова, но за  несколько
месяцев 1776 года он одержал победу. В тот год на какой-то  отрезок  времени
он был Бомарше, был законным гражданином, был Францией.
     В истории любой страны бывают такие благоприятные моменты, когда  можно
захватить  власть.  Отставка  одних,  неспособность  или  слабость   других,
всевозможные обстоятельства, то, что мы  сегодня  назвали  бы  конъюнктурой,
разделение мыслящих людей на кланы, группировки, нейтрализующие друг  друга,
а зачастую еще и падение нравов - в  результате  получается,  что  никто  не
держит скипетр в руке, и достаточно проявить  немного  дерзости,  чтобы  его
схватить. Впрочем, можно описать Францию 1775 года более  поэтично,  сравнив
ее со спящей красавицей. В заколдованном замке все погружены  в  дрему,  все
предаются пустым сновидениям. Только появление принца  может  разрушить  эти
чары. В таких условиях любой, лишь, - бы у  него  хватило  смелости,  сумеет
разбудить спящую красавицу и  овладеть  ею.  Уже  до  меня  другой  человек,
который лучше разбирался в этих вещах, подчеркнул  эротизм  политики,  когда
вспыхнувшее желание - какой-то призыв, государственный  переворот,  принятое
решение - разом пробуждает нацию и оплодотворяет ее. Но в Истории случается,
что принцы не снимают своих масок, и остаются неизвестными.  Это  торопливые
любовники, свершив свое дело, они исчезают.
     Парижский договор, которым завершилась Семилетняя война, положил  конец
французскому господству в Европе. Если наша страна  сохраняла  первое  место
как в области демографии, так и в экономике, то Лондон царил уже  не  только
на морях. С  1773  года  он  водил  на  помочах  весь  континент.  Снесенные
укрепления в Дюнкерке" занятом английскими комиссарами, свидетельствовали об
упадке Франции. Провинция Лотарингия, полученная по наследству,  и  Корсика,
приобретенная за деньги, не вернули нам чести, потерянной в Росбахе, Квебеке
и других местах. Как всегда во Франции, политическому унижению сопутствовала
духовная деградация. Даже язык, который  так  долго  был  языком  вселенной,
казалось, готов был исчезнуть, как  исчезал  с  прилавков  бакалейных  лавок
кофе. При дворе и в высшем обществе столицы  свирепствовала  англомания.  За
военным   поражением   последовала   моральная   капитуляция.   В    Версале
исполнительная   власть,   всецело   поглощенная   борьбой   с   финансовыми
трудностями, не решалась что-либо предпринять. Австрийский клан, действующий
по указке печально известного Мерси-Аржанто, вносил свою лепту  во  всю  эту
сумятицу. Таково было на первый взгляд положение  во  Франции  после  смерти
Людовика XV. Но во многих жили еще  дух  сопротивления  и  воля  к  реваншу.
Прежде всего в народе, во всяком случае, в  некоторой  его  части,  затем  в
определенных кругах дворянства. Доказательством  тому  служат  манифестации,
последовавшие после отставки Шуазеля. Молодой Людовик XVI - это  надо  сразу
сказать - поставил  себе  задачу  вернуть  Франции  то  место,  которое  она
занимала,  а  именно  -  первое.  Его  желание  добиться  поражения   Англии
несомненно. Кроме того, несмотря на личные и весьма настойчивые обращения  к
нему  Габсбургов,  которые  надеялись  вовлечь  Францию  в  свои   ямперские
авантюры, он всегда сохранял по отношению к ним известную  дистанцию.  Новый
король был настолько умен, что назначил на  пост  министра  иностранных  дел
человека,  исполненного  страстной  любви  к  Франции,  который  знал,   что
возрождение его страны связано с упадком Англии. Но  Гравье  де  Верженна  и
Людовика XVI сближало присущее им обоим врожденное миролюбие и осторожность.
Помимо рассудительности король отличался также пристрастием к добродетели  и
нравственности как основе отношений между государствами. Фридрих II дал  ему
верную оценку,  сказав:  "Людовик  XVI  почти  всегда  склонен  прикрываться
высокими идеалами". Но мечтать о Франции, страстно  желать  ее  возрождения,
ничего  для  этого  не  предпринимая,  -  не  означало  ли  это   продолжать
по-прежнему спать?
     Зато Бомарше в Лондоне отнюдь не спал и вел одновременно четыре  жизни:
он с равной страстью увлекался открытиями капитана Кука и  исследованиями  в
области пульсации крови, вел переговоры  о  покупке  леса  для  французского
флота, занимался с кем попало любовью и набрасывал первые реплики  "Женитьбы
Фигаро". Но все  это  было  безделицей  рядом  с  его  основным  занятием  -
политикой. В политике Англия  уже  не  имела  от  него  секретов.  Введенный
Рошфором в правительственные круги, а Уилкесом в круги оппозиции, он  первым
обнаружил, что  Альбион,  достигнув  своей  вершины,  вот-вот  готов  с  нее
спуститься.  Но  главное,  глубоко  проанализировав  конфликт  Объединенного
королевства с его американскими колониями, он очень быстро пришел  к  мысли,
что, помогая "инсургентам", Франция, которая не в состоянии вести с  Англией
открытую войну, решающим образом ослабит свою соперницу и  тем  самым  вновь
обретет свое  первенство.  Его  рассуждения  представляются  мне  тем  более
выдающимися, что в них учтен характер Людовика XVI и французских  министров,
крайнюю  осторожность  которых  мы  уже  подчеркивали.   Достигшего   весьма
преклонного возраста графа де Морепа вряд ли еще могла  увлечь  какая-нибудь
авантюра; Сен-Жермен в военном министерстве тратил всю свою огромную энергию
на реорганизацию армии; в министерстве  финансов  Тюрго,  а  за  ним  Неккер
думали только о том, чтобы удержать курс валюты.  Верженн  и  Сартин,  более
восприимчивые к аргументам Бомарше, были  по  натуре  крайне  миролюбивы,  а
анализ  фактов  склонял  их  к  умеренной  политике;  первый,  встревоженный
примером Шуазеля, больше всего опасался  последствий  возможного  конфликта,
второй же с печалью отдавал себе отчет в крайней слабости своего флота.  Что
касается  короля,  то  он,  повторим  это  еще  раз,  был  раздираем   между
требованиями добродетели и желанием вернуть  Франции  утраченное  ею  место.
Уверенный в себе, не сомневающийся в своей правоте и убежденный в  том,  что
способен одержать верх над всеми, Бомарше, действуя всецело на свой страх  и
риск, проявляя апломб безумца и упрямство гения, сделает невозможное,  чтобы
вовлечь в свою игру Людовика XVI и Верженна, и в этом преуспеет.

     То, что Бомарше взял на себя историческую инициативу втянуть Францию  в
конфликт, который противопоставлял Англию рождающейся Америке,  и  играл  во
всех этих делах, вплоть до заключения Версальского договора, решающую  роль,
настолько бесспорно, что уже не может служить предметом обсуждения. Я ничего
не  выдумываю,  существуют  доказательства,  они  уже  давно   находятся   в
распоряжении историков.  Я  утверждаю,  что  в  течение  нескольких  месяцев
Бомарше, и только он один, воплощал собой Францию. Но  приятно  ли  признать
такую правду? Если думают, что неприлично хотя бы на день, бросить Францию в
объятия Фигаро, тогда  и  в  самом  деле  надо  фальсифицировать  историю  и
чествовать маркиза де Лафайета, как это делают вот уже скоро два столетия,
     Чтобы добиться нужного  решения,  надо  было  убедить  Людовика  XVI  и
Верженна. Бомарше занимается этим со все  нарастающим  напором.  С  сентября
1775 года он не раз писал королю, чтобы постепенно приучить его  к  мысли  о
французском вмешательстве:
     "Сир, Англия переживает такой кризис, такой беспорядок царит как внутри
страны, так и в колониях, что она  потерпела  бы  полное  крушение,  если  б
только ее соседи и соперники могли  этим  всерьез  заняться.  Вот  правдивый
рассказ о положении англичан в Америке;  все  эти  подробности  мне  поведал
житель  Филадельфии,  только  что  приехавший  из  колонии,  чтобы  обсудить
сложившуюся ситуацию с английскими министрами, которых его рассказ поверг  в
страшнейшее смятение  и  ужас.  Американцы,  готовые  выстоять  ценой  любых
страданий и исполненные того энтузиазма в борьбе за свободу,  который  часто
делал маленькую нацию корсиканцев грозой  генуэзцев,  стянули  под  Бостоном
тридцать восемь тысяч человек, хорошо вооруженных и готовых к  бою;  осаждая
город, они ставят английскую армию перед выбором: либо умереть там с голоду,
либо оставить его, чтобы  расположиться  на  зимние  квартиры  где-нибудь  в
другом месте, что ей неизбежно и  придется  сделать.  Примерно  сорок  тысяч
человек, столь же хорошо вооруженных и готовых к бою, как и те, о которых  я
уже говорил, защищают остальную  территорию  страны,  причем  в  числе  этих
сорока тысяч нет ни одного земледельца, который  бросил  бы  свое  поле,  ни
одного рабочего, который ушел бы с мануфактуры. В солдаты подались в  первую
очередь все те, кто прежде занимался рыбной ловлей - промыслом, уничтоженным
англичанами. Эти люди считают, что таким путем они мстят за разорение  своих
семей и за попранную в их стране свободу. К рыбакам, чтобы воевать с  общими
преследователями,  присоединились  и  те,  кто  раньше   занимался   морской
торговлей, тоже подорванной англичанами. Армию пополнили и все работавшие  в
портах - так она получила солдат,  боевой  дух  которых  питается  гневом  и
жаждой мести.
     И я уверяю Вас, сир, что такая нация непобедима, особенно  потому,  что
за ее спиной для  отступления  столько  земли,  сколько  нужно,  даже  если,
англичанам удалось бы  захватить  все  побережье,  что,  однако,  совершенно
нереально. Все разумные люди в Англии убеждены, что английские  колонии  для
метрополии потеряны, таково и мое мнение.
     И все же открытая война, происходящая в Америке, куда менее опасна  для
Англии, чем та скрытая война, что  в  скором  времени  вспыхнет  в  Лондоне;
вражда между  группировками  достигла  предельного  накала  после  заявления
короля Англии, в котором он объявил американцев изменниками.  Эта  глупость,
это  сущее  безумие  со  стороны  правительства  придали  новые  силы   всем
оппозиционерам,  объединив  их  против  короля:  на  первых  же   заседаниях
парламента было принято решение открыто порвать с партией  двора.  Полагают,
что  в  результате  этих  заседаний  не  менее  семи-восьми   представителей
оппозиции будут отправлены в лондонскую тюрьму, и  этого  часа  ждут,  чтобы
ударить в набат. Лорд Рошфор, мой друг уже пятнадцать лет,  в  разговоре  со
мной сказал, вздыхая: "Я весьма опасаюсь, сударь, что, прежде  чем  кончится
зима, полетят головы либо в партии короля, либо среди оппозиции".  В  то  же
время лордмэр Уилкес в минуту  доброго  расположения  и  непринужденности  в
конце званого обеда публично сказал  мне  дословно  следующее:  "Король  уже
давно оказывает мне честь, ненавидя меня. Ну а я всегда отдавал ему  должное
и потому презирал его. Настала пора решить, кто из нас  правильнее  судил  о
другом и куда подует ветер, когда полетят головы".
     В  переписке  с  Верженном  Бомарше  более  настойчив  -  и   проявляет
нетерпение:
     "Обо всем этом должна была идти речь на вчерашнем совете, а Вы  сегодня
утром  ничего  мне  не  сообщаете.  В  подобных  делах  самое  гибельное   -
неуверенность и потеря времени.
     Должен ли я здесь ожидать Вашего ответа или мне уехать, так ничего и не
дождавшись? Хорошо или плохо я поступил, пытаясь прощупать,  что  держат  на
уме люди, решения которых для нас столь важны? Должен ли я впредь  пресекать
все попытки вести со мной  доверительные  разговоры  и,  вместо  того  чтобы
собирать сведения, которые могут  оказать  влияние  на  нынешнюю  революцию,
отталкивать всех; кто может мне что-либо  сообщить?  Одним  словом,  кто  я,
секретный агент, приносящий пользу моей стране,  или  всего  лишь  глухой  и
немой путешественник?"
     В самом деле, как это отмечает Брайан Мортон в своей  книге  "Переписка
Бомарше", Верженн в сентябре 1775 года еще полностью  не  доверял  суждениям
Фигаро. Чтобы проверить его сообщения, он отправил в Америку одного из своих
агентов, Аршара де Бонвулуара, выехавшего из Франции 8 сентября.
     Однако  сведения  Бомарше  были  верными,  потому   что   исходили   из
Филадельфии, где в мае 1775 года собрался Второй  Континентальный  конгресс.
Адаме, Ли, Диккинсон, Джефферсон, Франклин уже заседали там, представляя кто
Виргинию, кто Пенсильванию и т. д. 17 июня в Банкер-Хилле,  в  Массачусетсе,
восставшие нанесли англичанам тяжелые потери, хотя вместо пуль  использовали
гвозди, гайки и камни.  Этим  группам  сопротивления  нужен  был  стратег  и
начальник, и Филадельфия назначила на этот пост Джорджа Вашингтона.  Но  это
еще не было тотальной войной. Как справедливо  пишет  Андре  Моруа  в  своей
"Истории Соединенных Штатов", не  кто  иной,  как  сам  Георг  III  заставил
колонии перейти рубикон. В тронной речи в октябре 1775  года  король  Англии
заявил, что метрополия никогда не откажется от своих колоний и что отнесется
со снисхождением к "своим заблудшим детям,  если  они  попросят  прощения  у
короля". Мы по опыту знаем,  какое  Впечатление  производят  подобные  речи.
Бомарше, сразу прикинувший, какие последствия это будет иметь, и все  больше
укреплявший связи с американцами, во время своей  краткой  поездки  в  Париж
послал королю длинный мемуар. Его необходимо процитировать здесь полностью -
в нем вы найдете доказательства всего, о чем я  говорю.  В  этом  совершенно
выдающемся письме, поражающем своей  крайней  смелостью,  Бомарше  позволяет
себе учить короля, как Фигаро - графа Альмавиву, но если Фигаро говорил  как
слуга, то Бомарше, рассуждает как хозяин. За несколько дней до того, как  он
вступил с монархом в решительный бой, он сообщает Верженну р своей тревоге и
пишет, что сильно опасается, "как бы в деле  таком  легком,  необходимом  и,
быть может, самом важном из всех, которые королю когда-либо придется решать,
Его Величество не заняло бы вдруг отрицательной позиции". Он требует,  чтобы
король не становился ни на чью сторону, пока не послушает его  защитительной
речи хотя бы в течение пятнадцати минут. Вот эта речь, она же - ультиматум:
     "Сир, если Ваше Величество отвергает какой-нибудь проект, долг каждого,
кто к нему причастен, от него отказаться.
     Но бывают проекты, коих природа и значимость столь жизненно  важны  для
блага королевства, что самый  ревностный  слуга  может  счесть  себя  вправе
настойчиво предлагать их вновь и вновь Вашему вниманию из  опасения,  что  с
первого раза они не были достаточно благожелательно поняты.
     Именно к таким проектам относится и тот, который я здесь не  обозначаю,
но с которым Ваше Величество знакомы через посредство господина де Верженна.
Склонить Вас к нему я могу только  убедительностью  своих  рассуждений.  Это
единственное средство,  которым  я  располагаю.  Поэтому  умоляю  Вас,  Сир,
взвесить все мои доводы с тем вниманием, которого заслуживает данное дело.
     После того как Вы прочтете эту докладную записку, я буду  считать,  что
выполнил свой долг. Наше дело предлагать; Вам, Сир, решать.  И  Ваша  задача
куда более значительна, чем наша, потому что мы перед Вами в ответе лишь  за
чистоту своих помыслов, тогда как Вы, Сир, в ответе перед богом, перед самим
собой и перед целым великим народом,  который  доверен  Вашему  попечению  и
благо или беды которого всецело зависят от Вашего решения.
     Господин де Верженн написал мне, что принять  предложенный  выход  Ваше
Величество не считает возможным из чувства справедливости. Таким образом, Вы
не высказываете сомнений в огромной пользе этого  проекта  и  не  опасаетесь
трудностей его осуществления,  Ваше  возражение  основано  исключительно  на
нравственной щепетильности Вашего Величества.
     Подобные мотивы отказа вызывают столь глубокое уважение, что  следовало
бы замолчать и отбросить задуманное, но  крайняя  важность  рассматриваемого
вопроса все же вынуждает нас  еще  раз  проанализировать,  действительно  ли
чувство справедливости короля Франции требует  отказаться  от  предложенного
плана.
     Любая идея, любой проект, оскорбляющий чувство справедливости,  должен,
как правило, быть отвергнут честным человеком, это несомненно.
     Но, Сир, в  политике,  в  отношениях  между  государствами  неприменима
мораль, непреложная в  частных  отношениях.  Частное  лицо  не  имеет  права
нанести ущерб своему ближнему, какие бы блага это ему ни сулило, потому  что
все Ваши подданные живут, подчиняясь общим